Текст книги "Продолжая движение поездов"

– Но я не хочу.

– Послушай, при чем здесь неизвестный художник у костра и твоя бабушка? Ее уже пятнадцать лет как нет в живых. За эти пятнадцать лет ты вспоминала о ней считанные разы – и почти все в течение последних шести месяцев. Ты ее практически выдумала заново. Да и в церкви я тебя ни разу не замечала – это к твоим поискам бессмертной души. А твой польский художник – вообще пустейшая фантазия, ну провели вместе несколько приятных часов, вместе удовлетворили голод. Но тебе понравилась ситуация, а не человек. Речь ведь не идет о том, чтобы отказываться от человеческой жизни. Ты живешь, как все, умираешь, как все, а потом в качестве бонуса, бесплатно и безусловно, получаешь бессмертие.

– Бабушка любила меня… Но дело не в этом. Я не хочу бонуса. Я не хочу преимуществ, которых нет у других. Я, как все люди, не хочу умирать, никогда. Но если здесь все смертны, я не хочу бессмертия. Это возможно? Убрать или убить эту настоящую мою сущность.

Керстин сжала двумя ладонями стакан. Ее глаза стали похожими на стекло этого стакана.

– Да. Я понимаю. Это возможно. Хотя это ударит по всем нам. Для всего. Это как… как если по-человечески – больно. Свистящая пустота. Но мы – свободны. Мы можем выбирать. Твою истинную сущность возможно убить. Но сейчас говорит твоя человеческая личность. Не настоящая ты. Поэтому я не могу решать. Я… я должна…

– Посоветоваться с начальством, – закончила за нее Сузанне.

Керстин осторожно положила на столик то, что осталось от стакана: ровные осколки прямоугольной формы.

– Не смейся. Ты одна из нас, ты тождественна мне. Это все равно, что… если ты предложишь мне отрезать руку. Но ты свободна. Ты можешь решать.

– Вот и отлично. Хочешь пообедать со мной? Я приготовила ризотто, сама впервые попробовала. Гостей отпускать без обеда – некрасиво. А потом посоветуешься где надо, когда будет время, и еще раз зайдешь.

Керстин ничего не ответила, но взяла Сузанне за руку и посмотрела ей в глаза. Сузанне будто ударило током. Она не видела глаз перед собой. Она видела белизну, по которой пробегали вспышки. Керстин ее отпустила, скорее оттолкнула. Сказала: хорошо.

Быстро вышла и захлопнула за собой дверь.

Перед закрытой дверью Сузанне поняла, что ей страшно. Ризотто…

Прошло несколько дней. Сузанне провела их в лихорадочной полурадости, полутоске. Но вот, я обычный, нормальный человек, не уставала она повторять себе. Перекинулась парой незначительных фраз с соседом и соседкой (к удовольствию первого и неудовольствию последней), смутно надеясь, что ее пригласят к их очагу – к грильнице. Хотелось позвонить Патрику, но она не могла этого сделать. Раньше не было бы проблем – когда ей от него ничего не было нужно. Но теперь она нуждалась в поддержке, она звонила бы как просительница (как он раньше звонил ей), и тут то ли гордость, то ли неуверенность в себе не давала прикоснуться к телефону. Часто болела голова.

На шезлонге. Лиловые облака плыли над глазами, пересеченные следом от самолета, как царапиной, источающей белую кровь. Сузанне лежала, глядя в небо, которое болело, покрывалось розовыми пятнами лихорадки.

Зеленые взгляды ангелов сквозили через лиловые облака, все больные цвета одновременно впивались в лоб. Она ничего не могла сделать. Не могла сдвинуться с места. Давала себя истощать. Не могла терпеть этот мир. Не находила с ним контакта. Шарила рукой – ничего.

Внутри росло и распускалось время, и Су видела приближающуюся ночь – и не могла так быть, видела сменяющиеся осень, зиму, весну, лето, осень, зиму, сколько можно – сколько нужно, видела все подряд, со всеми подробностями, до самого конца.

