Текст книги "Продолжая движение поездов"

– Становись, Патрик! – говорила с излишним пафосом, от вина ей хотелось если уж не сделать, то сказать ему что-то приятное. – Вот это твой второй шанс, начни новую жизнь, освой новую профессию, ты же сам знаешь, что финансовые операции – ну фигня это все. Даже я знаю, как эти операции ломать парой подходящих слов.

– Но вот что, Су, если ты так любишь этого художника, мы можем с тобой по крайней мере стать друзьями? Тогда я буду знать, что я для тебя – не совсем пустое место, и это будет профилактикой новых проблем. Только хорошим, настоящим другом.

– Конечно, дорогой Патрик!

Сузанне встала, и в пляшущем свете они скрепили свою дружбу поцелуем взасос. Зацепила ногой бутылку, вино полилось на ковер. (Другая, пустая бутылка меланхолично зеленела в свете свечи). Сузанне задула огонек и пошла наверх показать Патрику, где он будет ночевать.

– Черт, придется снова ковер чистить, – но даже это не испортило ей настроения, к тому же там оставался буквально глоток. Постель она подготовила заранее, так что просто махнула рукой, показывая дверь, и они разошлись по комнатам.

Встала раньше Патрика. Вычистила ковер, сварила кофе и села у кухонного окна, не в силах избавиться от представления, что будет ждать, и ждать, и ждать, пока не поднимется в комнату Патрика и не увидит, что он мертвый.

Но Патрик, живой, хотя и подавленный, с синевой вокруг глаз, спустился около десяти. Лоб его пересекала кривая морщина.

– Доброе утро, – сказала Сузанне. – Помнишь, как мы завтракали на ферме Гут Майфельт?

– Угу, – отозвался он.

– Вот и теперь позавтракаем вместе. Но я вижу, что ты на самом деле болен. Это не твои фантазии.

– Что? А… Я, кажется, вчера поддал лишнего. Хотя не так много мы выпили, ты вот – бодрая, как бабочка. Возраст, нервы, видимо. Надо бы печень проверить.

– Да в порядке твоя печень, садись, тебе с молоком? Сахар вон. У тебя депрессия, как ты и говорил. Я не верила. Но твой психотерапевт – он еще пять лет с тобой будет возиться. Я булочки замороженные испекла, не хотела ходить в булочную. Бери, они как свежие. Вот джем.

– Спасибо. Это женщина.

– Какая женщина?

– Мой психотерапевт.

– Почему ты тогда говорил о мужчине? Я точно помню, что ты не говорил в женском роде, – они сели за стол. – Я тебе предлагаю дружескую услугу. Я тебя вылечу. Бесплатно.

Патрик засмеялся, и мрачное выражение слетело с его лица, как сметенная с мебели пыль.

– Ты что, врач теперь?

– Нет. Я безработная. Но я раньше занималась специальными текстами с терапевтическим эффектом.

– Такое бывает?

– Не то чтобы… Я подозреваю, что я одна такая, потому что Шурца турнули с места, проект провалился. Но у меня многолетний опыт, были и постоянные клиенты.

– И как это должно выглядеть? Твоя терапия?

– Очень просто. Сначала мы с тобой поговорим. У меня еще не вся необходимая информация о тебе. Потом я разрабатываю текст – он может быть довольно странным… Может показаться тебе бессмысленным, дело не в смыслах. Ты его читаешь вслух ежедневно в течение десяти дней, потом еще неделю через день и постепенно снижаешь дозу до раза в неделю.

– И это должно помочь?

– От депрессии точно. У тебя же не рак. Но я и с онкологией работала – как вспомогательное средство. У меня очень серьезные заказчики были, даже большие концерны, я у них над листиками-вкладышами для лекарств работала. Если нет конкретного человека, для массовой аудитории – это сложнее, но возможно, все возможно. Ты понимаешь, если у них для пяти компаний на одной фабрике таблетки штампуют, им нужно постараться, чтобы их таблетки действовали лучше, чем у конкурентов. Тут главное было безответственных людей вообще заставить читать этот долбаный листик, большинство его просто выкидывает и не думает о последствиях. Но и это решаемо – шрифт, цвет… Это даже не моего масштаба задача.

