Текст книги "Продолжая движение поездов"

Ночь рождения. Рассказ

Наконец я обратился к моему доброму ангелу с просьбой, чтобы он во сне направил меня по правильному пути, и уснул.

Христиан Розенкрейц. Химическая свадьба

Тогда Мария села за стол и посмотрела вперед. Перед ней были люди, которые танцевали очень весело, но в то же время серьезно и ответственно, это все были взрослые люди, привыкшие свои обязанности исполнять ответственно. Ни одного лишнего жеста. Движения людей синхронны, будто они слышат музыку, и Мария подумала, что они, должно быть, и вправду слышат музыку. Но сама она слышала только плеск воды за бортом яхты и крик очумелой чайки.

Все же они великолепно танцевали, не замечая ни качки, ни отсутствия мелодии. Какое-то время Марии даже доставляло удовольствие наблюдать за ними, особенно за женщинами в красивых разных платьях, с такими лицами, будто они пишут квартальный отчет. Одна дама в синем платье раскачивалась особенно сосредоточенно. Их было много, они перекрывали друг друга и выглядывали друг из-за друга. Некоторые почти просвещались. И если бы они двигались не синхронно, можно было бы сойти с ума от обилия кривляющихся тел.

Без труда нашла глазами в толпе маму, хотя не следила за ней специально. Инстинкт? (Но никаких чувств к маме она не испытывала, ей исполнилось одиннадцать лет, и она уже перестала любить маму.)

Одиннадцать лет исполнилось ей сегодня, что взрослые теперь и празднуют: едят много всякой морской дряни, улиток и оливок; пьют, пьют, пьют; ну и вот еще – танцуют. И будут пить, пить, пить еще два дня, ведь это ее, Марии, день рождения, и празднуют на ее яхте, а в нескольких километрах вдоль застывшей линии прибоя неподвижного моря – ее дом. Но ей больше нравится жить на яхте, ее почему-то укачивает на земле.

Когда Марии надоело смотреть на ломкие фигуры гостей, она, без усилий растолкав их (они были легкие), пробралась к лестнице и вышла к пустому борту; постояла, потопталась, подошла к краю, перегнулась, плюнула, посмотрела вслед плевку, подумала и спрыгнула с борта вниз. Мягкая и упругая вода приняла ее, туго обняла, сначала накрыла с головой, но потом Мария вылетела, как пробка, на гладкую поверхность. Розовое дурацкое платье облепило ноги и закололось. Она вспомнила об одном человеке, которого, вероятно, любила, о мальчике с белыми волосами. Взошла красная луна, Мария быстро поплыла брассом наперерез лунной дорожке. Платье мешало плыть, а снять его на ходу не получалось. Тогда растянула и разорвала его по шву и оставила медузам на питание. Это было слащавое платье, тоже похожее на медузу.

Только когда девочка проплыла метров тридцать, ей наконец стало слышно музыку со светящегося плоского кораблика: звуки растекались по всей полированной глади моря. Мария вовсе не мерзла в холодной воде. Ей было видно, как внизу фосфоресцирует планктон. Она вытягивала руки и передвигалась резкими рывками и замирала, как огоньки под ней. А один раз окунула голову и посмотрела на свои ноги, зеленые и расплющенные в воде, умора, но все-таки свои; и не удивилась, что ночью вода прозрачная. Когда Мария устала плыть, до берега было еще далеко, поэтому она перевернулась на спину – так всегда легче, вода сама держит, и можно вообще не плыть, а лежать и медленно качаться. Когда прекращает ощущаться вода, нет ничего, кроме круглого неба, потом шарообразного, вокруг, везде, усеянного огнями разной величины и яркости, на разном расстоянии (такие звезды из темноты, живые). Она где-то уже об этом читала. В книге «Жизнь после смерти» (ей давала почитать мама), там написано, что так ощущают умершие: висят, колышутся в космосе, звезды – это тоже души умерших, они взрываются, когда сердятся, и делятся светом, который не могли испускать при жизни. А сейчас качаются, потому что качается вода. Они приближаются. Она летит. Слева висит комета с маленьким хвостиком.

