Текст книги "Продолжая движение поездов"

Прожила в отеле три дня. Вернувшись, поняла, что ее отсутствия и не заметили. Правда, художник и Катя исчезли, но остальные вели себя как обычно и только на следующей неделе потихоньку, без прощания разъехались. Дольше всех оставалась Смаранда, но однажды утром оказалось, что и ее нет – хотя на плите стоял еще теплый казан с чем-то тушеным и в доме было прибрано – так, как прибирала Смаранда, пряча вещи с полок в выдвижные ящики и застилая полы полосатыми дорожками (видимо, найденными в подвале, не привезла же она их с собой).

Таким образом восстановилось первоначальное состояние – Сузанне осталась одна. Как тогда, в самом начале, в лесу. Что было бы, если бы ее не нашли? Так и было запланировано, думала она, так было запланировано, чтобы не находиться, лежать в темном лесу год за годом. А что, разве это плохая программа – изучать жизнь тела, лежа на лесной земле, глядя снизу на кроны деревьев и гнезда птиц. Но произошла ошибка.

Только теперь, бросив работу и все остальное, она поняла это. Как и то, что имя – Сузанне, Сусанна, Су – ей не нужно. Ни одно. Заставляла себя вспоминать о лицах в метро. О детской дружбе-вражде: Яне. О Шурце. О Жанне и даже (почти с благодарностью – идиот, конечно, но он был) о Фридрихе. О Паме, с которым было что-то вроде дружбы. Обо всех мужчинах, с которыми спала. Святое – о бабушке. Но воспоминания становились все бледнее и бесполезнее. Она все позже вставала по утрам. Осень усиливалась. Соседи редко выходили в сад – не видела их. И в город не выезжала.

Много спала – дожди помогали не просыпаться. Во сне во́ды тянутся, стелются. Сначала это море, в нем есть рыбы и осьминоги, волны и водоросли, оно лежит на круглой земле, но чем дальше, тем больше это – просто вода, без планеты, без окончания, без разницы и без живых организмов – прозрачная вода, и все. И чем дальше вода, тем меньше разницы, тем спокойнее жить и яснее: цели не достичь не потому, что это слишком сложно, а потому, что цели никогда не существовало в дистиллированной воде, по поверхности которой в ровном ритме ударяют капли дистиллированного дождя, хотя нет ни верха, ни низа, ни права, ни лева, ни ошибок, ни смыслов.

Шершавая рука с длинными пальцами – слегка выпирающими суставами, с плохо обрезанными ногтями прикасается к воде, нарушая ее безмятежность.

Сузанне закричала.

– Ты!..

– Эй, ты что, спокойно!

– Извини, я не хотела тебя ударить. Но кто так будит. Я спала!

Ей стало неловко за расползающееся по его лицу красное пятно от удара.

– Я заметил, – сказал Патрик. – У тебя дверь в доме нараспашку. Дождь хлещет. Я уже думал, тебя обворовали.

– Я просто спала.

– Три часа дня!

– Можно подумать, ты никогда не спишь в три часа дня. Ну, ночью не выспалась…

– Сейчас – никогда. У меня работа. Не то, что прежде, но у меня стабильная работа с социальной страховкой.

– Тогда чего у тебя такие ужасные ногти? У тебя раньше были аккуратные, у тебя были мягкие руки, а теперь что?

– Теперь другой статус. На свои посмотри.

Сузанне посмотрела. Ее ногти были длинными, как у фотомодели, но бесформенными. Когда стригла их в последний раз?

– Почему ты приехал, если у тебя работа?

– Я в здешних краях проездом был. Звонил тебе, но ты не отвечала. Как обычно. Кстати, сегодня суббота.

– А какой месяц?

– Девятое октября.

Сузанне притянула его к себе, он положил руку на ее грудь, укрытую желтоватым кружевом ночной рубашки Смаранды.

Теперь все было не так, как в прошлом году. Он ничего не ждал от нее, она ничего не ждала от него, все будто решалось за них и происходило само по себе, как волны в прибое.

Когда они лежали после любви, Су сказала:

– Вот у тебя есть день рождения – я не знаю, когда, но это не важно. А ты помнишь, почему именно этот день выбрал? Как ты решил родиться?