Лиловые облака становились серыми, выдыхали с облегчением. Не хотела ничего. Радости – то, что раньше так расценивала, – не имели смысла: будь то музыка, любовь, близость, закаты, купание в паркой воде. Ничего. Желание – любое – представлялось мучительным ожиданием – как гнущийся металлический брусок. Нет причины жаждать, нет причины избегать, отсутствие желаний не дает легкости, но делает ожидание еще более вязким.

Вся жизнь, все прошлое – нарыв под тонким слоем здоровой кожи, нарыв, который держался под контролем ежедневной дозой антибиотиков и обезболивающих, пока не кончились таблетки, и вот его прорвало – и эта нормальная жизнь, это ежедневное притворство выходит гноем.

Как магнитом, сильно потянуло вверх, но подняло только на несколько сантиметров над шезлонгом, сковало, потянуло сильнее и с силой отшвырнуло вниз. Спина ударилась о пластмассу.

Уходит. Темнеет. Лучше заснуть или хотя бы впасть в полудрему. Тогда легче. Если облака уйдут и выйдет луна – свет промоет рану. Может, даже продезинфицирует. Но никаких прогнозов. Никаких гарантий. Никаких желаний. Спать.

Настала тьма, полная звезд. Сузанне все лежала, дышала, слушая, как воздух проходит сквозь горло, бронхи, попадает в легкие и быстро выходит обратно – сквозь горло, через рот. Вот так, все. Звезды заклевывают. Бессмертная душа или что это было – сгорело.

Тело. Оно осталось. Оно может любить. Оно – знающее боль – может жалеть. Оно может радоваться, печалиться, может думать, потому что мозг – это часть тела. Оно может танцевать и привязываться к другому телу. Оно может петь. Расцветать, увядать, стареть, уменьшаться, умирать. Но жить.

Заметка в городской газете:

Новые события напоминают нам о необходимости реформ в сфере здравоохранения. В пятницу одна из пациенток университетской психиатрической клиники, обманув персонал, без разрешения покинула медицинское заведение. Керстин З. отсутствовала сутки, после чего добровольно вернулась в клинику.

После этой будоражащей новости журналист успокаивал:

По словам главного врача, пациентка, хотя и страдает тяжелой формой психического расстройства, не представляет опасности для общества. В клинике она оказалась по решению опекунов после третьей попытки самоубийства. Однако выявление слабых мест в системе безопасности должно стать первостепенной задачей – прежде всего для блага самих пациентов. В настоящее время бо́льшая часть пациентов находится на добровольном лечении, однако из-за специфики некоторых заболеваний по отношению к узкой группе пациентов принимаются ограничительные меры.

Независимо от диагноза – от нехватки средств и перегруженности персонала страдают все.

Наконец собралась съездить туда. Прежде всего нужно было выдержать время, чтобы случай забылся, потом нужно было найти в себе решимость, но в конце концов Су поехала – сначала на автобусе, потом на метро, потом снова на автобусе. Клиника находилась за городом.

Она волновалась, когда представлялась в регистратуре и спрашивала, можно ли ей увидеться с Керстин Зайтинг. Одетая в белое женщина за стеклом поинтересовалась:

– А вы кто ей?

– Подруга.

– Ее родные просили посторонних не пускать. Назовите-ка ее дату рождения?

– Родные?

– Да, родители и сестра. Поговорите с ними.

Проходящая мимо толстая медсестра, кивнув администраторше, обратилась к Су по-русски (безошибочно идентифицировала акцент):

– Вот на самом деле – хотите помочь, то помогите ее родителям. Они старые, сами уже pflegebedürftig[1]1
  Нуждающиеся в уходе (нем.).


[Закрыть], а тут такая беда. Ей у нас хорошо. Кушает, пьет – все нормально. И она все равно не узнает вас. Aber[2]2
  Но (нем.).


[Закрыть] она не страдает, ей тут не одиноко! Это нам кажется, что в такой ситуации одиноко, – а она себе живет в своем мире. Она не сложная, с ней нам легко.

Сестра махнула рукой, она выглядела очень доброй, но Сузанне не ответила, а обратилась по-немецки к администраторше (которая на медсестру покосилась неодобрительно):

– Но мне хотелось бы увидеться с самой Керстин.