Темный дельфин выпрыгнул рядом, пролетел над ней, упал носом в воду, высунул свое странное узкое лицо с открытым ртом, с зубами. Они были знакомы. Дельфин тонко-тонко заговорил, то и дело срываясь в ультразвук, – Мария все равно не проснулась. Он толкнул ее носом. Вздохнул маленьким фонтанчиком. В конце концов решил донести ее до берега спящей. У дельфина была поразительно обаятельная улыбка.

Когда уже не хотел будить, она проснулась случайно, уже на мелководье, в устье впадающей в море речушки. Мария поднялась на ноги, погладила дельфина, поластилась. Но играть ночью не получалось. Они попрощались. Мария пошла пешком вверх по руслу. На берегах речки были устроены пляжи, где отдыхающие загорали изысканным лунным загаром, безмолвные. Лежали в непринужденных застывших позах, на животе, на спине; мазались кремом от лунных ожогов, играли в карты. Некоторые ели. Кто мороженое. Кто гамбургеры. Их плохо было видно в полутьме, и они не замечали Марии.

Даже дети, что у самой кромки воды строили песочные замки, играли мячами, надувными кругами, – не обращали на нее внимания. Ей остро-остро хотелось быть с ними, играть. Они смеялись. А если не смеялись, им просто было интересно. Такие мячи – яркие, красивые. Шептались все время между собой. Одним словом – дети. Но она не отсюда. Мария, спрятавшись за горой песка, по колено в воде, остановилась посмотреть. Ей бы такой мяч! Она одна, всегда одна, без мяча, без пластмассового грузовичка. Только учителя: балета, китайского языка, шахмат, скрипки, рисования… Но есть мальчик с белыми волосами, с которым можно играть. Брызги разлетались в свете луны. Разлетался мокрый песок. Водичка капала, плескала. Может, они, эти дети, хотят кого-то утопить?

Мария наконец поняла, что с ними не так: они счастливые. Счастье отвратительно. Жизнь царапает людей, и так должно быть, но люди не должны притворяться, что всем довольны, даже если рады, когда царапает, а не режет. Счастливыми можно быть в отпуске или в старости. Но эти – в отпуске, им можно.

Черный волк вышел из леса, принюхался. Брезгливо морща морду, прошел мимо бледных людей, которые с безразличным удивлением реагировали на его звериный запах и прикосновение. Он шел к Марии. Волк прыгнул в речушку, подплыл к девочке. Раскрывая ее инкогнито, сказал: «Мария. Здесь глубоко, а ты делаешь вид, что идешь по дну, хотя на самом деле дна под ногами нет». – «А мне так нравится!» – «Наверное, ты спишь и это тебе снится, потому что так не бывает». – «Тогда я проснусь».

И опора уплыла из-под ног, Мария падала. И ударилась подбородком о крышку стола. Подняла недовольное лицо, собираясь заплакать. Но ей ведь уже исполнилось одиннадцать лет, одиннадцатилетние не плачут так легко. Перед ней были люди, которые беззвучно танцевали на палубе яхты. Наклонялись и подпрыгивали. Похожие на прозрачных клещей. Она заговорила сама с собой. Шепотом. «Прошлым летом меня укусил клещ. И что? А ничего, пошли к врачу, он дал такую мазь, от нее рана заживает, только кожа, где помажешь, синеет и облазит. А вообще я могла умереть. Врач сказал. Если бы я не пришла, пришла на два часа позже, я бы обязательно умерла. Еще я нашла золотую серьгу. Это мне мама дала. А до того я потеряла золотую цепочку. Я ее уже не найду? Где же мне их искать! Потом, я уже пробовала крысиный яд. Он такой, почти сладенький. Конечно, иначе крысы его ни за что не ели бы. Такой желтый. Мне даже не промывали живот? Нет, мне ничего не сделалось. Я же чуть-чуть попробовала. Если бы пришел папа, мы бы поплыли на лодке к рифу. А мама и не знает, что мы к рифу плаваем. Мама не знает, что папа недалеко поселился».