Патрик засмеялся, и она, после секунды молчания, засмеялась вместе с ним, а потом сказала:

– Давай уедем куда-нибудь. В какую-нибудь еще другую страну.

– Какую еще страну?

– Я думала вернуться в родной город. У меня, правда, больше нет гражданства, но виза не нужна. Поехали со мной.

– Это в какой, там, где война сейчас?

– Там не может быть войны, – засмеялась она.

– Уже третий год. Ты вообще никогда новости не смотришь? Там что-то типа самостоятельной республики… Я подробностей не помню.

Сузанне покачала головой, не поверила, но сказала:

– Тогда можно туда, где меня нашли. К Чернобылю. Мне никогда это все – авария и так далее – интересно не было, и не была я там никогда, а теперь хочется съездить. Я бы там по лесу погуляла. Это ведь не в самой зоне.

– Еще лучше, – засмеялся Патрик, – у тебя одно предложение лучше другого.

– Останешься жить у меня?

– Мне в понедельник на работу.

Сузанне, раскрыв его ладонь, водила указательным пальцем по шраму, Патрику это было неприятно, он встал с кровати и предложил сварить кофе. Он помнил, где у нее кофеварка.

– Почему бы и нет… Почему нет… – пробормотала Сузанне.

Она не могла представить себе войну во дворе пятиэтажки, в которой по-прежнему существовала их с бабушкой квартира. Там жили сейчас эти… смутно помнила покупателей: невысокая бесцветная женщина с коляской, очень деловой мужчина, оба с недовольными минами, хотя чего им быть недовольными – пять штук, сейчас те цены даже смешно вспоминать. Ребенок сейчас должен быть старшеклассником. Вдруг испугалась до паники: все ли живы?

Следующим утром, спустившись на свежий запах кофе, удобно устроившись на стуле в своей кружевной (уже привыкла к ней – найденной в гостевой комнате) ночнушке, сказала:

– Ты знаешь, Патрик, я думаю, мы могли бы быть парой.

Он, похоже, не услышал, и она повторила:

– Странная мысль, она мне не могла прийти в голову, но вот пришла, и мне самой странно: я думаю, мы могли бы быть парой. По-настоящему: жить вместе.

На этот раз Патрик хмыкнул.

– Почему ты смеешься?

– Потому что мне позарез нужно было услышать это в декабре прошлого года.

– Да?

– А ты не замечала? Все равно, это не было здоровое желание. В терапии все раскрылось. Такие – позарез – желания вообще не бывают здоровыми.

– А сейчас?

– А как же твоя большая любовь? Не списались с ним?

– Он уехал с Катей.

Патрик кивнул, будто знал, кто такая Катя. И ответил:

– Сейчас я наконец устроился на нормальную работу. Так что сегодня вечером уезжаю, к сожалению.

– Ну да…

Не думала, что ее голос звучит слишком разочарованно. Может быть, наоборот, в нем облегчение, продолжение погружения в воду, через которую потом…

Но он ответил с искренней заботой (похоже, они все-таки становились чем-то вроде настоящих друзей):

– Су, тебе тоже надо работать! Ты должна найти себе нормальную работу – не то, что было, не удаленную. А нормальную. С офисом. Чтобы у твоего дня была структура: это только кажется, что по будильнику вставать сложно, на самом деле сложно и без будильника – видишь, что с тобой происходило. День, а ты в постели. Должен быть распорядок дня, должны быть какие-то рамки для жизни, какой-то стабильный круг общения. Все это дает основу. Тебе станет легче жить, ты сама увидишь!

– Но я ничего больше не умею, – пожала плечами она. – Кроме моих текстов. А писать тексты, боюсь, я потеряла возможность. Вместе с бессмертной душой… это я так называю. Со своей другой природой.

Патрик смотрел на нее в упор, немного испуганно – будто они об этом не говорили.

– Не обращай внимания, я шучу!

Усмехнулся.

– Ты знаешь языки, ты могла бы быть переводчиком.

– Для этого тоже нужны какие-то дипломы… я думаю… Да ты не волнуйся, у меня все в порядке. Я семь лет работала без отпуска – могу теперь отдохнуть. Деньги кончатся, тогда волей-неволей придется искать.