– Тут я ничем не могу вам помочь, – администраторша смотрела с каменным лицом. Сузанне так и стояла перед ней, и она добавила: – Мне вызвать полицию или вы сами уйдете? Видите, люди ждут.

Отошла, поискала взглядом добрую русскоязычную медсестру, но той уже не было.

Несмотря на неудачу, покинув клинику, Сузанне почувствовала облегчение, а когда села в автобус, который увозил подальше от этого обманчиво красивого места, – и вовсе прилив радости. Все больницы одинаково отвратительны, даже самые лучшие.

В метро, спеша по грязному полу на нужный поезд, обходя многочисленных людей, бегущих по своим делам, подумала: «Родители и сестра, ага». Хотя что в этом непонятного? «Родители» не обязательно означает «биологические родители». У приемного ребенка может быть сводная сестра. Эти мысли крутились в голове Сузанне, и, придя домой, едва скинув куртку и помыв руки, она поднялась в кабинет Шурца и стала перебирать бумажные досье. Ей нужно было узнать, кто и откуда эта Зайтинг (почему-то казалось, что немолодая Керстин должна быть в бумажной картотеке и можно обойтись без компьютера).

Сначала торопилась, потом поняла, что быстро все равно не получится, и расслабилась. Мысли легко блуждали то по комнатам дома, то в сумеречном саду, что разрисовывал стены качающимися тенями ветвей. Она знала, как человеческий мозг работает с текстом: можно не сосредотачиваться, если слово-стимул попадется на глаза, сработает внутренняя сигнализация (и срабатывала несколько раз на Кристин, Кристьяне, Сайти). Время от времени брала новую чашку кофе.

Когда стемнело окончательно и ветви сада из черных стали белесыми на темном фоне неба, она перешла к компьютерным документам. Включила музыку.

Пила кофе с молоком, с медом, с корицей, с имбирем. Чай. К пяти утра начала припоминать, что никогда не видела досье Керстин, и догадываться, что его нет у Шурца.

Посмотрела список адресатов, которым направляла мейл. Керстин среди них не было.

Сузанне продолжала пить кофе, сидя на полу в кабинете Шурца, и мысль катилась, словно металлический шарик в деревянной игрушке «Kugelbahn», какие часто выставляют в окнах медицинских кабинетов: сначала по наклонной плоскости в одну сторону, потом, упав на следующую плоскость, в другую сторону, и так до самого низа – вправо-влево, вправо-влево.

Керстин психически больна, со справкой, так сказать. У Керстин есть родители. Ее нет в бумагах Шурца. Ей не слала мейла. Все ее слова – бред, в который сдуру почти поверила.

Но – вот именно: мейла не слала. Каким образом Керстин тогда о нем узнала? А знала она на самом деле немало, и не только о письме. О жизни, о детстве, о настоящем.

Многое можно узнать случайно. Обмолвка. Утечка информации. Воровство данных. Через клиентов? Нет, вряд ли, им откуда знать? Но через интернет. Слала мейл безо всякой защиты, незнакомым людям. А может, Патрик? Решил отомстить таким образом.

За что отомстить? Опять за «разбитую жизнь»? Да и Патрик не знал всего. Слишком много случайностей нужно, чтобы объяснить Керстин. Нереалистично выходит, за уши притянуто. Легче поверить, что она куратор.

Ну да, куратор. Интересно, ей из закрытой психушки удобно курировать? Иная цивилизация могла бы придумать ей более удачное место пребывания. Обеспечить фирменным транспортом и айфоном.

Тем не менее, когда ей понадобилось, она и позвонила, и вышла. Как? Она сама говорила, что мы – во всем обычные люди. Тогда – как? Или ей помогли – ее ангелы?

Ангелы, инопланетяне – богатая фантазия безумцев.

Кто из нас не безумец? Не безумие ли переезжать из отеля в отель, боясь, что твое лицо запомнят соседи? Не безумие ли так сильно хотеть, чтобы твое лицо заметили соседи, чтобы идти на день рождения к чужому и чуждому человеку?