Подошла мама в вечернем расшитом платье, с чужими накрашенными глазами, и сказала: «Что-то Машенька уже совсем носом клюет. Беги, золотце, спать, пожалуй. Только не забудь помыть руки и лицо! Уже поздно… И зубы не забудь почистить!»

Она все еще была послушной девочкой. Хотя и лицо, и руки мыть, притом с мылом, это чересчур, это терзать свою плоть и суть.

Но Мария послушно встала и пошла в каюту, и пока она шла, прошло десять лет, потому что она заблудилась, не туда повернула, попала в мамину каюту; и за это время у нее появился жених, молодой человек с белыми волосами. Свадьба была назначена на следующий день. Мария не спала всю ночь: неуютно в пустой кровати, без игрушек; встала утром, без пятнадцати пять, и посмотрела в зеркало. В нем отражалась достаточно свежая девушка с правильными чертами лица, слегка сонная, мягкая и равнодушная, как кошка. А за лицом (позади) в зеркале отражалась бесконечность неподвижного моря. Она смотрела и не могла насмотреться. Только собственные глаза ей не нравились – неподвижные, как у фарфоровой куклы.

К ней пришли шумные подруги (имен их Мария еще не запомнила), а одна прикатила на колесиках манекен, на который было надето платье Марии. Невеста подошла к искусственной женщине, дотронулась до пластмассового рта и запачкалась помадой. «Надо поменяться одеждой», – посмеялась она. Что-то эта помада показалась плохой приметой. Платье осторожно сняли с манекена, а с Марии – ночную сорочку, и платье надели на Марию, а сорочку – на манекен.

Длинный шлейф из парчи не помещался в каюте, на несколько метров вытягивался в коридор, свисал из иллюминатора и снаружи болтался в воде. Маленькие чернявые девочки с пробивающимися из лопаток крыльями, в дурацких синтетических праздничных платьях, пришли нести шлейф. Волосы Марии подняли и всю ее, от прически до кончика шлейфа, который увлеченно грызли молодые рыбы, накрыли красной вуалью.

Венчание было назначено в соборе, построенном прямо на воде, вырастающем из моря. Высокие башни белого камня. Море вокруг собора всегда спокойное, даже если бушует шторм – вокруг него гладко. Добраться до него можно лишь на лодке. Подплываешь, и наплывает тишина. Сколько бы людей ни было внутри, слышен только плеск воды. Вплывая в собор (вода и внутри), оказываешься не в большом нефе, а в укромных перегороженных коридорах. Плывешь. Пол под водой украшен драгоценными камнями. Свод высоко, витражи роняют синие и желтые лучи в воду. На стенах мозаики. Проплываешь дальше и не знаешь, как добраться до центра.

Жених уже там. Ждет. Нервничает. Но даже нервничает он элегантно. Живой, но все же прекрасный. Прекрасный, но все же живой. Именно это пробирает до самого нутра: такой совершенный, что не верится, что он настоящий. Красив, как никогда, блестят серые глаза из-под белых прядей.

Долго говорил священник – в золотых одеждах, сгорбленный, голубые глаза затянуты старческой пленкой, не поймешь – очень добрые (как и должно быть) или лживые. Но голос хороший, без срывов. Красивая церемония. Она видела все в алой дымке, смотрела из-под своей фаты, точно из яйца, и было жарко, душно в этом закрытом красном субпространстве, полном собственного дыхания и запаха, и старалась дышать не слишком часто. Скорее бы поцелуй, когда наконец уберут эту пленку. Мария совсем не видела гостей. Боковым зрением она могла различить только шляпки и прически. Хотелось обернуться, посмотреть, кто же пришел ее поздравить, и вообще пришел ли кто, есть ли там кто за спиной, могут ли живые люди быть совсем беззвучными, почему она слышит только священника да шорох вуали… Но лишнее движение запечатлелось бы навечно на видео, испортило бы весь брак. И Мария не моргая смотрела на жениха, в его серые глаза, теплые к ней. Сегодня, уже сегодня… На его слегка впалые щеки – почему впалые, недобрые, нежный к ней, каков же он с остальными?