Нет, она не была расстроена отказом – она знала, что Патрик еще напишет ей, или приедет, или она приедет к нему. Но удивлялась себе. Что значит «быть парой»?

Полицию встречала в кофте, накинутой поверх ночной рубашки Смаранды. Даже мелькнула мысль, что ее сейчас обвинят в воровстве у бедной румынки – если, конечно, Смаранда на самом деле была румынкой, а не купила паспорт. Но речь шла о другой знакомой, о Керстин. Сузанне спросонья не поняла, в чем дело, и только когда налила себе кофе (полицейские отказались, она извинилась, объяснив, что спала), смогла сложить картинку: Керстин снова исчезла из лечебницы. Сузанне домыслила, что все двери остались запертыми, что видеорегистраторы (если там такие есть) ничего не зафиксировали. Ее вторая беседа с полицией за полгода (первая была после смерти Шурца), прямо роковая красавица…

Полицейские – молодая симпатичная женщина и мужчина средних лет – были другие и, кажется, не воспринимали историю с побегом всерьез: преступления большого тут не было, пациентка уже сбегала и возвращалась, опасности не представляла. Но работница регистратуры, заразившаяся от пациентов параноидальной подозрительностью, записала имя и фамилию Су.

И вот теперь, в кофте поверх ночнушки (она не просила позволения переодеться и вела себя так уверенно, что ей и не предложили), с чашкой (извините) кофе лихорадочно выдумывала, зачем она ездила в психиатрическую клинику летом. Полицейские почти выдумывали вместе с ней и регулярно подсказывали слова. Да, она прочитала заметку в газете. И решила, что это ее давняя знакомая, с которой потерялась связь. Прониклась состраданием. Захотела навестить в больнице. Купила фрукты. Да, не пустили. И вообще потом нашла ту Керстин – это совсем другая Керстин, у правильной Керстин все в порядке, никаких психозов. Нет, эту Керстин, как выяснилось, она не знает, хорошо, что не впустили, что бы делала с чужой сумасшедшей? И уж тем более не имела и не имеет с ней никакой связи. И не знает, как выглядит. На это ей показали фотографию. Фото было ужасно – измученная худая женщина, темные (а не светлые) волосы, пустые глаза. И тем не менее это была Керстин. Сердце вдруг заболело.

– Вы не знаете, эта женщина, настоящая, ну, сумасшедшая Керстин, – она родная у своих родителей или приемная?

Оба полицейских посмотрели на Сузанне с удивлением.

– Мы не имеем права разглашать такие данные, – сказал наконец мужчина.

Повисла тишина. Он не спросил, зачем Сузанне эта информация о совершенно не знакомом ей человеке. Но она сочла нужным придумать оправдание.

– Знаете, Шурц, – сказала она, – прежний хозяин этого дома, мой хороший друг – он умер, к сожалению, тогда тоже полиция приходила, так вот, он занимался исследованием про усыновленных. Их психические расстройства. Меня ведь тоже не родная бабушка воспитывала. Так что вы извините. Я не должна была спрашивать.

Но полицейские ее и не дослушали, женщина уже показывала мужчине что-то в блокноте, и они о чем-то – кажется, не связанном ни с Керстин, ни с Сузанне, – шептались. С ложной внимательностью поблагодарили Су за сотрудничество и попрощались. Она их – даже глупым вопросом – не заинтересовала. Спешка. Другие дела. Когда провожала их, смотрела на пистолеты на бедрах – сначала у нее (женщина вышла первой), потом у него.

Сердце болеть перестало, засуетилась. Пошла наверх, застелила чистым бельем кровать в хорошей гостевой комнате. Хаотично прибирала – за последние недели запустила дом, он полностью соответствовал ее собственному неряшливому неглиже. Ждала. Полицейские больше не придут сюда – вот и хорошо. Вечером ждала на террасе. Почему-то казалось, что Керстин не позвонит в дверь, а придет дворами, через сад. Было довольно холодно, сыро, хотя и без дождя; пальто, в которое куталась, не спасало – принесла одеяло, накрыла ноги. Вглядывалась в качающиеся ветви, за которыми – за деревьями чужих садов и между чужими домами – иногда мелькали железнодорожные огни. Там, куда ей по законам частной собственности вход воспрещен, дальше, где-то – мелкими фрагментами увидела далекий поезд и одновременно услышала звук. Возможно, Керстин едет в этом поезде, теперь надо ждать – она выйдет на далекой станции, подъедет на автобусе, придет, чтобы объяснить все окончательно, расставить все точки над i.

