Текст книги "Продолжая движение поездов"

Чем-то жительница была похожа на Марту – те же светлые волосы, выпуклые скулы, те же длинные пальцы. Но все в ней было еще длиннее: руки, ступни, ноги – вытянуты, как в свете фар. Так длинны бывают только мысли. Рот казался очень маленьким, когда был закрыт, но если она его открывала – очень большим. Глаз ее Марта не могла разглядеть, хотя часто жительница замирала, словно уставившись на Марту, как и тогда, в первый раз, через стекло. Часто… Да, в последующие недели Марта видела ее часто.

Жительница передвигалась по квартире быстро, до странного ловко – только мелькали ее длинные ноги, но иногда, наоборот, долго стыла в одной позе. Некоторые ее движения были бессмысленными – как в первый раз, когда она стала облизывать оконное стекло. Но бывало иначе. Однажды она зашла в кухню, и Марта увидела на столе открытую банку с вареньем, и вспомнила, что оставила банку в утро отъезда, после завтрака, и удивилась, что беспокоилась о стакане, но не вспомнила о варенье. Жительница покрутилась вокруг стола, несколько раз наклонилась над банкой, покачиваясь в такт неслышной песне, сняла ложкой плесень, вытрусила в раковину, смыла водой. Потом заварила себе чай, ушла, вернулась с книгой и пила чай с вареньем, притворяясь, будто читает Борхеса. Чашку за чашкой, пока варенье не кончилось. После чего вымыла банку и поставила на этажерку, куда Марта обычно составляла чистые банки для консервации.

Марта не задумывалась о природе жительницы. Эзотерикой, духами, домовыми она никогда не увлекалась. Но жительница ее не удивляла, при всей своей странности она не вызывала ощущения потусторонней чужеродности, она была такой естественной и своей в квартире, словно жила в ней всегда.

Марту, раньше всегда твердо стоявшую на ногах, не пугали участившиеся видения. Мало ли что в мире бывает… Эмигрировав, она потеряла то, что с детства считала реальностью. Привычное стало невозможным, невероятное стало обыденным – так зачем беспокоиться по поводу мелких галлюцинаций. Может, это нормально для чужой страны или даже считается здесь хорошим тоном. Наоборот, Марта успокоилась и расслабилась, наблюдение за жительницей примиряло со всем остальным, язык, забытый в послеуниверситетские годы, ожил и свободно полился изо рта, и герпесные ранки на губах зарубцевались и затянулись.

Жительница не мешала Марте, когда та была занята делами, но Марта возвращалась к ней, как только могла расслабиться – стоя над супом на общей кухне, намыливаясь под душем, ожидая перед дверью в очередное ведомство. Марта наблюдала, как она слоняется между кухней и комнатой, прыжками, перебежками, вытягивая длинные ноги. Удивлялась, видя, как жительница подклеивает обои в углу прихожей, любовно разглаживает своей длинной ладонью – два с половиной года у Марты не доходили руки до этого угла. Чуть не хохотала, когда жительница наряжалась в ее сарафаны и танцевала в них. Порой жительница садилась за Мартин письменный стол, делала вид, что пишет, держа в руках длинный ключ от серванта. Календарные планы, что же еще. А однажды взяла стопку газет, положила на угол письменного стола и брала из стопки по одной, смотрела, что-то читала, что-то черкала и перекладывала на другой угол. Марта поняла, что жительница «проверяет тесты», и даже рассмеялась сосредоточенному лицу, но смех был с горчинкой, не зависти – понимания, что в жизни самой Марты этого – уютного света настольной лампы и стопки детских работ – никогда больше не будет. А ведь не любила проверять тесты.

Жительница тоже умела смеяться, но Марта никогда не слышала звуков оттуда, она угадывала смех по лицу. По утрам жительница принимала душ в ванной Марты, чистила зубы пальцем (зубные щетки увезли). Утро было лучшим ее временем, она всегда была радостна по утрам, никогда не выла. Выла по вечерам, в сгустившейся темноте, если забывала, где выключатель. Когда Марта увидела это впервые, не поняла, почему жительница задирает голову, широко открыв рот, и испугалась. Только по напряженной длинной шее догадалась, что жительница воет. Успокоилась: воет – значит, есть причины. Наверняка забыла, как включить свет. Иногда выла стоя, но чаще сидя на полу, обняв острые колени. Марта не знала, как напомнить ей, где выключатель.