Наконец молодые произнесли по очереди дрожащее «да», Мария радостно выдохнула, наконец жених, едва не запутавшись в прозрачной ткани, поднял фату, обнажил белизну ее наряда, и она услышала коллективный вздох облегчения и радости, если это не был вздох моря, потому что для людей слишком стройно; наконец жених потянулся к ней, чтобы поцеловать. Но, раскачавшись в своей лодочке, она отклонилась, оступилась и полетела в воду. Испуганно хлебнула, затекло в нос и защемило, в уши; а она ничего не могла поделать в своем тяжелом платье, и волны понесли ее в море, затем в океан. Падая, она распорола руку о храмовую резьбу, представляющую поля Царствия Небесного, и капля ее крови успела упасть в приготовленный бокал с шампанским.

Священник молча поднял руку, потом успокоил гостей, сказав, что этой капли достаточно для брака. Тогда жених закатил рукав и, достав маленький кинжал (совсем маленький, как брелок), вскрыл себе вену, чтобы его кровь пролилась в бокал и смешалась с ее кровью и с шампанским. Он не позволил перевязать себе руку и впоследствии умер. Все ушли. Только алая вуаль осталась в воде.

А Мария плыла, несомая течением, в волнах океана; в зеркальном небе видела отражением все, что произошло в храме после ее падения, и видела гибель своего возлюбленного, расплакалась от бессилия что-либо изменить, оттого что руки запутались в ажурных рукавах, и проснулась.

Перед ней снова были беззвучные люди, отрывисто танцующие в честь ее одиннадцатилетия. Пили вино. Улыбались керамическими зубами. Мелькали блестками и украшениями. Для любого человека ее возраста эта party невыносимо скучна. Но она единственный разумный человек здесь. Мама не пригласила никогошеньки из ее друзей, ну пусть у нее нет друзей (кроме беловолосого мальчика), но мама не пригласила ни одного ребенка, и даже учителя рисования не пригласила. Однако Мария сейчас слишком устала, чтобы обижаться и плакать. Она пошла к себе в каюту, спать. Конечно, она никак не могла заблудиться на своей небольшой яхточке, в своем доме. Прямой коридор вывел ее точно к каюте – комнатушке, заваленной разного рода игрушками, деталями растерянных конструкторов и фрагментами растерянных пазлов. Под розовым в утках балдахином заправлена пестрая от героев мультфильмов постель. Мария юркнула под легкое одеяло (не умывшись) и сквозь сон расслышала наконец улюлюканье музыки.

Ей снилось странное место: высокая белая стена, и не видно, что за ней. Изрытая влажная земля, редкая трава на возвышенностях. Слева тоже ничего не видно, стена образует острый угол, потом обрывается. Посередине большая зеленая лужа с головастиками, а дальше грязная дымка, в которой смутно угадывается трасса с несущимися машинами, но их не слышно, слишком далеко. Можно подниматься по скользкой грязи к основанию стены. Эту стену хочется пощупать. Лизнуть. А неба нет вовсе. Потом снилось, что кукла Юджина стала большой женщиной и распределяет одежду и перья для нищих. Кукла сидела за большим письменным столом и писала. Потом втыкала в спины нищих перья, они кричали от неожиданной боли, плакали и обижались, брызгала кровь, а Юджина зло цедила сквозь сцепленные зубы: «Вы ангелы, черт вас возьми, вы ангелы, вы чего – не понимаете? Вы ангелы, ангелы вы, ангелы, ангелы».

Но Юджина была неправа, потому что Мария видела ангелов совсем с другой стороны, видела нечетко, издалека: белую группку такую, то ли врачи в белых шапках и халатах, с руками, сцепленными от внимания за спиной, то ли ангелы с белыми нимбами и сложенными сзади крыльями. И ей было страшно, если врачи, над чем они склонились (над ней?), что они будут делать: оперировать, препарировать или лечить зубы? И еще страшней, если ангелы – их цели непонятны, и что с ней случилось, почему они склонились, и о чем их консилиум, и кто разорвал ее на части, какой грузовик?

Мария внезапно проснулась, холодная, как рыба. Сама не поняла сначала, что разбудило. Потом поняла. В каюте кто-то был. Высокий мужчина. Колени заболели от ужаса. Не зря снилось. Она затаила дыхание. А потом узнала его и закричала радостно:

– Папочка!