Керстин не пришла.

Сузанне ждала и на следующий день, но уже вяло – на этот раз Керстин не временно сбежала, а на самом деле покинула всех. «А что тело?» – спрашивала Сузанне саму себя. Ответа не было. Так и исчезла – с телом. Читала все газеты – но случай Керстин больше не упоминался. Да и зачем – то пожар, то убийство, то подготовка теракта. Кому нужна неопасная сумасшедшая?

С одной стороны, Сузанне было немного грустно – хотя с Керстин встречалась всего раз, но это была долгая беседа, которая сейчас почему-то вспоминалась как приятная. С другой стороны, испытывала облегчение – будто исчез единственный свидетель ее собственного преступления (что касается гостей – им так и не объяснила, они исчезли, не поняв ничего). Теперь можно просто жить. Свободный человек в свободной стране.

Читая газеты, узнавала о войне – правда, о ней писали мало и равнодушно. Всматривалась, пыталась понять. Не получалось. Были своими, стали чужими. Опять жестокость. Никто ничего не может сделать. Она не может написать стишок. Пряталась за повтором: «Не понимаю, не понимаю».

Еще не отошла от известия о Керстин, когда позвонил Патрик. Откликнулась с радостью. Он сказал:

– Я решил – почему нет? И терапия достала. Я бронирую нам с тобой билеты, поедем, посмотрим твою Чернобыльскую зону. А потом попробуем пробраться в твой город.

– Ты меня… ты меня немного удивил, Патрик.

– Ты снова сломала мне жизнь, – засмеялся он. – Я подумал: есть депозит, есть деньги – зачем я себя мучаю? Съездим с тобой. Но учти – не как пара.

– Да, понимаю… Мы друзья. У меня никаких дел нет. Так что полетели.

– Послезавтра.

Две тысячи первый, ноябрь, уикенд. Рассказ

Последние минуты перед прибытием поезда тянутся скучно и тревожно, как перед экзаменом. Катя замерзла за ночь в купе. Не пыталась унять озноб. Кое-как накрасилась поверх вчерашнего, не умывалась – в туалете еще холоднее и отвратительно. Надела шубу, стояла у окна, через мутное стекло наблюдая взлеты и падения проводов. Ритм перестука колес напоминал ритм какого-то стихотворения, то ли Блока, то ли Белого, но восстановить текст не получалось, хотя он зудел на краешке мозга; в голове всплывала только схема чередования ударных и безударных слогов, прямо из учебника. Промелькнули дома с серыми стеклами, виадук, потом снова словно бы степь, так что непонятно, уже въехали в город или еще нет.

Здание вокзала возникло внезапно, маленькое, обшарпанно-желтое, с названием на украинском языке. Катя в панике сжала ремешок сумки: стоянка три минуты, не остаться в поезде. И увидела на перроне Ленку. Совсем не изменилась Ленка. Или так кажется через грязное стекло. Все в той же дерматиновой куртке, обиженно смотрит на ползущие перед ней вагоны, жует.

Они оказались друг напротив друга, только Катя выше – в вагоне. Глаза встретились, поезд дернулся и стал неохотно, как если бы взгляд их был из твердого металла.

Катя рванулась к тамбуру, сбивая сонную проводницу, скорее, скорее. Часы на здании вокзала показывали четверть седьмого, поезд приехал на пять минут раньше, если часы не стояли.

Ленка сразу бросилась ей на шею, сразу переменилась. Обиженное молчание лопнуло, обветренные губы горели, она начала тараторить, жестикулировать, выхватила у Кати сумку, Катя вернула. Немного коробило от местных словечек, будто сама не отсюда. «Как классно, что ты вырвалась, приехала», – раз за разом, лейтмотивом в Ленкином потоке сознания, и Катя не сказала то, что думала, то есть: «Ты считаешь, что я бы так смогла – просто не приехать, такой ты считаешь меня?» – а сказала: «Ты считаешь, я на факе так часто появляюсь? Что я, первокурсница, вчера стипуху дали – я домой, шмотки в зубы – и на вокзал….»