Не безумец тот, кто может разумно организовать свою жизнь. Кто может принимать на себя ответственность – за себя, за работу, за счета, за дом. При этом не важно, в какие фантастические вещи человек верит, иначе в психушку пришлось бы отправить всех, у кого в налоговой декларации в графе «вероисповедание» не прочерк.

Верить – это одно, но не безумие ли знать то, что знает Керстин? Появиться на свет с таким знанием, еще и не полным, а урезанным, половинчатым, неопределенным – это жутко. Откуда Керстин сама знает, что то, что она знает, – не сумасшествие?

Шарик спустился по последней плоскости и застыл.

Су поставила пустую чашку на пол, длинно, с удовольствием зевнула и пошла спать. Какая разница, кто эта Керстин. Какое значение это имеет для будущей жизни: даже если что-то было – оно сгорело, исчезло, у нее есть только обычная жизнь, море комплексов, в последний год отыгравшихся на ней за всю ее легкую жизнь, и один друг, или, на языке умных журналов, одна социальная связь: Патрик.

Засыпая:

Но, кроме того, есть сны. В них нет разницы между воспоминаниями и предчувствиями, своими и чужими. Моменты времени теряют смысл, как только их проживаешь. Наполняются молоком, молоко створаживается, и все это кисло, невозможно кисло. Отражение усталости – в каждом живом глазу. Что же делать с этими людьми, с этими печалями, с этой невозможностью помочь и не-жизнью, что делать с играми, в которые никто не хочет играть, и куда спрятать свое тело – вышитое бисером и забытое в лесу. В лесу, с его темными ветками и скрытым от глаз небом. Шорохами. Хрустом. Шагами. Мужчинами с закрытыми лицами, в белых комбинезонах. Женщинами в красных вечерних платьях, бредущими по лесу в поисках души. В поисках ребенка. Конца лесных звуков. Логова печального зверя неизвестного биологического вида, но известного имени – усталость. Как бы ни жил каждый из нас, к определенному возрасту он чувствует усталость. Потому что умнеет и прозревает обман, сродни тому милому обману, которым взрослые пытаются заставить ребенка исполнять их волю. Мотивация. Зайчики на дне тарелки с кашей, наклейка с волком из «Ну погоди!» за правильно решенную задачу по математике. Теперь – сами взрослые. Теперь приходится самим себя обманывать, чтобы как-то лавировать в жизни.

Усталость от двух диссертаций, от сонных глаз потоков студентов, от постыдной беспомощности поэтов и такой же беспомощности докторов наук, от дурного балагана государственности, в котором волей-неволей приходится принимать участие, от мелочности мужчин, ни один из которых не догадался сказать «люблю» – хотя бы сиюминутно, для красного словца, как говорили тщеславные поэты своим замученным музам. От красоты, которая, бесплодно просветив пару десятилетий, наконец погасла. Немолодая женщина протягивает руки и берет ребенка. Слишком старая, чтобы быть матерью. Ну и что. Сколько занятий – помыть, покормить, уложить, показать букву. Изменилась, шепчутся о ней – иногда внимает молящим взглядам на пересдаче.

Только все это зря, наука разваливается. Радуется, выдыхая все грязное, о чем не позволяла себе думать годами, делая вид, будто игнорирует, но, увы, была не такой гордой, как ее осанка. Писала что надо во введении – цитаты из Ленина, цитаты из Энгельса. К своим выводам нужно было добавить хоть один их вывод – холодный и омерзительный, как остывшие испражнения. Налаживала отношения, связи. Надо знать, с кем как говорить, кому улыбка, кому конфеты, на кого – взгляд свысока. Перед кем – лебезить, иначе никакой конференции в Германии. Следила за биографией. Вся эта дрянь – туалет науки. Пусть там, у них теперь все решают деньги – это честнее. Ее зачеты уже никому не нужны, и уж тем более она не будет за них брать доллары. Доллары для малышки найдет в другом месте. Один знакомый показал по секрету, как оказывать помощь борцам за построение рыночной экономики. Если все будут платить налоги, рыночной экономики никогда не будет. А людям нужны наличные деньги. Лучше обманывать государство, чем Рильке. Обманывать государство – это то, о чем она всегда мечтала и на что никогда не решалась. Они с малышкой будут есть мороженое в дорогом новом кафе, где знакомый официант – бывший аспирант.