– Тс-с-с! – он резко вскинул палец к тонким губам. – Нас не должны слышать, ты же не забыла?

Кивнула в ответ – а сама окончательно проснулась от нетерпения. Папа приходил редко и всегда приносил с собой что-нибудь интересное. Не из этих вечных плюшевых переростков или кукол с огромными бюстами типа Юджины.

Мама с папой никогда не были женаты. Они были слишком разные. Мама была серьезная, многого достигла, а папа – так, никто. Случайная мечта. Мама не любила папу, а папа маму любил. В свое время. Но Марию он любил гораздо сильнее. Мария любила не маму, а папу. Последние два года мама не разрешала им встречаться, и папа приходил тайком и приносил интересные вещи: засушенную светящуюся ящерицу, сучок с дуба, под которым ночевал Этцель, компот из паутины в маленькой бутылочке от рома, осколок зеркала красавицы Габриэль д’Эстре, лопнувшего в день ее смерти, расплавленный песок из Мексики, с места посадки НЛО, и так далее. Мария хранила эти вещи в тайнике, чтобы никто не нашел. Бывало, когда мама уезжала в другие страны по делам и не брала Марию с собой, папа приходил к ней и забирал из-под присмотра бабушки гулять в даль: в лес, в горы. Потому что бабушке папа всегда нравился. Даже раньше, во времена его встреч с мамой, и потом. Бабушка обожала сентиментальные романы и мезальянсы и ругала маму за то, что мама не вышла за папу замуж. Мама потом еще выходила замуж за кого-то.

– Ну что, пойдем отсюда? – сказал папа.

Мария кивнула. Она всегда понимала папу с полузвука, и ей захотелось плакать. Не то чтобы она очень любила свою яхту, или дом, или маму, но в ее жизни это была первая значительная перемена. Папа увидел надутые губы и сказал:

– Может, ты останешься? Здесь все твое, у тебя есть все. А у меня нет ничего.

– Но у тебя же есть тоже там море, нормальное?

– Да, но оно не совсем мое.

– А чье? Всех?

– Что-то вроде.

– Мама говорит, что всеобщие вещи и бесплатные, для толпы – всегда дерьмо. Но я думаю, что она не знает. Пошли, чего ждем?

Они посмотрели друг другу в глаза, очень похожие отец и дочь, и одинаково хмыкнули.

Потом тихонько прокрались и спустились в шлюпку. Блестящая вода всколыхнулась, Мария потеряла равновесие, но отец не дал ей упасть, поднял и посадил на низкую скамеечку. Он быстро-быстро греб двумя веслами – мотор бы услышали. Мария показала язык гремящей музыкой яхте и сконцентрировала взгляд на убегающей по черноте лунной дорожке. Она загадала, что если не поднимет взгляд на луну, им удастся на этот раз сбежать. Ведь уже не впервые они пробуют. Хорошо, что мама очень пьяная. Мария упорно смотрела вниз, на проваливающиеся в скользкую темноту пятна желтой фольги, пока не заболели глаза; она не заметила, как закрыла их, потому что у нее заболела и голова тоже. Она ежилась и вздрагивала вместе с передвигающейся рывками шлюпкой и задремала, скрутив руки чуть ли не в узел, чтобы было удобно. Отец положил ей под локоть грязную подушку и с хрипом вздохнул. Облако наплыло на луну, и стало совсем темно.

Затем они долго шли по пологой земле, перекошенной равнине, заросшей репейником и колючими сухими травами. Когда Мария устала, папа взял ее на руки и понес. Она опять задремала, покачиваясь в запахе спирта и смородины. По пути он разговаривал сам с собой на непонятном Марии, но родном ему языке. Мария знала, что ее отец иностранец, но не знала, из какой именно местности он происходит, об этом мама не говорила и говорить не желала.