Блудные вокзальные собаки провожали желтыми глазами их, вцепившихся друг в дружку, еще не уверенных, что встреча материальна.

Серое не проснувшееся небо сыпалось какой-то мелкой дрянью, полудождем-полуснегом, на асфальте слякоть. Странно, но, выйдя из поезда, Катя перестала дрожать, ей стало тепло и легко, она прятала нос в щекочущем мехе шубы. С удовольствием уюта и женственности скашивала глаза на мелкие капли, зависающие на ворсинках.

На остановке не было никого, кроме Кати и Ленки. Утро пятницы, час пик в эту сторону – к вокзалу, к центру. Им в другую. Автобус, еще теплый от потной толпы, впустил их. Подошла толстая кондукторша. «За проезд, девочки!» Катя полезла в сумку за портмоне.

– Кать, успокойся. Что я – копейки эти не дам?

Ленка достала из кармана и протянула кондукторше страшно измятую купюру, та взяла, отсчитала мелочью сдачу и отошла от них, устало качая обтянутыми гамашами бедрами, в своем печальном фартуке с деньгами. Автобус тронулся.

– Ты как? – спросила Катя через некоторое время.

Ленка в ответ поморщилась.

– Слушь, давай я потом, дома все расскажу. Давай ты рассказывай, потому что эти письма, ты же в них ничего толком не пишешь, одни цитаты, чему вас только там учат, на вашем ромгерме.

Катя узнавала ее в каждом слове, в каждом движении. Резкие, но незавершенные жесты, рваные интонации, отсутствие шапки и перчаток в эту дурную погоду.

– А что у меня может быть? Учусь, учусь. Курсовую мучаю – или она меня. С Вадимом вот опять поссорилась.

– Я всегда говорила, он тебе не пара.

– Ой, у нас раз в месяц эти ссоры, ну и что, мы уже о свадьбе подумываем, между прочим.

– Ты что, серьезно?

– Да нет, пока нет. А чего от добра добра искать? В нашем женском монастыре прынцы не водятся!

– О, если уже ты говоришь, что тебе трудно кого-то искать, с твоими-то внешними данными, то я уже не знаю!

Они расхохотались, как хохотали раньше: во весь голос, в два полных голоса.

Потом говорили об общих знакомых и друзьях. Как бы то ни было, Катя тоже выросла здесь. А остался мало кто, все разбежались: география от Пекина до Бостона, не говоря о местных приличных городах. Затем о Ленкиной затяжной ссоре с родными, хотя эту скользкую тему Катя затрагивала невесомо, осторожно: слишком близка другая, еще более скользкая тема, поскользнешься на ней, упадешь – не встанешь…

Катя обожала Ленку с детства, со второго класса, с первого взгляда, и знала ее хорошо. Нельзя сказать, чтобы она не ожидала от Ленки такого, но одно дело – поэтический треп под рок-музыку, подростковые игры, другое дело – узнать, что… Ей было мерзко формулировать, даже мысленно.

Наконец они подошли к подъезду, Ленка тащит ее наверх, открывает дверь ключом. Катя чувствует, что что-то неуловимо изменилось в захламленной квартире с тех пор, как она была здесь в последний раз.

– Вот вышвырнут меня скоро, буду на вокзале жить, – смеется Ленка.

– Нет, я тебя к себе заберу.

– Вытирай ноги, я с утра убирала.

– Когда – с утра? Ты что, среди ночи вставала?

– Ничего, я со своей работкой уже нормально спать отвыкла. Иди руки мой, будем завтракать.

Катя сняла шубу, привычным движением повесила на крючок, на который вешала свои куртки и дубленки всегда, когда бывала у Ленки. Сколько раз она бывала здесь. Знала запах, знала каждое пятнышко на обоях, каждый гвоздь, а гвоздей было много: хозяйка квартиры, бабулечка-вдова, забрала с собой репродукции, а Ленка с ее гражданским мужем Игорем так ничего и не повесили. Ноги все-таки замерзли. Мерзкая слякоть.

Ленка поставила на газ чайник и сковороду, разбила четыре яйца – завтрак на двоих – и скорлупки с синими печатями бросила в мусорное ведро.