– И как же тебя, такую золотую, отпустили?

– А меня еще не отпустили. У меня выходной… выходные… за свой счет.

Она впервые так открыто говорила о своей работе. Почувствовала собственную значительность, даже расхотелось все бросать.

– Ну так не отпустят. Застрелят. Чтобы к конкурентам не ушла.

Патрик шутил. Она покраснела.

– Не застрелят. Побоятся, что я им нехороший мейл пришлю.

– Как же ты пришлешь, если тебя уже застрелят? А ты умеешь и «нехорошие тексты» делать?

Сузанне пожала плечами.

– И часто приходилось?

– Эй, друг мой, я не хочу сейчас о работе. Так ты согласен?

– Почему бы и нет. Не вижу большой разницы между этим и тем, что мне предлагает мой… моя психотерапевт.

Патрик прилежно читал текст по вечерам, вытираясь после душа. На третий день Сузанне не могла дождаться, когда он выйдет из ванной, постучала, потом открыла дверь. Как и она, он ленился запираться в ванной (или имел смутные надежды). Застала его у умывальника, вода лилась, мокрая бритва лежала, а Патрик стоял, уставившись в одну точку на потолке и держа в руках мокрый лист. Губы его шевелились, пальцы вздрагивали в такт.

– Патрик, – негромко сказала Сузанне, – хватит читать. Одного раза достаточно.

Он не отреагировал. Потрепала по щеке, попробовала подтолкнуть – ничего не менялось. Не знала, смеяться или плакать и как отвести его в его комнату и уложить в постель. Била по щекам. Брызгала холодной водой. Порезала бритвой.

А потом прошло само по себе, он посмотрел удивленно.

– Ты что здесь делаешь?

– Душ хотела принять, а ты застрял в ванной. И часто это с тобой?

– Что?

Патрик посмотрел на лист бумаги в руках.

– Что это было? Я что, сознание терял?

– Похоже на то.

– Никогда раньше не случалось.

– Все когда-нибудь бывает впервые! – успокоила его, хотя у самой колени еще дрожали. – Ну иди уже, я хочу душ принять. Не забывай, что мы просто друзья!

Он посмотрел удивленно: секс – последнее, о чем он мог в данный момент думать. Под глазами легла синева, и вообще выглядел жалко и растерянно.

– Ты знаешь что – наверно, больше читать не надо, – сказала она, когда он выходил. – Не пошло тебе…

– Ага.

На следующий день проблем не возникало. Они вместе приводили в порядок сад. Патрик мог часами работать без отдыха, а Сузанне то и дело убегала выпить воды или съесть что-нибудь. Перебрасывались шутками. «Тебе нужно заняться каким-то физическим трудом на воздухе, – посоветовала она. – Это даже лучше психологии, смотри, как у тебя получается!»

За ужином много говорили о друзьях детства, Яне и Яне, это было приятнее, чем актуальные темы.

Когда Патрик уехал, Су с удовлетворением констатировала: мне его не хватает. Как ответ Шурцу. Ее одиночество не было чем-то аномальным – просто такое детство: с пожилой женщиной, без братьев и сестер, без садика. Еще все эти Яны из рабочих семей во дворе – они не понимали ее рассказов о театрах и Лесных царях. Не высказанная, но существующая где-то над головой история усыновления. Вот и все. Но еще можно изменить, измениться.

Ей захотелось, чтобы кто-нибудь снова приехал к ней. Снова почувствовать неразрывное единство с другим людьми.

«Разве это сложно?» – спросила саму себя. Надо просто разослать мейлы. Ведь есть кому. Противоречия – она собиралась доказать, что она – обычная, пригласив братьев и сестер по «исключительности», – не замечала старательно, намеренно.

Она написала письмо на нескольких языках и разослала по имеющимся у Шурца электронным адресам, на этот раз специально не заглядывая в биографии. Странно было писать то, что думаешь, не высчитывая знаки и звуки, пересечения значений и ритмов. Неожиданная свобода не помогала, вышло не очень удачно. Вначале она намекала адресатам на их с ней общее необычное происхождение, потом распространялась о нерушимой, в каком-то смысле родственной связи и о конце их вынужденного одиночества. Писала о счастье. Описывала проект поселиться всем вместе где-нибудь у моря, на большой белой вилле. Сообщала свой телефон и адрес.