Больше тревожила Марту привычка жительницы принимать ванну – ведь жительница не была особо аккуратной, и Марта боялась, что будут затоплены соседи снизу, в особенности после того как сама, забывшись в общем душе, залила нижний этаж. После ванны жительница не вытиралась и оставляла на полу мокрые следы, Марта иногда в них попадала и потом мучилась в мокрых носках – особенно неприятно, если она в это время как раз ожидала своей очереди в холодном казенном помещении – ноги мерзли. Даже в туалет жительница ходила, причем не закрывала дверь, что Марту сердило. Кремом для лица пользовалась, выдавливала за раз недельную норму, а уж как дезодорантом поливалась – Марта невольно начинала чихать. Но речи между ними не было, а если бы была, Марта попросила бы жительницу прежде всего убрать со спинки стула эту дурацкую Сережину кофту с пропаленным рукавом.

С тех пор как начались видения, Марта ни разу не звонила Наталье Семеновне, соседке с ключами. Нехорошо, но Марта, если вообще вспоминала о соседке, думала, что сегодня слишком занята или слишком устала, а ведь нужно идти в переговорный пункт, с мобильного слишком дорого, позвонит завтра, в конце концов – деньги Наталье Семеновне оставили, она должна быть довольна. Когда наконец решилась набрать номер, было не по себе – словно нарушала некий молчаливый договор. Больше всего Марта боялась, что соседка скажет: «Нормально, в порядке квартира у вас», – и все кончится, она больше никогда не попадет к себе домой.

«Все в порядке, давно туда к вам не заходила, не было времени. Цветы перенесла к себе, мне так удобнее». – «Ничего страшного, Наталья Семеновна, цветы себе забирайте, они нам не понадобятся, правильно, что перенесли. Кстати, я там, кажется, варенье на столе забыла… Открытое… Вы не могли бы глянуть, выкинуть, если что, а то тараканы сбегутся». – «На кухне у вас ничего не было, и азалию я вашу и оттуда забрала». – «Правильно, правильно забрали. Значит, не забыла».

Следующий разговор с Натальей Семеновной вышел неприятным. Соседка высказалась в том смысле, что, конечно, уважает решение Мартиной семьи покинуть родину, но не понимает, почему на ее и так больную голову должны быть переложены проблемы с их здоровых, и поинтересовалась, не считают ли они, что ее забота о квартире будет длиться вечно. Говорила, что идут квитанции, и как Марта ни пыталась разубедить ее – за все уплачено на полгода вперед, ответ был один: «Ничего не знаю, приезжайте и разбирайтесь сами, а я туда больше ходить не буду!» Марта ответила почти с облегчением: «Вот и хорошо, не ходите, ничего страшного, и на квитанции не обращайте внимания». Может, ей хотелось бы услышать больше: чтобы Наталья Семеновна жаловалась на звук шагов из пустой квартиры.

Но Мартина жажда намеков была удовлетворена другим телефонным разговором – с Аллой, историчкой из ее гимназии. Уже в удивленном: «При-и-ивет, ты, что ли?» – угадывалась смеющаяся недосказанность, а после «Как там у вас?» и мелкого перемывания косточек завучам Алла вдруг выдала: «А как твоя племянница? Что у нее? Привет передавай!»

Племянниц у Марты не было, списала на плохую связь, на то, что неправильно расслышала. Нет, здесь речь шла не о привете… Алла, сквозь эхо чужих разговоров, заикаясь от смеха, рассказала историю с «племянницей».

