Текст книги "Продолжая движение поездов"

Море мертвое, но дышит.

Шторм прекратился внезапно, как и начался. На берегу виднелись деревянные обломки. В легко колышущейся воде плавала красная прозрачная ткань, путалась с водорослями и порванными дохлыми медузами.

Порядком наглотавшись горькой воды, совершенно счастливая (хоть ее немного тошнило), Мария сперва думала плыть к берегу, однако вскоре заметила не так уж далеко от себя белый кораблик, свою яхту. Яхта оказалась такой красивой!

Плыть пришлось дольше, чем Мария предполагала, не полчаса. Но плавать она умела правильно, экономя дыхание. У нее был хороший тренер. С борта зачем-то свисал позеленевший канат. Мария залезла по нему, как учили в спортзале. Вскарабкалась и села на палубу. Рухнула обессиленная. Во рту был сухой вкус соли. Сладкая усталость объяла руки, ноги, шею, живот. Дойдя до кончиков пальцев, защекотала в них таинственной радостью. Словно случилось что-то, чего быть принципиально не может, будто невозможно так попасть на яхту, просто вскарабкаться и быть на ней, а не видеть ее маленьким белым корабликом в дымке горизонта, недоступным даже в мечте.

Но она здесь, а такого не может быть даже во сне, ведь сон – зеркало, отражающее мир с различной степенью искажения, но не способное отразить то, чего вовсе нет.

Спустилась вниз. Музыки не было, наверно все уснули или… Ну да, уже следующий день. Уже заметили ее отсутствие, и там сейчас полиция, пистолеты. Овчарки. Нет, гости были на месте, никто ее не хватился. Вечеринка не окончилась, они по-прежнему двигались так, будто была музыка. То есть танцевали. Мария, никем не замеченная, прошла к столику, села и продолжила смотреть перед собой. Гости выглядели очень глупо, почему взрослые всегда развлекаются так упорно, почему мама не пригласила никого из детей… Мария дрожала в мокрой ночной сорочке. Веки смыкались…

Резкий неприятный звук заставил Марию вскочить. Никто не танцевал больше. Гостей не было. Она оказалась в незнакомом доме. С одной стены на нее пялились маленькие собаки с обнаженными в собачьих улыбках клыками, сросшиеся близнецы, выбирающиеся из корзины. Хорошенькие щенки с календаря. С другой стены ухмылялась девушка в бикини. Та же ухмылка над алым мотоциклом на противоположной стене. Мария была мокрая и дрожала. Ночнушка пропиталась холодным потом. На полу лежали голый мужчина и голая женщина. Мужчина поднял испуганное лицо, это был ее папа, а женщина… она обхватила голову руками и снова закричала, вернее завыла, протяжно и страшно, как волчица, не открывая глаз. Мария в ужасе попятилась и ударилась головой о что-то твердое…

Было темно. Она лежала в своей кровати. В своей каюте. Мокрая от пота простыня липла к коже. Это все сны. Отца себе придумала.

Все дело в том, что когда взрослые увлеклись празднованием ее дня рождения и мама уже опьянела, Мария взяла кем-то оставленный полный бокал и выпила до капельки все, что в нем было. Что бы там ни было, теперь до утра будут одолевать кошмары. Если вырастет, никогда не будет пить вина, никогда-никогда.

После всего, что она видела, в темноте ей было жутковато. Мария включила свет. Громадные плюшевые медведи уставились на нее снизу. О том, чтобы спать дальше, не могло быть и речи – что еще могло привидеться теперь? Она решила вспоминать о хорошем. Днем раньше, перед праздником, когда мама здесь, на яхте, все готовила, а за Марией дома смотрела бабушка, через забор в палисадник перелез к ней мальчишка, знакомый мальчишка, которого она дразнила альбиносом, хотя глаза его были не красные, а серые. Они играли в прятки. Она его легко находила, а он притворялся, что не может ее найти.

Потом они сидели вдвоем на лавочке, ярко светило солнце, пахло розами (в палисаднике очень много роз), у них была бутылка лимонада, и вместе они сочиняли сказку. Лимонад щекотал изнутри солнечное сплетение.

Вспомнив о друге, она почувствовала себя очень одинокой. Издали доносился шепот прибоя. Мария вытянулась на спине и четыре часа пролежала в таком положении. Пока лежала, над морем поднялось солнце и в трюме накрыли завтрак. В восемь. Прошло время.

Несколько лет.

Сейчас она вспоминала тот свой день рождения, когда была больна, к тому же под воздействием непривычного (на тот момент) алкоголя. Тот день рождения, самый плохой и самый запомнившийся из восемнадцати ее дней рождения, самый странный и самый дурацкий, когда мама за подготовкой к впечатляющей вечеринке на яхте не заметила, что дочь больна, это кроме того, что забыла подарить ей подарок. Зато кто-то неведомый вручил подарок в виде путешествия вокруг придуманного моря. Потом Марии рассказывали: ее без сознания унесли из-за праздничного стола (на который перед этим с громким стуком упала ее голова), а она бормотала на ходу непонятно что. Сделали укол, после которого температура спала, тело покрылось по́том, начало дрожать и извиваться. А в соседнем помещении продолжалась вечеринка, которую уже невозможно было удержать. Еще мама говорила, что от белых халатов, жары, страха и музыки эта ночь показалась ей очень похожей на ту, когда родилась Мария.