Отправила, начала ждать ответов.

Несколько дней подряд шел дождь, и сад размяк от воды. В лужах завелись головастики. Поэтому, когда вышло горячее солнце, стало жаль. Земля рассыхалась и шла узором из мелких острых трещинок. Поливая землю из шланга под недоуменными взглядами соседей, Сузанне снова приводила ее в состояние болота. Потом надоело.

На этот раз самостоятельно вымыла окна. Нравилось, как становятся прозрачными.

Как-то наткнулась в траве на зеленую маленькую лягушку – такую незаметную, что чуть не наступила. Присела на корточки, разглядывая. Лягушки появляются из икринок, не знают, кто они, откуда. Но зато возвращаются на место появления на свет, чтобы оставить потомство. Если отбросить идею с потомством – может, есть смысл в возвращении? Зеленая шкурка блестела, лягушка замерла, большие глаза казались пустыми, но Сузанне знала, что животному страшно. Куда вернуться? Найти лесок под Чернобылем? Отрицательно покачала головой – ее туда не тянуло, и она боялась туда ехать. Лягушка отчаянно-далеко отскочила и пропала в траве. В родной город, в проданную за смешные деньги квартиру?

Вспомнила об этой вселенной: о двух крошечных комнатах, полных книг и воздуха, о полированной мебели, о раздвижном стекле, за которым голубовато поблескивал хрусталь. Об отражающейся в стекле прямой спине и высокой прическе женщины, сидящей за письменным столом. В этот мир вернуться невозможно – он исчез еще до отъезда.

Она из сада услышала звонок телефона. Подбежала.

– Здравствуйте. Меня зовут Керстин Зайтинг, – сказали мягким, приятным голосом с той стороны. Посторонние шумы создавали звуковой фон: дальние разговоры, стеклянное позвякивание, эхо. Не похоже ни на жилье, ни на улицу – скорее какое-то большое, полное людей помещение. Это мешало. Сузанне, давно ждавшая звонка, какой-то реакции на ее рассылку, растерялась и не знала, что ответить.

– Здравствуйте.

– Я по поводу вашего мейла.

– Да-да, я догадалась. Это так прекрасно… Я так ждала, что вы откликнетесь. На самом деле.

Тишина на том конце. Сузанне растерялась еще больше и выпалила:

– Может быть, вы заедете ко мне?

Ответ еще на пару секунд задержался. Слышались шаги других людей и голоса в отдалении. Потом послышался крик, Сузанне вздрогнула, но Керстин сразу сказала:

– Конечно, об этом я и хотела договориться.

– Вам дать мой адрес?

– У меня есть.

После разговора Сузанне стало не по себе. Социальные связи – залог счастья, так пишут в бесплатных журналах страховых медицинских касс. Но чужие люди – всегда опасность, это усвоила с детства. Она приглашала условных «своих», однако голос в трубке был хоть и приятный, но чужой. Очень чужой.

Сузанне открыла дверь.

У входа стояла худощавая высокая женщина, сначала показалось, что блондинка, но нет: седые некрашеные волосы собраны в хвост на затылке. Тонкие губы, тонкий, слегка загнутый вниз нос, немного странный, раскосый разрез глаз. Необычная внешность, признала Сузанне, но не так чтобы совсем экзотическая. Они поздоровались, пожав друг другу руки, как это принято здесь, но не там, где Сузанне выросла.

– Мы говорили по телефону, – сказала женщина.

– Да, я поняла. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Кофе?

– Лучше воды. И перейдем на ты – все равно ближе, чем мы друг другу, здесь никого для нас нет.

Сузанне кивнула и вышла на кухню за водой. Сердце билось торопливее обычного – волнение. Как же это нормально, по-человечески.

– Меня зовут Керстин… спасибо!

Сузанне налила минеральной воды в прозрачный стакан. Пузырьки газа ринулись вверх.

– Ты – Сусанна, я знаю. Я получила от тебя электронное письмо. Ты зря затеяла эти письма. Безответственно и глупо. Но, я думаю, у тебя ничего не выйдет. Больше никаких ответов не было, или я ошибаюсь?