«Представь себе… Часов семь, еще никого нет, кроме меня, приперлась эта твоя красавица, племянница… Тени до ушей, мини-юбка, каблуки метровые, при полном отсутствии лифчика… Спросила завуча, а Зиновьевны еще не было, тогда сказала, что она твоя племянница и хочет забрать твои книги. Ты же в самом деле почти все оставила. Ну я сижу со своими планами, дело не мое, как всегда на неделю задержала, а она на стуле ерзает. Потом я глянула – а она уже в столе твоем роется, я, конечно, выговорила ей, там же сейчас эта новенькая свои вещи держит, откуда мне знать, что там твое, а что ее. Но смотрю – уже пару книг взяла. Подожди, дальше круче. Потом другие пришли, я отвлеклась, ушла, а потом у меня на втором уроке окно было. Тут как раз Зиновьевна подтянулась, я вспомнила о племяннице твоей – а ее на месте нет. Ну нет так нет, а Зиновьевну вдруг осенило, что она на твой урок замену не поставила, потому что у новенькой этой, студентки, сессия как раз. Она меня схватила и в девятый Лешиной потащила, ты знаешь, терпеть его не могу, ее девятый. Подходим – тихо. Я уже тогда подумала, что что-то не так, открыли дверь… Представь, сидят они, как те первоклассники, руки на парте, и пялятся. А племянница твоя… Ты сидишь? Взобралась на стол, руки задрала и что-то им вытанцовывает… В своем намеке на юбку. Реакцию Зиновьевны ты представила, да? Слушай, а я хохочу – не могу остановиться, говорю Зиновьевне: “Мы ей благодарность должны объявить! Как класс держит – а! Я так не могу. Молчат!” Ну до истерики, слушай, смеюсь, и все. А она нас увидела – кивнула, со стола не спеша слезла, попрощалась вежливо и… и ушла, просто так себе мимо нас проплыла, взмахивая грудью. А у меня – аут, что за класс остался. Ты не представляешь. Я звонка, как второго пришествия, ждала. Передай племяннице пару ласковых от меня. Она у тебя, однако…»

«Алл, ну какая это племянница? Это сумасшедшая одна из нашего подъезда».

«Серьезно? – спросила после паузы. – А я думала…»

«Алл, у меня братьев-сестер нет, какая племянница?»

«Ну, я думала, двоюродная какая-нибудь. Слушай, а что теперь учебники? Жалко, унесла ведь. Они дорогие у тебя были».

«Я тебя умоляю, здесь они мне не понадобятся. Надо было этой студентке отдать. Новенькой».

Вернувшись в общежитие, Марта то садилась за стол, то подходила к окну. Ей катастрофически не хватало места, ей хотелось быть в квартире, по которой она могла бы ходить туда-сюда, в которой было бы много стульев, диванов и кресел, чтобы садиться и вскакивать. Стыд за жительницу, будто это она сама, всегда строгая и серьезная на уроках, светила трусами перед учениками. Но и подавленная, тайная радость оттого, что дом ее не пуст, и удивление, что жительница вот так запросто может появляться среди людей и даже быть принятой за племянницу, немного зависти – она сама еще не научилась так просто появляться среди местных людей и быть принятой за человека. Даже Сережа заметил волнение Марты, спросил, что случилось. Она, не ответив, ушла стирать.

Потом Марта перестала задумываться о жительнице, хотя видела ее почти постоянно. Иногда посреди ночи Марта внезапно просыпалась совершенно бодрая. Садилась в постели. Уйти почитать было некуда – кухня общая. Она сидела в темноте, не закрывая глаз, и быстро соскальзывала туда, где в ее старое окно сочился свет луны, вытягивая по стене тень ненужного гвоздя. Где жительница спала на ее с Сережей разложенном диване. В ее позе.

Однажды Марта проснулась так среди ночи. На тот момент отношения с мужем выровнялись, и длинный вечер, предшествующий этой ночи, они провели запершись в своей комнатке и занимаясь любовью. Так и заснули без одежды. Зевнув, осторожно высвободилась из-под Сережиной руки и тут же увидела жительницу на своем диване. Скинув одеяло, жительница растягивалась и сжималась, переворачивалась, извивалась. Как Марта ни старалась не понять, было очевидно, что жительница мастурбирует. Пошло, голо, азартно, в ярком лунном свете из окна. Движения были отвратительны, Марта отворачивалась, но видела все то же. Закрывала глаза, но видела.