Пришли они в дом, стоящий на пустом месте, посреди пыльной наклонной бесконечности. Маленькое фанерное строеньице непонятного назначения, никак не огороженное. Там, внутри, горела лампочка с газетой вместо абажура, все вещи пахли сигаретным дымом, но накурено не было. Отец уложил Марию на жесткую кровать и сказал, что ей надо поспать. Его лицо казалось озабоченным. Ей понравилось здесь. На стенах висело три календаря: пяти-, шести– и девятилетней давности. На одном яркая девушка возле красного мотоцикла, на другом два щенка в корзинке, на третьем другая девушка, тоже в бикини. В доме было тепло.

Ей снилось продолжение того сна, который снился в танцевальном зале, когда она заснула нечаянно под неслышную музыку.

Тогда ей еще был двадцать один год и она утонула в мировом океане, а ее беловолосый жених был зарыт в землю, и в священный сосуд с их кровью (бокал) насыпали земли и стали ждать. Когда Марию обглодали морские твари, а жениха – земные, из земли пророс цветок, в чашечке которого спали два человечка – мужское и женское существа. Они проснулись и были очень злы на всех, но не могли никому ничего причинить, потому что были очень маленькие. Потом их отдали на воспитание одному праведному старику, и по мере того, как они росли, они становились все добрее и вежливее. Они не были детьми, а были маленькими взрослыми, поэтому не изменялись во время роста, а только увеличивались. Они доросли до двух с половиной метров и были очень красивые. Существа должны были полюбить друг друга и дать жизнь новому королю, но они не полюбили друг друга и разошлись, пошли разными дорогами. Несмотря на воспитание, в глубине души они еще были немного злы, уже не на всех, а на некоторых. Женское существо преподавало на факультете биологии одного ничем не примечательного университета, мужское служило в специальном морском подразделении.

– Боже мой, – услышала она сквозь сон; это был папин голос.

А потом другой голос, женский:

– Я что-то помню… Это напоминает мне что-то… знакомое. Я читала в одном журнале…

– Это температура, жар. Ей нужно жаропонижающее. У тебя есть?

– Но она совсем холодная.

У Марии не было жара, просто она говорила во сне.

Проснувшись, увидела склонившихся над ней отца и какую-то особу с серо-зелеными глазами и смуглыми скулами.

– Это твоя новая жена? – спросила сонным шепотом, переведя взгляд с особы на папу.

Он смутился, но быстро взял себя в руки и ответил:

– Нет, хозяйка дома. Спи, утром рано вставать. Мы поедем на автобусе.

– Хорошо, – сказала Мария и снова уснула.

Утром они с отцом встали до восхода солнца. Выходя, Мария заметила свернувшуюся на расстеленном в углу одеяле хозяйку дома, которая укрывалась пледом: лицо спрятала, а круглую спину с дорожкой позвонков оставила голой. Снова шли по заросшей колючей земле, и небо было такого же жухлого цвета.

Они шли долго, Мария тщетно щурилась, выглядывая в пыли автобусную остановку или хотя бы дорогу, но на растянувшейся до острого горизонта плоскости ничего такого не было. Она уже начала подозревать, что отец обманул ее. Но зачем это понадобилось бы ему? Или он сам обманут? Но тогда почему так упорно идет дальше, хоть ему очень тяжело, с каждым шагом все тяжелей? Мария не видела его лица, потому что смотрела вперед, но слышала, с каким трудом он дышит. Ей тоже было тяжело идти в густом грязном воздухе, сонные мышцы приходилось при каждом движении уговаривать, они не хотели напрягаться. Но дышать могла. От папы исходил запах пота. Она любила запах отца, как запахи других близких людей, но сейчас он был навязчив. Мария уже начинала раздражаться и думать, что отец так же равнодушен к ней, как и мать. И все это придумал специально, в том числе свое мерзкое сопение. И она не нужна никому на свете.

Потом отец без предупреждения лег. Она услышала, что он перестал тяжело дышать. Наклонилась и увидела, что он умер.

Он упал как раз на границе, здесь заканчивались репейные лохмотья. Дальше росла обычная выгоревшая трава, которая скрипела под ногами. Мария испугалась и помчалась по этой бледной траве непонятно куда, бежала все дальше, пока не свалилась, так же, как он. И тогда обреченно подумала: вот она – смерть; смерть пахнет лекарствами и кислым, как рвота или понос.