Проехала машина с сиреной, не разбудила полностью, но заставила перевернуться на другой бок. Не открывая глаз, Сузанне подумала, что такого быть не может, чтобы у некоторых были бессмертные души, а у других нет, потому что Бог, если Он есть, всегда за равенство. А если Его нет, то какая разница. Утреннее солнце уперлось ей в веки. Как тянет жизнь, одна на всех жизнь, позволяющая ей видеть чужие сны и путать свои воспоминания с воспоминаниями умерших. Вздохнула и снова заснула – ушла в поиск решения для нерешаемого уравнения.

По электронной почте пришло письмо от Патрика. Из благодарности к ней (он не объяснял, за что именно) он сделал самую простую вещь – разыскал через интернет художников от тридцати до пятидесяти пяти с восточноевропейской биографией. К письму прилагался документ на три страницы, в котором каждая запись была ссылкой. Опять перебирала чужие данные. В плохом настроении. Патрик ее не понял. Совсем ничего не понял. В восемнадцатом кандидате она узнала, возможно, своего художника. Перешла на его страницу, и, так как мейл Патрика обязывал, написала на контактный адрес короткое сообщение, в котором спрашивала, была ли в CV художника ночь у костра с незнакомой женщиной (но без секса). Картины не смотрела.

Позвонили в дверь – не то чтобы очень рано, уже около восьми, но Сузанне еще спала. Сквозь сон подумала, что никто, кроме Патрика, это быть не может, потому что больше ее никто не знает. Есть еще сумасшедшая Керстин, но Керстин в больнице и ее оттуда не выпустят. Накинула халат на пижаму и открыла (хотя Патрик сначала позвонил бы по телефону, но, с другой стороны, может быть, и не позвонил бы, кто его знает).

Не Патрик. Женщина у двери была одета в блеклые юбки – именно юбки, а не одну юбку – это первое, что бросилось в глаза. Только потом посмотрела в смуглое немолодое лицо, на длинную перекинутую через плечо косу, в которой черное мешалось с седым.

– Здрасти, – автоматически улыбнулась Су.

Женщина достала из кармана вязаной кофты сложенный вчетверо потрепанный лист бумаги, развернула его и показала Сузанне. Та не сразу узнала в листе распечатку своего давнишнего мейла, а когда узнала, хмыкнула – с удивлением и сожалением по поводу содеянной глупости. Все-таки пригласила:

– Проходите, пожалуйста.

Только тогда женщина поздоровалась – с сильным акцентом, но кто в этой стране нынче говорит без акцента.

Насколько хорошо Смаранда понимает по-немецки и насколько ее фразы соответствуют тому, что она на самом деле хочет сказать, Сузанне так и не поняла в первый день, но, главное, у гостьи был румынский паспорт – то есть проживание в ЕС, а теперь еще и крыша над головой (как раз пошел дождь). Иногда Смаранда произносила грамматически неправильную, но отчетливую и ясную фразу – в тему, а в другой момент произносила не имеющий отношения к ситуации набор слов. Согласие выражала почему-то русским «да». Например, согласие вместе позавтракать. Ела с большим аппетитом, но аккуратно. Трудно было сказать, сколько ей лет: с одной стороны – седина и глубокие морщины, с другой – у них с Сузанне могла быть за спиной совсем разная жизнь. Жизнь без увлажняющего крема для лица выглядит иначе, думала Су, вяло запивая бутерброд кофе.