Это ночное видение выбило из колеи. Дневное наблюдение за жительницей было, как прежде, приятным, но с этой ночи, как только муж обнимал Марту, она вспоминала о видении самоудовлетворяющейся жительницы, и отвращение пересиливало желание. Снова брак показался нелепым, ненужным сожительством с чужим человеком.

Недовольство окончилось вместе с жизнью в межмирье. И недовольство, и стремление назад. Марта с семьей наконец смогла покинуть казарму-гетто, они с мужем поселились в милой двухкомнатной квартирке. Пошли на языковые курсы, где Марта оказалась в роли прима-балерины, потому что и без курсов все могла. Приобрели множество друзей, пили-гуляли с ними, а потом, после окончания курсов, старательно избегали их – Марте, благодаря знанию немецкого и английского почти сразу устроившейся на работу, не хотелось иметь ничего общего с маленькой плаксивой диаспорой и ее разговорами о пособии по безработице, а Сергею, тоже быстро устроившемуся благодаря готовности к самому тяжелому труду, было все равно.

Шесть лет спустя Марта с мужем жили почти так же, как до эмиграции: мирно, не мешая друг другу, наслаждаясь друг другом, но только в гораздо лучших условиях. Уже не в той, первой двухкомнатной, а в трехкомнатной квартире с огромной зеленой террасой, в неплохом районе Дюссельдорфа. Единственное, что нарушало благоденствие, – родители с их вечными проблемами: до сих пор не могли самостоятельно заполнить формуляр или сходить к врачу. Приходила к ним, сцепив зубы, чтобы не отпускать замечаний по поводу «отличной» мебели из секонд-хэнда или «восхитительной» посуды, в оптовых количествах накупленной на блошиных рынках. Старательно смеялась плоским отцовским шуткам. Квартира в Саратове так и стояла закрытой – было жаль тратить отпуск на поездки туда, если можно поехать в Барселону, Рим, Марсель. Может и не закрытой, если Наталья Семеновна догадалась ее сдавать – Марта мысленно дала соседке на это моральное право и не имела бы претензий. Годы не созванивались, только деньги на квартплату переводили.

Но сколько можно – квартиру следовало продать теперь, пока цены на недвижимость в России выгодные. И не только из-за цен, была еще одна причина.

Это была песня родителей, а не самой Марты: уже за тридцать, пора ребеночка, уже за тридцать, пора ребеночка… Им хотелось внуков – и родителям, и даже свекрам, которые раз в вечность общались с Сергеем по скайпу. Внутри себя Марта понимала, что ей живется хорошо и не хочется ничего менять, но в какой-то момент поддалась, согласилась – да, пора ребенка. Муж сразу одобрил идею. Однако, прежде чем заводить ребенка, нужно было купить дом, чтобы был дворик: сначала – выставить коляску, а позже – выпустить побегать. А чтобы купить, в кредит, как все, домик, нужны были деньги на первый взнос, и здесь выручка за старую никому не нужную квартиру оказалась бы очень кстати.

Как раз накопились к ноябрю сверхурочные, она взяла все сразу и сама (Сергей только путался бы под ногами) полетела в Саратов.

* * *

Рейс неудобный, с пересадкой в Москве. В Москве, в зале ожидания, Марта поняла, что у нее поднимается температура, и почему-то почувствовала бессильную злобу к врачу, который три года назад заверил ее, что новых проблем с почкой не будет. Как только вспомнила о почке, резко потянуло правый бок. Руки леденели, глаза горячо болели. Надо было что-то делать, но она ничего не могла придумать, беспомощно выглядывала аптечный киоск. Следующий полет был мукой. Стюардессы наклонялись к ней заботливо, приносили чай. Турбулентность пальцев, чай не помогал.