– Ну почему не было? Меня в строгой форме попросили не вмешиваться в личную жизнь. Один господин даже пригрозил полицией.

– Но на большую часть не ответили, я предполагаю. Или – знаю. Я куратор, Сусанна, и, получив твой мейл, я решила, что будет лучше, если мы с тобой пообщаемся. Я привыкла называть себя куратором, потому что, мне кажется, если войти в местную систему понятий, это подходит. Но это всего лишь слово. Ты можешь спрашивать меня – о чем захочешь. Я не уйду, покуда мы не выясним все, что тебе нужно, чтобы твоя дальнейшая жизнь протекала беззаботно.

– Хорошо, первый вопрос – что такое куратор? Что вы… ты курируешь?

Сузанне села напротив и посмотрела в бледно-голубые глаза собеседницы. Ей показалось, что зрачки меняют форму: то становятся вытянутыми, как у некоторых животных, то почти ромбообразными, но от качающихся кустов за окном падала тень и не давала рассмотреть.

– Молодец, ты сразу спросила обо всем! Я попробую объяснить тебе, Сусанна. Но сначала задай следующий вопрос, я ведь знаю, что он у тебя на языке.

– Зачем мы здесь? – подчиняясь, спросила Сузанне, почти без вопросительной интонации. Подумала о Шурце.

– Один из основных вопросов. Им задаются здесь все, кто мыслит. Люди. Зачем мы здесь? Почему мы здесь? Какая у нас задача в этом мире?

– Ну и какая?

– Та же, что и у остальных, Сусанна. Задача – просто жить. А вот что касается «зачем» – это проще, даже проще, чем ответить на вопрос «зачем мы там». Любопытство. Стремление понять. Познание. Мы есть не только среди людей, но и среди животных, даже среди микроорганизмов – бактерий, вирусов. Мы хотим понять, а для этого нужно побыть.

– Ага. Все понятно. Мы здесь, значит, с научными целями. Изучаем. Для этого меня заслали сюда как агента, а я, стукнувшись головой при посадке, потеряла память! – старалась иронизировать, получалось плохо. Керстин попыток не заметила.

– Нет. Изучать – означает смотреть со стороны. Разбирать по частям. Чтобы изучать, не нужно жить тут. Но мы стремимся познавать. Найти настоящее. Для этого надо быть. И – ты должна понять – никто не посылал тебя сюда. Это твоя воля. Наша – только в той мере, в какой мы все – одно.

– Я не понимаю.

– Отсюда, из этой жизни, понять на самом деле сложно. Мне тоже. Но по-другому нельзя было получить возможность понять эту жизнь. После мы разберемся, Сусанна, после всего. Просто понять, что представляет собой человеческая жизнь, невозможно, если принести с собой свой… лучше всего соответствует слово «опыт». Или память. Если знать, кем и чем ты был до появления на свет, ты проведешь тут совсем другую жизнь, иначе будешь оценивать все, что происходит с тобой. В эту жизнь надо приходить чистыми, и мы приходим чистыми. Мы появляемся и умираем, как люди, а потом пытаемся осмыслить. И только куратор приходит загрязненным, с элементами памяти. Куратор – тот, кто наблюдает за процессом и предотвращает кризисы. Куратор частично сохраняет предыдущий опыт – иначе не сможет контролировать. Но только частично… Куратор – такой же человек, как остальные.

– Хорошо. Понятно. Значит, ты кое-что помнишь, чего не помню или не знаю я. Тогда следующий вопрос – вы… то есть мы – откуда мы пришли? С другой планеты? Кто мы?

– Видишь – следующий глобальный вопрос: «Откуда мы пришли». Им тоже задаются здесь все интеллектуалы, типично для местного понимания жизни. Как и представление, свойственное плотной материи, – Керстин без смущения ущипнула Су за руку, – что жить можно только в гравитационных узлах, полных массы. В замедленном времени. На самом деле есть много разных способов осознанного существования. В каком-то смысле живо почти все. Мне трудно объяснить, откуда мы. Можно сказать «не отсюда», если тебе это поможет. Но я не уверена, что можно сказать «из другого места». Мы тоже связаны с пространством, временем и вселенной, хотя иначе. У меня пока не получается объяснить лучше. Но у меня много свободного времени, и я много думаю об этом – человеческим способом, я ведь человек. Если у меня будет прогресс – я тебе обязательно позвоню.