Сидели за столом молча, пока шипела яичница. Катя положила озябшую руку на Ленкину и смотрела, как смешно получилось: ее собственные пальцы с перламутровым маникюром перемешались с Ленкиными тонкими пальцами, на которых торчали широкие костяшки, и ногти, жесткие, но какие-то детские, с большими лунками, были неровно обрезаны. Катя усмехнулась про себя – она уже не помнила, есть ли у нее самой лунки на ногтях. Надо посмотреть, когда снимет лак.

Яичница готова, они опять болтали о чепухе, Ленка все время улыбалась, словно вдруг стала счастливой. Катя была счастливой. Потом пили чай.

Ленка рассказывала анекдот, она подперла подбородок рукой, рукав сполз. Катя вздрогнула, увидев рваную розовую полосу через запястье. Сердце упало – она больше не слушала, о чем говорит Ленка, и не была счастливой. Стало неуютно, языку – скользко, ей захотелось домой, в постель, лицом в подушку, включить телевизор, радио, пылесос, закрыть уши. Она вспомнила, для чего и почему приехала, и вспомнила, как ехать не хотелось. Как фальшивила в телефон этой Ленке, которая не знала, что она все знает. Ну, может, не все. О Ленкиной попытке самоубийства.

Но Ленка не заметила, что Катя заметила, она все говорила, и Катя, до которой слова теперь не доходили из-за звона в ушах, смотрела на знакомое с детства лицо, оно почему-то совсем не изменилось со второго класса, и прическа не изменилась – вечный хвост из лохматых длинных волос. Смуглое лицо, которое при минимуме ухода можно сделать красивым, мимика которого неуловима, непрерывна: поток улыбок, слипшиеся от туши ресницы прячут и показывают глаза, то счастливые, то отчаянные, то злые, и Катя никак не может поймать момент смены выражений лица, и чем дольше она смотрит, тем ближе становится мир человека, к которому вплотную прожила десять школьных лет за одной партой, боком, и чувствует, словно склоняются они друг к другу за партой, срастаются, и она в этом Ленкином мире. И ей, а не Ленке суждена вся грязь будущего: прятать шрамы, ненавидеть лето и надеяться выйти замуж за зиму, пока носят длинный рукав. Быть окруженной любопытством и отвращением – тем любопытством и тем отвращением, благодаря которым сама Катя здесь.

Может, было бы лучше, если бы они могли поменяться. Катя – сильная личность, знает, чего хочет, и плевала на других, которые enfer[3]3
  Ад (фр.).


[Закрыть] (о, милый Сартр!), а Ленка, этот мотылек пыльный, мало ей было по-другому себе жизнь коверкать!

Ленка между тем, сверкая белыми зубами в улыбках, так же радостно, как сплетничала об одноклассниках, говорила о финансовых своих проблемах.

– Вот дела какие, за квартиру с его зарплаты мы платили, а теперь одна я – не знаю, что делать, я-то заплатить смогу, а на хавчик ни хрена не останется. Вот это дилемма, то ли не есть, то ли помещение не занимать. Короче, бомжевая жизнь ждет меня, пора приглядывать подвальчик поуютнее, зима грядет.

– А домой, ну, к маме, вернуться не думаешь? – спросила гадким от осторожности голосом.

– Так! Ты же знаешь мою матушку, если вот так я вернусь, потому что прижало…

– М-да, она и выставить может…

– Ну, не драматизируй, не выставит, конечно. Но ты знаешь, тогда в сравнении уж подвальчик покажется раем.

И Ленка нараспев продекламировала:

– Жаль, нет милого, с которым бы в шалаш.

– Если бы не родоки… Я так бы хотела, чтобы ты у меня жила. Чтобы мы вместе жили.

– Курить будешь?

Катя кивнула, Ленка достала пачку дешевых сигарет.

– Катюш, ты извини, ночевать тебе одной придется. Я на день должна была сегодня, но я поменялась, на ночь пойду. Извини, что так получилось, но я сейчас с работой шутить не хочу… люблю дилеммы, не хочу терять.

– Я с тобой пойду!

– Не-не-не, там холодрыга, а ты не выспалась, и вообще. Я все равно буду дрыхнуть.