Смаранда, кажется, решила, что мейл дает ей право на проживание в этом доме, и ночевать устроилась в гостиной на диване, укрывшись извлеченным из видавшей виды сумки пледом. Прогнать ее Сузанне не могла – ведь сама пригласила. Мысленно подсчитывала, сколько мейлов было в серии, получалось около сотни. Если все приедут? Что делать с ними? Что она вообще собиралась им рассказывать? Одиночество и жажда общения отступили, смутное представление о некой полуангельской общине, где все будут свои, указывало ей на большую белую виллу возле моря, а не на дом Шурца, в котором сотня человек не разместится. Для начала поселила Смаранду во второй гостевой комнате, предупредив, что помещение вскоре придется делить с другими.

Но гостей оказалось не так уж много – в ближайшую неделю подъехало еще четверо, все они заблаговременно предупредили о приезде. Иностранцев среди них больше не было – только Смаранда.

Сузанне все время путала Марка и Адриана, она даже вспомнила о фотографиях двойников и о собственном двойнике. Но когда они стояли рядом, оказывалось, что они совершенно не похожи друг на друга. Да, оба между сорока и пятьюдесятью, оба седые, с умеренно выдающимися животами, оба в очках – но при этом совершенно несхожие лица, разный цвет седины (Марк темнее), разный рост (Адриан выше). Сузанне раздражала путаница в ее голове, а под раздражением возникало другое, тягучее и обреченное чувство. Не может запомнить даже двоих. Но, хотя обычно люди остро реагируют на пренебрежение их индивидуальностью, не обижался ни Марк, ни Адриан.

Кроме того, приехала Люси, очень худая блондинка с короткой стрижкой, с морщинками на худом личике, все время будто чем-то озабоченная. И Катя, точнее Katja, никаких советских корней, просто такое имя (но Су с тем же упорством пропускала «й», с каким саму себя ассоциировала со значившимся в немецком аусвайсе именем «Сузанне»). Катя была совсем молода, моложе 25, отмечала с внезапной обидой на убежавшее время. Работала Катя где-то в бюро, чем конкретно занималась – не поясняла и, кажется, сама не особо задумывалась. Она красила волосы в рыжий и носила две короткие косички – этакая ложная детскость. То предлагала послушать какую-то не известную Сузанне песню, то обсудить сериал, который Сузанне никогда не видела, в общем, старалась быть своей – причем не изо всех сил, а потому что, очевидно, так привыкла, – но не получала никакого отклика в этой компании хронически чужих. Катя не расставалась с учебником польского, иногда говорила, что польский ей скоро понадобится для работы, иногда – что собирается еще в октябре, во вторую часть отпуска, поехать на какое-то озеро в Польшу.

Необходимость «заботиться» о гостях сначала испугала Сузанне, но все наладилось само собой. Люси, если не гуляла в саду, сидела с ноутбуком в каком-нибудь углу, так что Сузанне даже подумала, что они коллеги, то есть бывшие коллеги, потому что теперь Су не занималась ничем. Катя много болтала в пустоту, причем по-польски, с тянущимися от телефона к ушам наушниками. Ел каждый что и когда хотел, еду покупали себе сами. Готовила только Смаранда. Сузанне, сначала попробовав почти тайком, быстро привыкла к ее сладковатой сытной стряпне и не смущалась, что ей никто, собственно, угощаться не предлагал. В конце концов, это ее дом Шурца. Мужчин почти не было видно, один из них – то ли Марк, то ли Адриан – вечно что-то чинил и налаживал в доме, что – Сузанне так толком и не поняла.

Жизнь шла довольно мирно, даже до странного. Сузанне всегда казалось, что если несколько разных людей собрать в одном месте – неизбежно возникают конфликты. Пусть не только конфликты, а и симпатии, истории какие-то, совместные приключения, но в первую очередь – конфликты. Они же жили словно в параллельных мирах, мимо друг друга. Сузанне все чаще думала, что пора прояснить ситуацию, поговорить с гостями о том, почему позвала их.

Наконец ей удалось настроить себя на нужный лад и собрать всех пятерых в гостиной.

Они сидели тихо, смотрели на нее с ожиданием, только Смаранда вертелась, словно что-то искала возле себя.

Сузанне глубоко вдохнула и начала говорить.