– Хорошо. Это как раз не так важно, по крайней мере пока. Даже закономерный вопрос – когда за нами прилетит дежурный звездолет – меня пока не слишком интересует. Пока меня интересует жизнь тут. И такой вопрос: кто из наших еще знает, кроме меня и тебя? Только желательно про людей, с бактериями встретимся в другой раз.

Снова попытка шутки, снова Керстин не улыбнулась.

– Некоторые смутно догадываются. Чувствуют себя чужими здесь – ничего не удается поделать с этой ностальгией. Но, может быть, в ней ничего особенного нет, так чувствуют себя здесь многие местные, а те, кто по каким-то причинам остался без биологических родителей, – вдвое чаще.

– Откуда ты знаешь, как чувствуют себя местные? Ты знаешь все? Ты все время показываешь, что знаешь мои мысли лучше меня, – зачем? Откуда ты знаешь, как меня звали в детстве? Вы все знаете, то есть мы, я хотела сказать. Правда, я ничего не знаю…

– Сусанна, я куратор, это, если по-местному говорить, моя обязанность – знать о тебе некоторые вещи. Нет, мы знаем не все. Я знаю, что чувствуют местные, потому что читаю газеты, блоги, книги. Ты тоже это знала бы, если бы задумалась. Если бы мы все знали, мы бы не приходили…

– Ладно, я не хотела задеть тебя. И что, никто ничего не замечает?

– А что замечать-то? Мы растем, стареем и умираем, как все люди. О том, что мы после этого оказываемся дома, никто знать не может, здесь это просто нечем фиксировать. Была пара энтузиастов до Пауля Шурца, с очень странными о нас идеями, но все это несерьезно. А то, что младенцы спонтанно появляются, – кому это интересно? Здесь такой кавардак – никто ничего не знает, особенно во время паники – ребенком больше, ребенком меньше. В большинстве местностей вообще никто не считает… С животными сложнее, они пристальнее следят, кого и где им подкинули.

– Но Шурц все-таки заметил. И находил отличия.

– Ну да, в принципе мы должны оставаться обычными людьми. Но бывает – по человеческим законам, в ответ на стимул – просыпаются нетипичные для людей способности. Особенно если третьи лица намеренно пытаются их вызвать или если один из нас – по ошибке – воспринимает угрозу своей местной жизни как настоящую угрозу себе. Я пытаюсь это блокировать, но справиться сложно, как и с ностальгией. К счастью, такие случаи редки. Так было с тобой и твоими текстами. Надеюсь, я не удивлю тебя, если скажу, что они на самом деле действовали? Хотя не всегда так, как ты планировала. У меня много сил ушло на нейтрализацию последствий… Но это все маргинальные явления.

– О’кей, ладно, я сдаюсь, в том что касается глобальных тем и моей прекрасной космической родины. Но я вот чего не понимаю. Знаешь, в современном мире есть такая чудная вещь – бэби-бокс. Такое окошко, куда можно анонимно положить новорожденного ребенка. Кто у нас заправляет, собственно, подкидыванием? Кто придумал это правило – подкидывать младенцев в леса, а в моем случае – еще и прямо под горящий реактор? Ничего умнее вы придумать не могли?

– Не вы. Ты сама, – мягко поправила ее Керстин. – У нас не бывает принуждения, бывает только свобода. Ты… Это очень трудно объяснить. Правила нет, вообще нет и не может быть никаких правил. Правила – это не наше, это местное. Но тебя, как и многих других, тянуло в лес, потому что он в своей целостности и вместе с тем отдельности каждого организма… не то чтобы мы были похожи на лес, а лес – на нас, но лес кажется нам знакомым пунктом, с которого можно приступить к познанию незнакомого. А почему ты выбрала взрыв – я могу тебя понять… Тогда ты еще не могла знать, какое значение катастрофа имеет для мира людей, ты просто искала точку отсчета в высвободившейся энергии, по некоторым причинам она близка тебе. Точно так же как в эту страну и в этот город ты попала только потому, что тебя тянуло ко мне, и кружила потом…

– Но почему тогда я не могу себя понять, почему я не помню!