Уже год Ленка работала продавщицей в киоске, на всякой муре – сигаретах, пиве, жвачках. Она часто писала, как развлекает ее амбал-охранник, придурок, но с чистой душой, и как измывается хозяин – придирается к мелочам; вместе с Катей они пришли к выводу, что у хозяина к Ленке подсознательное сексуальное влечение, с которым он сам не может смириться, так как привык потреблять исключительно крашеных блондинок с грудями.

Ленка отвернулась к окну, стряхивая пепел в чашку из-под чая, на мокрый пакетик.

– Тебе, конечно, хочется знать, как все было, – внезапно сказала она и закашлялась. – Только за этим ты и приехала.

Потом хлопнула в ладоши, глаза ее снова разгорелись.

– Слушай, давай, может, и кроме чая выпьем, с утра, правда… Но в честь твоего приезда надо! Да? Отметить.

– Мне с поезда что-то не очень, – соврала. С алкоголем было бы легче.

– Ладно…

Дрянь, падавшая с неба, сгустилась, все больше походила на мокрый снег. Мокрый снегопад. Огонек сигареты отражался в потемневшем окне. Черный Ленкин затылок и контур тонкой руки.

И снова проснулось в Кате забытое: нежность и боль, радость: женское упоение страданием. Гибнет, гибнет, безнадежно гибнет. Захотелось смеяться.

– Катюша, милая, я-то знаю, что ты меня не осуждаешь, только ты меня и не осуждаешь. Ты же знаешь, как у нас все с Игорем было, ну, ты ругала меня, правильно ругала. Я дала ему все, что могла, все, что было. Не потому что… Мне так удобно, я так привыкла. Я не знаю, как по-другому можно с мужчиной… Боже, я не знаю, что говорить, да не смотри на меня так, а то я не смогу говорить, а ты же хочешь, чтобы я все подробно рассказала. Тебе же хочется узнать. Как это делается.

Не гася, она бросила сигарету в чашку, облокотилась на подоконник и больше не поворачивалась. Катя смотрела на затертую клеенку, орнамент: множество малюсеньких корзинок с фруктами. Она никогда не замечала раньше, что это не абстрактный узор.

– Ладно. В общем. Я давно знала, что он бросит меня, все к тому шло, с самого начала. Я сама все к тому вела. Почему-то. Почему? Ну ты скажи, что на самом деле он мне не нравился, что жила я с ним, лишь бы жить с кем-то. Что он глупый для меня. Я-то умная. Начитанная. Почти как ты. Почему же ты молчишь? Не говоришь? А я, дура, считала, что он мне нравится, что мне хорошо с ним. Мне твой Вадим тоже никогда не нравился, может, я просто ревновала тебя к нему, а ты меня. Ладно. По-любому, он ушел и поступил нехорошо. Он бы мог просто уйти или уйти к другой, пусть бы он просто ушел.

Темная спина на фоне окна ссутулилась.

Катя решилась поднять глаза на эту спину. В зрачках по-прежнему кружились корзинки со скатерти. Они знали друг друга с детства, читали друг другу свои нелепые стихи, и нельзя было не понимать, что Ленка склонна к суициду, что она из тех, кто, даже если живет, живет плохо. Но знать – это одно. Узнать – другое.

– В тот вечер он пришел веселый. Мы выпили пива. Я хотела спать, жутко хотела спать, только с суток вернулась. Или он до того был пьяный? Точно, он до того был пьяный, а пива мы не пили, я была трезвая, только очень хотелось спать. Мы баловались, что-то кричали, не помню, или это он кричал. Из-за чего-то спорили, а потом он ударил меня. Знаешь, как ударил, совсем не больно, но заметно, будто хотел мне что-то сказать этим. Ясно, что хотел сказать, указать мне мое место. Я сразу замахнулась, но он засмеялся, сказал, что если я ударю его, он уйдет. Ты знаешь, я очень долго обдумывала и взвешивала. Но, наверно, даже нескольких секунд не прошло, потому что я не опустила руку, но и не помню, чтобы, как дура, стояла замахнувшись. Но я успела все взвесить и обдумать…

– И ты вмазала ему?