Марту никто не встречал, она согласилась на услуги навязчивого таксиста в аэропорту, понимая, что страшно переплачивает, но бессильная придумать что-то другое. В такси расплакалась, не стесняясь, испытывая от слез давно забытое облегчение, как в вычеркнутые из памяти дни в общежитии, когда слезы были единственной ее радостью.

Повезло, лифт работал. Марта остановилась возле двери – выцветшей, грязной, но той же. Ключи с трудом проворачивались в замках. Дверь открылась, хлопья пыли взлетели в коридоре. Марте захотелось потосковать по оборвавшемуся здесь счастью, почему-то вдруг показавшемуся более глубоким, чем счастье настоящего времени, но она была слишком больна. Потолок убегал от взгляда. Она поискала следы визитов соседки – ничего не могла понять, не то состояние. В старых рассохшихся рамах гудел ноябрьский ветер. Слез в глазах больше не было, веки горели, хотелось воды, простой теплой воды. Или холодной, любой. Губы жгло.

Марта долго лежала на диване. Наконец вспомнила, где раньше хранила лекарства, ящичек в ванной, но там ничего не было, нашла только градусник в картонной трубочке – ртутный, электронных тогда не знали. Сунула под мышку. Долго ждала. Когда вынула – ругалась, ничего не могла понять, почему ртутные не могут показывать четкие цифры. Столбик вроде бы прерывался на тридцать семь и семь, но какая-то часть его тянулась дальше, до сорок и два, и эти сорок и два были так страшны, что термометр выскользнул из дрожащих пальцев и разбился, ртуть вытекла, свернулась шариками.

«Нет, нет, нет», – Марта в панике от ртути попятилась обратно в комнату, она не хотела верить в свою обреченность. Набрала 03 на мобильном, сомневаясь, правильны ли цифры. Правильно, взяли, она быстро-быстро все рассказала про себя и сказала адрес, но трубку бросили. Только тут она поняла, что говорила по-немецки, и адрес назвала немецкий, позвонила опять, старалась говорить по-русски, и опять бросили. Только по эхом звучавшему в ушах английскому «fever» поняла, что опять говорила на чужом языке, и слишком быстро, чтобы ее приняли всерьез.

Марта больше не стала пытаться вызвать скорую. Она задумалась о своей ошибке с языком, но мысли пошли дальше, к другим ошибкам. Вдруг подумала, что было ошибкой уезжать в чужую страну. Почему чужую? Свою, кровную… Нет, своя страна там, где родился. Опять ошибка. Нет. Родная страна – та, которую любишь. Она не любила ни ту ни другую, ей было все равно, как и Сереже. Тут мысли перекинулись к следующей ошибке: не надо было выходить замуж без любви. «Замуж-по-любви», терминология сериалов, о чем вы, люди? Люди не откликались, все равнодушное человечество молчало. Если бы это была ошибка, она встретила бы за годы кого-то другого, разыгралась бы драма, трагедия, Анна-Каренина-Эффи-Брист-Мадам-Бовари, но ничего подобного не было, никаких измен, разрывов, смертельных страстей, они с Сережей хорошо подходили друг другу… Для них пришло время купить дом и ребенка… Вдруг ясно представила себе этого ребенка: голую пластиковую куклу с нарисованными глазами.

«Weil du aber lau bist und weder kalt noch warm, – прозвучало в голове, – werde ich dich ausspeien aus Meinem Munde»[5]5
  «Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (нем., Откровение 3:16).


[Закрыть]. Закричала по-русски: «Ложь, ложь, я горячая, я раскаленная!»

Марта сдалась, поверила градуснику, второму столбику, разлитой ртути, и чувство острого угла, обрыва, падения, обреченности было самым сильным чувством, испытанным ею в жизни, и уже никакие ошибки не могли иметь значения – она была освобождена. Свободна и счастлива, без пути назад.