Она лежала в жухлой траве, но не понимала, где лежит; видела измазанное текущее под сильным ветром небо и думала, что лежит лицом вниз, думала, что очень мутная река, в которую впадают сточные воды городов; она плывет на животе и спит, и лицо в жиже, и глаза в жиже.

Только когда трава заскрипела под ее весом, Мария поняла, что лежит лицом вверх и это небо проносится мимо нее. В воздухе над пустырем болтались рыжие клочья, несомое ветром перекати-поле. Вдруг Мария вспомнила, что папа умер. Она подтянула ноги к животу, перевернулась и уткнулась носом в землю. Земля пахла сыростью и мышкой. Мышка пробежала совсем рядом, Мария успела выбросить руку и поймать ее. Мышка отчаянно запищала. Мария погладила ее и заплакала. Она хотела положить мышку за пазуху и обогреть, ведь стало зябко, но мышка вырывалась изо всех сил, уж конечно, она порвала бы Марии ночнушку. Оставила в руках.

Мария поднялась на ноги и посмотрела вдаль. У самого горизонта она увидела неподвижное море. Они с отцом не ушли далеко. Со стороны моря дул ветер, он забирался под одежду и оцарапывал натянутую на ребрах кожу, рвал куда-то назад и спутывал волосы. Мышка уколола когтями руку, прижатую к груди. Слезящиеся глаза Марии были старше ее самой. Она еле вспомнила название этого места – долина Иосафата.

Было два солнца: одно опускалось в море, другое поднималось с противоположной стороны. То, что поднималось, было несколько крупнее и белее, может быть, и ярче.

Мария вздрогнула, потому что увидела старика, а она считала, будто никого кроме нее здесь нет; старик сидел на раскладном деревянном стульчике. Потом она заметила еще людей, целую толпу, даже две толпы: справа от стульчика были одетые в светлое, такие слабые – лучи восходящего солнца гнули их и кружили, а они все тянулись длинными руками к старику, невольно танцуя, становились расплывчатыми и таяли в солнце. Из раскрытых в блаженных улыбках беззубых ртов исходил успокаивающий свет.

Те, что левее старика, – четкие, сидели неподвижно на земле, укрывшись линялыми плащами от безжалостного ветра, который их сушил. Ветер высушивал тела настолько, что плоть становилась как пух, тогда ветер легко срывал мякоть со скелетов, а уже голые кости желтели, растрескивались и рассыпались. Но страдания не было на пропадающих лицах, только замкнутая упрямая задумчивость. Существование уходило очень тихо. Не было линии, разделяющей жизнь и смерть.

Мария смотрела сжав губы, все больше выкатывая глаза, а ветер дул в лицо все ожесточеннее. Что-то защекотало ноги, она опустила глаза и увидела полчища муравьев, движущихся в направлении моря, но не испугалась, что они съедят ее, потому что поняла – они уходят. Она заскучала по муравьям.

Когда одно солнце потухло за горизонтом, а второе поднялось высоко, обе толпы окончательно исчезли. На пустыре остался только дед. Онемевшая Мария подошла к нему. Что-то торжественное, но невыразимо печальное вырастало внутри озябшего тела. Это был Бог.

– У тебя никого не осталось, – сказала она ему.

Он кивнул в ответ.

– И у меня. Почему ты не дал им бессмертных душ, чтобы они и дальше шумели тут? Теперь они просто исчезли.

Старик очень долго молчал. Потом сказал:

– Я хотел. Но что я мог сделать, если душа выросла из их мозга, а мозг из тела, как цветок из стебля, а стебель из корня. Как извлечь из всего этого душу? Все равно что черепаху из панциря.

– Мне говорили, что ты всемогущий.

– Я думал. Я почти придумал. Но теперь уже поздно, все равно. И я не уверен, что получилось бы.

– А я думала, что души людей превращаются в звезды. Раздуваются на всю свою величину, горят себе дальше, что за жизнь не догорели.

Бог только печально покачал головой.