– Я пригласила вас… попросила приехать… потому что мы – мы особенные. Мы живем вроде бы, но мы – снаружи мира. Мы смотрим, наблюдаем, вмешиваемся по минимуму. Мы ищем таких, как мы, а этого не может быть. Потому что мы – другие. Как бы не настоящие люди. Даже если мы все делаем, как они, – вступаем в связь с кем-то, у нас так не получается. Потому что мы – ну вроде как дети ангелов, я это так называю. Из света. Правда, я – уже нет, я отказалась… Но я тоже была. И все равно я – как вы… Мы одинаковы, мы одиноки, у нас нет и не может быть детей…

У Су не получалось говорить на – даже такую небольшую – публику. Она волновалась, слова не складывались. Ей казалось, что она была подготовлена, по крайней мере был в сознании некий план, «черновик», но сейчас не могла его нащупать. А теперь еще и Смаранда вынула из тайных карманов своих юбок фотографию и громко и отчетливо, с хрипотцой, сказала:

– Мои дети.

– Да, но…

Сузанне не знала, как прокомментировать затертое изображение, которое молча передавали из рук в руки. Сверху увидела: на фото пятеро, разного роста.

Вспомнила:

– Я пригласила вас всех, потому что думала, что вместе нам могло бы быть интереснее. Мы могли бы вместе проводить время. Может, есть у вас какие-то идеи? Совместная поездка или что-то в этом роде…

Стало тихо. Зеленые древесные тени из окна застыли на лицах, изменившихся странным образом: из ничем не примечательных, таких, какие всегда бывают у людей на соседних сидениях в поезде, стали чуждыми, совсем инопланетными.

Тишину прервал звонок в дверь.

Сузанне почти обрадовалась, что их общество пополнится: теперь, когда растерялась и не знала, как вести себя дальше.

На пороге стоял мужчина лет сорока. Она по инерции попросила его поторопиться, заходить, потому что все как раз обсуждают поездку, но запах древесного дыма, когда-то понравившийся, а теперь неприятно ударивший в нос, и небрежно переброшенный через плечо зеленый шарф помогли ей понять, кто это. Сузанне замерла. Потом еще раз попросила гостя войти, а сама остановилась в прихожей с громко стучащим сердцем и мыслью: для чего все это?

И тут увидела выход. То есть дверь перед собой. Тихо отворила дверь, только что запертую за человеком, в которого, как она считала, была тайно влюблена, и вышла из дому. Пошла по улице, в сторону супермаркета, где покупала к завтраку варенье в первый свой день в этом доме. Шурцу варенье не пригодилось, потому что он умер. Легко заплакала на ходу из-за Шурца, Шурца мертвого, а значит, завершенного, которого теперь не нужно опасаться, как раньше, как всех незавершенных людей, к которым нельзя привязываться, потому что никогда не знаешь, что они еще выкинут, как бы нежны они ни были, никогда не знаешь, во что они превратятся в следующий момент, их можно любить, но нельзя подпускать слишком близко, если хочешь вытерпеть жизнь.

Спускаясь в метро, Су думала о том, что бессмертие отменить невозможно, Керстин была обычной сумасшедшей, и все, все вернутся в простой мир, где каждый равен себе в следующий момент, где никто не меняется, потому что нет никаких моментов, и она наконец будет равна себе. В вагоне – разные лица, она стерла слезы, хотя ничего особенного в заплаканном лице среди других лиц не было. Сузанне беззастенчиво смотрела на покачивающиеся в ритме движения овалы: толстое-толстое лицо с пористой кожей и синей косметикой вокруг бесцветных печальных глаз; сухое небритое лицо, потрескавшиеся губы, равнодушие; лицо очень красивое, в невесомых веснушках, с проводками музыки, устремленными к ушам; лицо испуганное, в очках с толстыми стеклами, со слуховыми аппаратами в ушах; лицо черное, с широкими ноздрями, с прыщиками, прикрытое прядками вьющихся волос; лицо старческое, маленькое, суровое; лицо безумное, счастливое, белое под черными дредами; лицо отстраненное, склоненное к книге, усталое; лицо приятное, немного вытянутое, любопытное; лицо серьезное, с опущенными уголками накрашенного рта; лицо внимательное, устремившее на нее такой же изучающий взгляд, как она на него. Отвернулась, сделала безразличный вид.