– Нет, сказала, чтобы он уходил. Я бы ударила его, но я не умею. Если бы ты слышала этот его смех, видела его глаза. Нет-нет, он не был пьян. Ему настолько было плевать на меня. Как и всем остальным. Ему было все равно, остаться или уйти. Других, что ли, нет? Все равно. Я его обидела, вот он и ушел. Как все, кроме тебя. Он плюнул на меня, как на мелкую неприятность.

Она запнулась, повернулась к Кате, нахмурилась, заметив, что та плачет. Без слез, без единого звука, давясь воздухом и улыбаясь. Взяла другую сигарету.

– Но тебе интереснее, что было дальше, потому что ты знаешь, что я не страдала, потому что на самом деле я не любила его. Потому что кроме тебя я ни к кому не могу сильно привязаться. Но в тот вечер мне было весело с ним, мы дурачились, терлись кожей, целовались и все такое, я почти полюбила его, но не так, как тебя, а по-другому. Вот он подурачился и ушел, а я закрыла за ним дверь, и стало так тихо-тихо. Ни единого шороха. Мне дико хотелось спать, но почему-то было страшно ложиться. Чем дальше, тем страшней. Вообще и в комнату не могла войти, в прихожей так и сидела. Наверно, потому что если бы я легла в постель, мне сразу бы захотелось секса. Мы сто лет постельное не стирали, вся постель пропитана его по́том. Ну, тогда была, ты не волнуйся, я все перестирала перед твоим приездом, так что ты сможешь нормально спать. Слушай, я села на пол и думаю, что буду ходить на работу, чтобы покупать хавчик, и питаться, поддерживая силы для работы. Очень-очень долго. Всегда. А если кто-то появится в моей жизни, то это снова будет Игорь, потому что на большее я не замахнусь, большего не сто́ю. Даже если его будет звать по-другому. Даже если что-то изменится, все будут так же. Или хуже. А кушать я не очень люблю. Я посчитала всех, кто имеет ко мне какое-то отношение, и решила, что если это их и выведет из равновесия, то ненадолго. Я решила, что ничего не теряю.

Она снова отвернулась.

– Даже тебя, потому что моя любовь не умерла бы со мной. Она жила бы дольше нас всех. Ладно, я опять не о том. Я набрала воду в ванну, лезвия я не нашла, но был этот ножик, Игорь его очень хорошо наточил недавно, я им мясо резала и кур разделывала. Ну, легла в ванну и разрезала… Ну ты поняла. Странно, но мне совсем больно не было, ни в душе, ни так. Я думала, что это страшно, больно и тяжело, а оказалось – легко, я не думала ни о чем, лежу, жду. Или я все-таки была пьяная? Но я не помню, чтобы что-то пила, а пиво мы совсем в другой день пили, я перепутала, это было где-то за месяц, чудесный был денек, мы напились и занимались любовью, все было о’кей. И пиво не могло так в голову дать, чтобы боли не чувствовать. Слушай, не реви ты, я же объясняю, что я не страдала. Потом пришла соседка. Дверь я по дурости открытой оставила, чтобы не ломали потом. Квартира же не моя, и так лажу бабульке делаю, но я себе прикидывала: по той цене, что она нам ее сдавала, каморку эту сняли бы, хоть бы здесь Чикатило орудовал. Слушай, она так визжала, ты бы слышала. Но скорую вызвала. Потом в больничке побыла, ко мне там нормально относились, к психу сводили, к психиатру. Но он придурок такой, решил, что я нормальная. Слушай, спрашивает… А, ладно, хрен с ним со всем, может, лучше гулять пойдем? Что мы, весь день взаперти просидим?

– А твоя мама?

– А что мама, откуда ей знать. Мы же не общаемся. Я молчала, как Павлик Морозов, ее сразу не нашли. Не знаю, может она и узнала потом, они же все болтают, ты же узнала. Ну, тогда она может торжествовать. Это только подтверждает все ее соображения на мой счет.

– Нет, не понимаю. Какой бы она ни была, но… мама!

Катя встала и на цыпочках подошла к Ленке. Та не повернулась к ней. Катя погладила Ленку по голове и прошептала:

– Дурная ты, Ленка!

– Ой, только не надо! – закричала Ленка в ответ. И опять закричала: – Не надо, не надо.