– Тссс! Ты спроси у кого-нибудь из местных, почему они выбрали конкретно этот день для рождения, а не другой. Никто из людей такого не помнит. До трех лет вообще мало кто себя помнит.

– Хорошо. Но вернемся к другим нашим. Даже если они ничего не знают – я думаю, что план мой хорош. Если они все чувствуют себя, как ты говорила, чужими, нам надо держаться друг друга. Скинуться, купить виллу на берегу моря и жить вместе. Белую. Если на вилле не поместимся, выкупить небольшой отель. Нам будет хорошо вместе. Мы будем понимать друг друга, сможем общаться, влюбляться. Я ведь однажды одного из наших узнала, почти влюбилась…

– Сусанна, не ври себе. Я же говорила, мы рождаемся без опыта, никто, кроме нас двоих, не знает о нас. От появления на свет до смерти это простые люди, и мало кому из них повезло попасть в такие оранжерейные условия, как тебе. Иногда они вспоминают лес, но у многих тяжелая, скверная жизнь. Подумай, какая судьба обычно у сирот. Ты им не нужна… а они не нужны тебе. Ты знаешь, в каком-то смысле мы такие же люди, как все остальные, у нас есть та же, короткая или длинная, жизнь. Те же проблемы. Нам не нужно сбиваться в кучу, мы здесь не для того.

– Но мы же похожи, мы могли бы…

– Это иллюзия, с которой тебе лучше расстаться. Двое одиноких не перестанут быть одинокими, если их поставить рядом. Не думай об этом. Когда мы уйдем отсюда, мы сможем встретиться – настоящими. Но не здесь, здесь нам мешают наши косные человеческие личности. И, кстати, этот мужчина, о котором ты думала. Что-то там ночью, у костра – да? Он обычный человек, не наш.

Керстин смотрела, слегка склонив на бок голову, приподняв почти пустой стакан, но не допивая воду. Кажется, она пыталась показать сочувствие. Продолжила:

– Раз ты уже знаешь, думай о том, что тебя ждет потом. Дома. По-настоящему дома. Вся тоска, которую ты знала до сих пор, это тоска по дому. Ты боялась привыкнуть к какому-либо месту, чтобы оно не заменило тебе дом. Все твои страхи – страх не вернуться. Но все равно, как ты проживешь жизнь, возвращение гарантировано – после фиктивной смерти. Думать, представлять, как это будет, разрешается. Это помогает. Хотя даже у меня нет возможности представить наш мир адекватно, а у тебя и близко быть не может. Только никаких самоубийств, поняла? Нельзя. Надо терпеть. Ждать.

– Фиктивный брак у меня уже был, а впереди – фиктивная смерть. Подходит для фиктивной жизни, – усмехнулась Сузанне.

Поймала себя на странной мысли, надежде. Удивилась. Не знала, как сформулировать. Надеялась, что Керстин сама догадается, прочитает мысли, но та не догадывалась, поэтому говорила осторожно, только по мере произнесения слов начиная понимать, что, собственно, имеет в виду. Пока говорила, губы сохли, как в лихорадке, будто куда-то бежала, и сердце билось чаще, но на самом деле это было приятное ощущение – ощущение цели и смысла.

– Все-таки я поняла. Поняла и представила – по крайней мере все, что, как ты говоришь, отсюда можно понять. Но жить беззаботно у меня не получится. Ты знаешь, Керстин, я раньше часто ночевала в отелях. И во всех отелях есть телевизоры. Я их включала, но очень редко, потому что всякий раз попадала на неприятные картины и рассказы, на людей, которые издевались над людьми. Зачем мне это? Мне выпала хорошая жизнь, жизнь берегла меня. И я себя берегла – меня с детства приучили быть осторожной и ответственной. Из нескольких критических ситуаций я легко выскользнула и легко отдалилась от них. Забыла. Но никогда не забываешь, что нельзя выглянуть в окно. Как у Бродского? «Не выходи из комнаты». Можно не выходить, но сколько можно? Хуже катастроф и болезней жестокость людей против людей… Я не могу этого принять. Она может быть связана с любой идеей, даже очень симпатичной на первый взгляд, или с поиском удовольствия. А может быть ни с какой идеей не связана, просто… И мне страшно. Ты знаешь, мне страшно жить в таком мире. Но это не значит, что я хочу «вернуться».