Потому что единственной ошибкой в жизни Марты было позволить себе увидеть жительницу, но на самом деле это было единственной ее не ошибкой, она отчетливо понимала это сейчас, когда, тихо скрипнув дверью, жительница входила в комнату. Шла по полу, оставляя в пыли следы босых ног, высокая, узкая, с рассыпавшимися по плечам льняными волосами и красным лихорадочным ртом, прекрасная, страшная, как королева Кримхильда, и Марта протягивала ей дрожащую руку, и пыталась соврать, будто ни на миг не забывала о ней все эти годы, и сама верила себе, потому что закончились все ошибки и отныне все будет верно, абсолютно верно, как в тесте отличника.

Жительница запрокинула голову, широко открыла рот и завыла. Марта впервые услышала вой, который наблюдала без звука во времена своих видений, голос окутал ее, оглушил и выпустил: дал ей лететь туда, где слова «низ» и «верх» теряют значение. Жительница ложилась не рядом с ней, а на нее, и сквозь одежду в жар тела Марты проникал успокаивающий лед тела жительницы. Прижимая ладонь к лицу Марты, зажимая ей рот и нос, Жительница говорила: «Мы больше никогда не расстанемся». Откашливаясь и отталкиваясь, выворачиваясь, Марта подтверждала: «Никогда».

Регенерация солнца. Рассказ

– Нина, зачем вы здесь?

– У меня нет повода быть здесь. У меня нет никаких проблем, я здорова. Единственная причина, по которой я здесь, – мои родители так захотели.

– Родители считают, что у вас проблемы?

– Отец так считает. Мать не считает, она не математик по складу характера. Она волнуется.

– То есть вы здесь более или менее против своей воли?

– Нет. Я здесь по доброй воле. Отцу так хочется, мне не сложно сделать это для него. К тому же мне здесь нравится. Но мне нельзя задерживаться здесь надолго.

– Почему?

– В октябре у меня начинается учеба. Меня зачислили в университет.

– Что вы собираетесь изучать?

– Социологию и социальную педагогику.

– О, родственная специальность!

– Я думаю, поэтому я здесь. Мой отец считает мой выбор признаком сумасшествия. Вы ведь знаете, что мой отец достаточно состоятелен. Он считает, что это специальность для бедных.

– Почему вы отрицаете свою семью?

– Я не отрицаю. Мне исполнилось двадцать лет, я хочу жить собственной жизнью. Мое пребывание здесь – дань семье. Но я уже говорила – мне нравится здесь. Можно сказать, что я играю в идиотку.

– Простите?

– Вы разве не читали? Достоевского, «Идиот». Он лечился в горах, потому уехал домой, и все лечение пошло насмарку.

– Вы собираетесь возвращаться на родину, когда получите образование?

– Пока что я не знаю. Не уверена.

– Вы не думаете, что полученные знания там будут полезнее? Если я не ошибаюсь, в вашей стране достаточно социальных проблем.

– Для начала надо посмотреть, что за знания я получу.

– Расскажите о своей семье.

– Зачем?

– Я хочу понять, почему вы не хотите пользоваться деньгами вашего отца. По закону родители обязаны поддерживать детей-студентов, если имеют такую возможность. У вас был конфликт?

– Нет, что вы. Я люблю своих родителей. Я не отказываюсь от денег, – кто, по-вашему, оплачивает мое пребывание здесь?

– То есть конфликта не было?

– Нет.

– В таком случае, я нахожу закономерным тот факт, что ваше поведение кажется странным вашим родным. У вас не было конфликта, но вы не хотите иметь с семьей ничего общего. Вы рвете все связи, записываетесь в не самый престижный университет, не говорите родителям в какой. Тем не менее перед окончательным разрывом вы соглашаетесь провести несколько месяцев в санатории… в Центре духовной регенерации, в котором лечатся нервные расстройства и пребывание в котором стоит вашему отцу немалых денег.

– Ну и что?

– Я хочу вам помочь.

– Мне не нужна помощь. Мне и так хорошо. Кстати, здесь, у вас, мне особенно хорошо, вы это здорово придумали с духовной регенерацией. Хотя поначалу мне было трудно без Фейсбука.

– Все-таки расскажите о семье. Мне непонятны ваши взаимоотношения.