Так тихо, без лишнего шума и труб, прошел Страшный Суд. Все перестало существовать, затея изжила себя. Бог по-прежнему был. Он объяснил Марии, почему не исчезли ни она, ни мышка: ее самой никогда не было, следовательно, и исчезнуть она не могла; мышка же была всегда, еще до того.

– Тебе скучно? – спросила она.

– Я вспоминаю.

Бог подвинулся, и Мария села рядом на раскладной стульчик. Она подумала, что, пожалуй, и есть та Мария, Богородица и Магдалина, иначе что бы ей делать на этом стульчике. Она не помнила, что произошло до того, как взяла в руки мышку, зато помнила свое имя. Она думала, что не могла раньше вспомнить, как служила материей для всего, и только теперь, когда все рассыпалось, смогла вновь соединиться и вспоминать.

Бог уже забыл о ней. Он ловил прекрасными пальцами падающую пыль – все, что осталось от грешников.

– Но, может, они все-таки хоть где-нибудь есть – спасенные праведники, во плоти? – спросила с надеждой Мария. Ей не хотелось дальше жить одной, а в существовании Бога она сомневалась. Бог ничего не ответил. Если ответом не было то, что он сказал намного позже:

– Наконец все спасены.

Когда Марии надоело сидеть (ведь она была одна на складном стульчике), она ушла в сторону моря, спустив предварительно мышку с ладони на стульчик. На пляже, у нависшего обрыва, лежали и сидели на подстилках под пестрыми зонтиками люди. Наверно, праведники, хотя вели себя как обычные люди: загорали, играли в карты, купались, ели, читали. Рядом с пляжем была устроена парковка для машин. Второе, оставшееся на небе солнце светило так ярко, что в сравнении с ним все казалось темным, и пляжники были словно погружены в сумрак, что им ни в коей мере не мешало. Мария хотела также прилечь, но оказалось, отдыхающие расположены очень близко друг к другу; когда она шла по пляжу, приходилось выискивать местечко даже чтобы просто поставить ногу.

Разделили песок на участочки. Устроились тесненько и разлеглись. Пляжи похожи на кладбища.

Высокие пирсы вреза́лись в берег и делили пляж на отсеки. Она шла и шла, безуспешно выискивая себе участок. Черная вода шевелилась у ног. Люди были подвижны, но тихи. Дошла до крытых пляжей, разделенных кроме пирсов красными прозрачными занавесами на деревянных каркасах. Здесь пляжники загорали в одежде. Неожиданно Мария поняла, почему так легко узнала в старике Бога, где она Его видела раньше, и Его, и два солнца: давно, когда мама возила ее в город П., в соборе этого города Он был нарисован вверху, на куполе.

Не без удивления смотрела Мария на праведников, успешно сдавших экзамен Страшного Суда, – до того обыденны они были. Не пользовались ли они шпаргалками, карманными молитвенниками, мобилками, как она в школе?

Волнение моря достигло наконец критической точки, и с горизонта покатились, увеличиваясь по мере приближения, черные волны. Пляжники обеспокоились, стали собирать вещи.

Но Мария стояла и смотрела, удивляясь себе, что не уходит, как остальные. Стояла, стояла, кто успел, уже унес свои вещи, остальные просто бежали, пляж пустел. Кашель, переходящий в смех, вырвался у нее из горла, когда вода с силой ударила в грудь, а брызги под напором в лицо. Ее опрокинуло, но следующая волна подхватила и не дала упасть, затянула в свое чрево, вращающуюся темноту с белыми пятнами, и вытолкнула на поверхность, и уронила. Мария летела вниз и, как на качелях, снова вверх со следующей волной, попадая головой в самый барашек пены, белых искр, пузырей и грязи. Блестящие, как глаза святых, правда лишенные нервных окончаний, следовательно, бесчувственные волны носили ее, захлебывающуюся от восторга. Размеренное движение волн было неотличимо от сокращения мышц сердца, неодушевленной части чего-то живого. Мария хотела бы знать, живое ли море, безотказная интуиция, что позволяет проникать в суть каждой вещи, на этот раз молчала, не подтверждала и не отрицала, скорее указывала на иное состояние.