Су заметила, что Керстин невнимательно слушает, и волнение из приятного стало неприятным. Она попыталась зайти с другой стороны:

– Вот Шурц, я его записки читала. Она такой хороший человек был, оказывается! Хороший человек в том смысле, что видел хорошее в окружающих. В нас, в пришлых – тоже. Он ведь боялся за нас, и вместе с тем он верил, что мы здесь не просто так, а чтобы что-то изменить. Изменить к лучшему, понимаешь?

Керстин покачала головой.

– Мы не можем. Что мы можем здесь, в чужом мире?

Сузанне попыталась поймать ее взгляд, но не получалось, как будто смотришь просто на лед, а не в глаза:

– Но мы должны! Мы же особенные, мы из другого, чистого мира, если даже я своими буковками могла как-то повлиять… Надо только захотеть… все исправить… Ты сама говорила, что у нас могут проявляться способности – так? Почему нет?

Керстин снова покачала головой.

– Мне нравится твоя мысль, ты добрая девочка. И я понимаю, как тебе трудно выносить то, что происходит сейчас в твоем родном городе. Но ты не там, и ты не должна об этом думать.

– Но почему? Мы могли бы – подумай…

– О чем? Ты напишешь стишок, который спасет мир? Не обманывай себя, Сусанна, ты на это не способна. Никто не способен. Здесь, в этом живом мире, все с самого начала пошло неправильно и слишком быстро. Нам этого не изменить. Бедные-бедные, люди мучают друг друга и обвиняют самих себя, но причина не в них.

Керстин посмотрела на Сузанне, та промолчала.

– Я тоже иногда думала об этом. Сравнивала с нашим и другими живыми мирами – это ведь не первое для меня путешествие. Я догадалась. Когда здесь только появилась жизнь… первые клетки, едва только живые… Энергии было много: сверху солнце, снизу тепло от ядра, движение ветра, движение волн. Можно было расти, объединяться и разъединяться. Так и было первое время. Но однажды одна живая клетка поглотила другую живую клетку. Ты же понимаешь, что сознания у клеток нет, они не могли думать о последствиях. Я имею в виду далекие последствия, самоубийственную цивилизацию. Простые последствия – легкий доступ к энергии – это понимает и клетка. Такими они были: клетка-Авель и клетка-Каин, если хочешь на языке теологии. Тогда все и пошло быстро, слишком быстро, и остальное было неизбежно: необходимость выживать вопреки другим и за счет других, агрессия. Использование чужого тела сделало возможной невероятно быструю эволюцию, скоро добравшуюся до сознания… Но без толку – получился дикий мир, где все зарятся на чужое и большинство существ не способно обеспечить себя материей и энергией иначе, чем получая ее за счет других существ. Мир, в котором появилось страдание. Пока здесь не поживешь, этого не поймешь, издали нас лишь зачаровывала скорость.

– А у нас страдания нет?

– У нас ушло намного больше времени, прежде чем мы начали сознавать. Мы, правда, и появились гораздо раньше. Но мы не пожирали самих себя и остались собой. По сути мы все – то самое первое, спонтанно появившееся существо, развившееся до сознания. Да и на Земле – все та же клетка; забыв, что она бессмертна в делении, она пожирает саму себя. У нас нет страдания – у нас его не может быть. Оно не вписывается в систему. Есть только… Я называю это свист пустоты. Но это – не страдание.

Когда ты вернешься домой, ты больше не будешь знать одиночества. Знаешь, в лесу деревья делятся друг с другом светом, водой и мыслями через сплетенные корни. Это похоже на нас: сплетаемся корнями и руками, и по нам скользят другие. Мы не отрезаны друг от друга, как люди, пространством и временем – мы сами пространство и время. Мы вместе – как дышащий цветок света. И все же каждый из нас – единственен и свободен. Это здешнее устройство предполагает жесткие границы, отдельность – иначе тело не может функционировать. Нам жесткие границы не нужны. В то же время ничто не принуждает нас к сотрудничеству, как здесь принуждает общество, – мы можем отделяться, возвращаться, когда захотим. Прийти сюда – тоже была твоя отдельная воля. Если есть у нас смерть, то это лишь изменение форм в нашем единстве. Мы так росли. Мы не вредили друг другу. Если пользоваться местными понятиями, мы счастливы и вечны – пока есть вселенная.