– У меня очень заботливый отец, истинный семьянин. Еще до моего рождения он нашел доступ к настоящим деньгам. Возможно, с другими он может быть жестким или жестоким, но не со мной. Моя мать – элегантная домохозяйка с высшим образованием. Она хорошо готовит и хорошо выглядит.

– Отец изменяет матери?

– Я же сказала, он семейный человек. Я никогда не интересовалась этим. Это их дела.

– А мать?

– Не думаю. Хотя откуда мне знать? Если подозревать, то подозревать всех.

– Ваши сестры?

– Близнецы. Они еще совсем маленькие. Я не знаю, какими они вырастут. У них слишком много игрушек.

– У вас внутренний конфликт из-за того, что вы не можете принять непонятную для вас темную сторону деятельности вашего отца?

– Ого, вот так прямо в лоб. Но у меня нет проблем. Я благодарна отцу за то, что он мог баловать меня, когда мне это было нужно. Мне не приходилось от чего-либо отказываться. Благодаря ему я получила хорошее базовое образование – видите, я без проблем говорю с вами на вашем языке. Это его заслуга. Он сам не может связать двух слов и по-английски. Ради своих детей все нарушают законы – бедные, богатые. Когда у меня будет ребенок, я все сделаю для его благополучия.

– Понятно. У вас все хорошо, вы всем довольны. Но почему вы здесь, Нина?

– Если вам этот вопрос спать не дает, давайте считать, что так сложилась судьба.

Когда Нина выходила из кабинета, ее волосы на секунду засветились в лучах, соскользнувших с ледника, проскользнувших в окно. Доктор Шварц посмотрел в окно и положил на стол ручку, которую чуть было не начал грызть – вернувшаяся привычка студенческих времен. У него было хорошее настроение, несмотря на непродуктивный разговор; он делал вид, что размышляет, но на самом деле просто сидел у окна, в которое светило весеннее солнце. Так влияло на него это солнечное дитя, и не только на него, он замечал – и на пациентов.

Большое зеркало напротив большого окна отражало свет, лед, короткое время после ухода Нины отражало Нину, отражало доктора Шварца. Он сидел, ссутулившись над столом, седой до белизны, улыбающийся, поправляющий очки.

Раньше доктор Шварц был психиатром, влюбленным в свое дело и в своих психов. Он много публиковал, еще больше работал, работал с тяжелыми (лезвия, рвота, вопли «мама, где моя мама» – переходящие в тяжелый взрослый рык, апатия), снискал уважение в профессиональном мире, преподавал, заработал какие-то деньги и burnout. Выгорел.

И все забыл. Купил заброшенный отель в дальних местах. Основал «Центр духовной регенерации». Принимал платежеспособных пациентов, клюющих на его имя. Делал вид, что лечит их, хотя лечить было не от чего. А может, и было от чего – но он не умел, как пушечное ядро не умеет попасть в воробья. Пациенты поправлялись, потому что святое место, Шварц помнил: на месте отеля с одиннадцатого по пятнадцатый век был монастырь, по ночам он иногда слышал григорианское пение. Во сне, конечно. В его спальне лежал камень из монастырской стены. После внутреннего выгорания его сексуальность не восстановилась, чему он был рад как освобождению. Все темное, все страсти – свои и чужие – оставались за оградой, он был настоятелем, пациенты – монахами, которым устав запрещал пользоваться любыми электронными приспособлениями (кроме электрокардиостимулятора) – современный обет молчания. Хорошая жизнь. Если доктор Шварц подозревал настоящую патологию, он рекомендовал пациенту сначала пройти полноценный курс лечения, а потом приехать в его Центр на реабилитацию. Не возвращались никогда.