Поднявшись из метро, шла по центральному проспекту, лица плыли на нее, озабоченные и спокойные, группами и поодиночке, она думала, что может, например, остановить мужчину и предложить переспать – легко понять по лицу, что он одинок, но в этом нет смысла, потому что ни одно лицо не остается надолго тем же, ни в чем нет смысла, и деревья качались, а машины ехали.

Возвращалась домой ночью, в вагоне было только несколько мужчин, явно не связанных между собой, так что в случае агрессии со стороны одного можно (нужно) было привлечь к защите других (высчитала глазами расстояния и траектории).

Вошла в дом в три часа ночи. Дом был тих спящими. Проходя через гостиную, заметила, что на диване кто-то лежит. Это был ее художник. Она подошла к нему на цыпочках и легко-легко прикоснулась губами к жесткой щеке – прикосновение к незнакомому. Неприятный дымный запах. Подумала, что если сейчас он проснется – то сбудется то, что не сбылось несколько лет назад, на земле. Он не проснулся, к лучшему: что было бы потом? Что обычно, то и было бы.

Еще неизвестно, понравились бы ей его картины или нет. И привычка гулять непонятно где ночами. Пошла к себе спать.

С тех пор как в доме поселились другие люди (которые, как она представляла до разговора с Керстин, должны были стать ее братьями и сестрами в чужом мире), Су чувствовала себя все менее уютно. Выходила ли она в сад или шла на кухню, Смаранда с ее юбками и черно-седой косой оказывалась перед ней и произносила очередную максиму, малопонятную, но безапелляционную.

Однажды ночью Сюзанне, возвращаясь из туалета, с отвращением почувствовала какое-то движение в гостиной внизу. Она понимала, что это не воры, а легкомысленно приглашенные гости, но все равно, подавляя глухое бешенство из-за вечного присутствия чужих, спустилась на несколько ступеней. Сначала по движению теней поняла, что они ходят или танцуют, а потом увидела: все пятеро (кроме художника – он безмятежно сопел на диване) в ровном темпе ходили вокруг журнального столика и при этом каждый вращался вокруг своей оси. Сузанне закашлялась – в горле першило, но они не отреагировали. От этого мороз пробежал по коже. Бешенство, усиленное страхом, едва не вырвалось на волю, она едва не закричала, что, если они хотят жить здесь, то пусть убираются по своим спальням и спят и ей не мешают спать, но в этот момент глаза Су встретились с глазами Смаранды, и та даже не кивнула, а на секунду опустила веки – как бы поприветствовала. Белки глаз Смаранды блестели белым, а огромные радужки – черным. Черно-седые волосы разметались по плечам, прикрытым ветхим кружевом ночной рубашки.

Сузанне подумала, что могла бы присоединиться к ним. Но для чего? Может, в их действиях было какое-то особое гипнотическое удовольствие – ей оно было неведомо. Она могла присоединиться к ним только по воле разума – чтобы делать то, что остальные, как в детстве.

Ушла к себе, но заснуть не могла. Лежать надоело. Внезапно проснулась долго таившаяся ностальгия по отелям. Почему нет? За семь минут собрала необходимое – предметы гигиены, белье и немного одежды, оделась и спустилась. Ее гости все так же кружились. Можно переждать в отеле, пока они не разъедутся. Не будут же они здесь вечно, должна же быть у них своя жизнь? Катя вот в отпуск собиралась.

Ночью автобусы не ходили, поэтому вызвала такси и попросила: «Отель». «Какой?» – меланхолично спросил водитель. Су не ответила, но он сообразил.

Даже не рассмотрела названия – отель как отель, три звезды, ключи у администратора, угловая комната на втором этаже, номер 201. Отперла дверь, зашла внутрь и поддалась сладкому чувству: дома. У Шурца была не так дома, как в комнате отеля, – эти разные комнаты настолько одинаковы по сути, что ложишься на кровать и тут же крепко засыпаешь – без сновидений.