– А «свист пустоты»?

– Я сама придумала это выражение. Может, это моя местная выдумка, мне не все доступно. Просто вселенная не бессмертна, знаешь? Но это здешнее все-таки. Настоящие мы – вечно счастливы.

– О, да я прямо в рай попаду после смерти!

– Да, – засмеялась Керстин, – я думаю, мы невольно повлияли на местные религиозные представления… Бессмертная душа, освобождающаяся после смерти, – это наверняка кто-то из наших почувствовал.

– А у людей ее нет?

– Какой сюрприз! Я тебя религиозной не считала. Ты же имеешь представление о том, как все работает – тело, мозг, психика. Где здесь место для «души»?

– Ну не знаю. Должно же что-то быть. Ад – он тоже есть?

– И я не знаю, – Керстин все вертела в руках пустой стакан. – Может быть… Мы ведь живем здесь по местным правилам, обычной жизнью. И далеко не все, как ты, мечтают стать супергероями и кого-то спасать. Обычные люди – среди нас есть и злые, и жестокие… Возможно, осмысливать опыт зла – это ад. Но я не знаю, мы ведь не далеко ушли в понимании здешней жизни. Прежде религии мы пытаемся осмыслить простейшие вещи – существование в человеческом теле, рост тела, элементарные взаимоотношения между людьми… Когда начинаешь с нуля, это все довольно сложно поддается пониманию. Вот, например, опыт твоих взаимоотношений с приемной бабушкой. Сейчас у тебя пошел уже не аутентичный опыт, потому что ты слишком много знаешь, но…

Глядя вверх, видишь лицо и говоришь: «На ручки». Теплая вселенная рук окружает тебя.

Маленькое морщинистое старушечье лицо снизу. Протягиваешь руку и вытираешь слезу. Вот же она. Как это – нет души.

– То есть у бабушки бессмертной души не было, и она умерла окончательно?

Керстин удивленно подняла брови.

– Ты это еще тогда знала.

– Да… А как вы… то есть мы, как это у нас, какие между собой отношения – не человеческие?

– Я же тебе пыталась объяснить. Привязанности в человеческом смысле у нас не существует. Она с необходимостью вытекает из инстинкта самосохранения и других местных особенностей развития жизни. Привязанности, взаимная забота, опека беспомощных, любовь к близким и к партнеру – все это обеспечивает выживание популяции в местных условиях. Так же как и агрессия против чужих и борьба друг с другом. У нас – совсем иное. Мы свободны. Мы отдельны. И в то же время – мы одно. Это можно сравнить только с музыкой, Сусанна: мы с тобой – звуки в одной мелодии, и мы скоро, ох, по нашим понятиям совсем скоро, вернемся в эту мелодию. Поверь мне. Все будет хорошо.

Совсем по-человечески Керстин обняла ее за плечи и погладила по спине. Все-таки она тоже была наполовину человеком. А Сузанне – почти полностью.

– А если я отказываюсь от этого?

– От чего?

– От вашей… нашей цивилизации – или что это вообще? От другой жизни.

– Ты не поняла, – ласково усмехнулась Керстин, – от тебя ничего не требуется. Живи, как хочешь, живи своей местной жизнью и не заморачивайся. Лучше всего забудь, что ты знаешь, а на самом деле ничего ты и не знаешь. Что-то ты у Шурца раскопала, что-то я тебе рассказала, но осознать настоящую действительность невозможно с помощью мозга с ограниченным количеством нейронных связей. У тебя – обычная жизнь, как у всех. Но когда эта жизнь закончится, то есть когда ты для окружающих умрешь, ты вернешься в свое истинное существование. Конечно, оно не будет иметь ничего общего с твоей здешней личностью, но и ее ты не потеряешь окончательно: ты наконец сможешь осознать и понять ее, потому что получишь возможность понимать лучше.