Приезда этой пациентки доктор Шварц ждал с тревогой. Серьезной болезни не подозревал, но знал этот тип, этих дочек нуворишей из разворованных государств. Он ожидал встретить гламурное и наглое порождение ночных клубов с богатым опытом приема психотропных веществ, от которых, предполагал он, и начались приступы, напугавшие родителей. А приехало дитя, солнечное дитя – волосы пшеничные, пушистые; большие глаза среди светлых ресниц – длинных и густых, какие бывают у младенцев. Слишком светлые ресницы, слишком неправильное личико, чтобы быть женским, и тело слишком маленькое, чтобы быть женским, неровный румянец на светлой коже, каждая точечка видна – до того кожа светлая. К тому же ни косметики, ни прочих уловок, никакого опыта – разве что опыт солнечного существования где-то там, где солнце не заходит, отчего эта ясная улыбка, согревающая любого, эта естественность, знание всех языков, всех книг, всех музеев, детская вредность, скрывающая покладистость.

Пусть отдыхает, думал он, больна не она, больны родители. Естественность – признак здоровья, неестественность – признак болезни. Ей везде будет хорошо, этому солнечному ребенку, но пусть будет здесь: пока она здесь – лучше всем. (До burnout-а в нем, несомненно, сработала бы внутренняя сигнализация: социальная среда не подогнала индивида под себя, ergo индивид может представлять опасность.)

* * *

Утро в белой комнате Нины пронизано солнцем. Проснувшись, она следит за блестящими пылинками. Ресницы вздрагивают. Потом приподнимает голову и видит горы в окне. Ей нравится повисший в воздухе ледник. Она думает, куда пойдет сегодня. Шварц не знает, и никто из персонала не знает, куда она ходит, покидая разрешенные терренкуры, уходя с троп, дальше, в ущелье Марии и на скалы, где ей хорошо. Снизу, от пяток к клитору, от клитора к языку поднимаются радостные светлячки недозволенности. Она смеется. Потом смотрит на перламутровые облака, передвигающиеся вне логики ветра. Она бы осталась здесь надолго. Но нельзя – она помнит «Волшебную гору» Томаса Манна: один молодой человек застрял в таком месте чуть ли не навсегда, пока его на войну не выбросило уже престарелым, нет-нет-нет, перед ней вся ее большая молодость и большая жизнь, она вскакивает с кровати на пятки, ногами стягивает штаны пижамы. Открыть окно. Воздух с хрустальным звоном расправляет комнату. Птицы поют.

К завтраку спустилась в футболке и джинсах. Здесь каждый одевается так, как хочет. Софи, например, выходит в пеньюаре или в бальном платье. На Софи всегда драгоценности – колье, серьги, браслеты – даже за завтраком. Но все подобрано со вкусом, все идет к ее естественной седине, подчеркнутой специальной краской, к ее осанке и даже к зрелому – семьдесят девять – возрасту. Никто не находит наряды Софи странными: ей осталось слишком мало времени, чтобы тратить его на бесцветные брючки. Нина мысленно называет Софи «бриллиантовой бабулькой». «Мама с дочкой» (так обозначила их для себя, хотя уже знает, что мать – очень красивую женщину лет тридцати – следует называть мадам Каспари, а дочь – похожую на мать девочку с туманным взглядом – Мари) всегда одеты в светлое и простое – туники с леггинсами, льняные рубашки до колен и так далее. Кривенький француз Серж, как всегда, в пижаме. Американец (почему-то все его называют «Американец», имени не выяснили) – в чем-то растянутом и на вид удобном.

Надежда, как и Нина, в джинсах, но совсем других, однотонных и строго выглаженных, и в блузке, застегнутой на все пуговицы. Между собой они могли бы общаться по-русски, но они не общаются вовсе, если не считать приветствий и прощаний. Надежду раздражает Нинино пренебрежительное отношение к (не ею заработанным) деньгам. Нина смотрит на Надежду доброжелательно, но снисходительно (как на собственных родителей). Аристократизм второго поколения богатых против ярости первого поколения, заспанное и чистое солнечное личико против грубоватого лица, всегда скрытого, как броней, макияжем. Надежда настоящая селф-мейд: из сиротливых окраинных условий (удобства во дворе) выросла, как писали о ней, в «успешную бизнес-леди». В начале ее длившегося тридцать лет триумфального восхождения таилось что-то горькое, несчастье, на которое намекали старожилы центра, но о котором не говорили вслух (здесь у каждого свои привидения с табуированными именами).