Наверно, именно из-за мамы вспомнила она о своем одиннадцатилетии, из-за маминой болезни, вызванной передозировкой почти невинных лекарств. Из-за всего, что произошло в последние месяцы. Теперь Мария находилась в своей новой квартире, куда переехала почти сразу после похорон мамы. К этому моменту она не то чтобы привыкла, просто начала забывать, что мама распадается в могиле в своем черном шелковом платье. Это неестественно. За четыре месяца маминой болезни постоянное ощущение бессилия, неотвратимости жуткого вылилось в физическую слабость: Мария сгорбилась, ей было невмоготу распрямиться, ступать ровно, по утрам тяжко подниматься с постели и спать тоже тяжко. Лень шевельнуть рукой, моргнуть, вздохнуть, сказать. Но сейчас к этой безысходной мутной усталости примешивалось чувство чистоты и свежести. Все-таки она была юна, здорова.

Восемнадцатилетняя Мария, сидя за столом в своей пока не обжитой квартире, держала в руках письмо, и ей было грустно (она и не думала, что после похорон матери еще сможет грустить по мальчикам). Он подписался «альбинос», как Мария дразнила его в детстве. С маленькой буквы, и письмо было таким нежным, будто он тоже умирал, а не уходил от нее. Она давно ждала этого дня, этого письма, ждала с трепетом, приносящим страх… и блаженство. Разорвана нить. Два года державшая ее привязь. Детская дружба, первая ее настоящая связь. Первый роман. Два года ждала она этого письма. Пятнадцать лет, которые они знакомы, всегда ждала.

Бабушка, мама и мальчик. Люди, с которыми она провела свое детство и юность, теперь исчезли из ее жизни. Пуповина прошлого перерезана. Теперь Мария принадлежит только этому почти чужому городу.

Лишь одно воспоминание беспокоило ее: некое пятнышко на карте, некое место в городе, куда прошлой осенью она случайно забрела со своим (другом? женихом? любимым?) и где ни до того, ни после не бывала. Там она чувствовала себя особенно, будто в другом, наполненном смыслом и душой бытии, там верила, что между ней и беловолосым существует любовь. Она хотела вернуться туда, ее туда тянуло непрерывно, каждое мгновение. Это желание притуплялось повседневными делами, но когда она ложилась в постель, на грани сна и яви, оно вдруг врезалось во все клетки тела, выманивало из кровати, чтобы вести туда. Иногда она кричала, засыпая. Своего рода влюбленность. Мама советовала ей своего психоаналитика. Хорошая рекомендация от женщины, в цветущие тридцать семь совершающей растянутое на месяцы самоубийство.

Не преодолевая слабости, а витая вне ее и себя, почти наблюдая извне, Мария скомкала письмо и стала одеваться. На улице дул ветер, гул проникал сквозь стекла. Она накинула пальто.

Была осень, сухо и чисто, отошли уже листья, отошли плоды и люди. Отошла в сторону, обходя перегородившую тротуар белую машину.

Извне она видела, что телу неуютно на холоде, что губы покраснели и покрылись тонкой пленкой, а глаза расширились, слезятся. В кармане лежало немного денег, остатки жизни – пищи, тепла, света. Она с удовольствием сминала и расправляла купюры в кармане, щупала жизнь.

Люди кутались в одежду, и, как в кино, темные фигуры идущих ей навстречу приближались, наплывали. В какой-то момент поле зрения перекрывалось размытым изображением мимолетного лица и сразу же очищалось, и возникали новые стайки темных силуэтов прохожих, одинаковой величины.

На автобусе она проехала несколько остановок и вышла. Улицы показались едва-едва, но все же знакомыми, ровно настолько, насколько должны быть знакомыми лишь однажды виденные скрещения тротуаров. Значит, она шла правильно; все, абсолютно все было правильно.

Вне своего бредущего тела Мария падала в ночь, давно минувшую ночь своего одиннадцатилетия, когда утратила среди снов возможность повзрослеть по-настоящему. Пережив потери: дом, родители, теперь вот возлюбленный, – она не страдала, она безмятежно ждала, когда жизнь возместит убытки.

Непонятно, каким образом Мария пришла туда, куда хотела. Она увидела и вспомнила стену, не стену дома, а просто белую стену, построенную в тупике переулка, по которому она шла. Перекошенный мусорный бак находил опору в этой стене, другого практического смысла в ней не было. Две соседки перекрикивались через переулок – одна развешивала на балконе белье, другая грызла орешки, устроившись на подоконнике.

Мария поглядела на прищепки, из-за слезящихся глаз показавшиеся ей огромными, больше обеих соседок, прошла вдоль стены, обошла ее и попала в тот пункт.

Светловолосый молодой человек смотрел. Он был уверен, что увидит ее здесь. Она была в пальто. Он так и думал. Стянутые сзади волосы растрепались. Он так и думал.

Маленькая красивая девочка, которую он так любил раньше. Она шла очень близко к стене, будто боялась упасть и хотела, чтобы рядом было что-то, на что можно опереться. Хотя именно возле стены мокрая грязь была особенно скользкой, и он вздрагивал, когда ее нога проскальзывала. С навязчивой страстью она впитывала глазами все, что здесь было. Он так и думал.

Стена стояла на возвышении и загибалась под острым углом. Неужели хотели ставить такой дом? Фундамент измок, налился водой, в воду опустились палые листья коричневого цвета. Тогда, раньше, здесь не было утки, а теперь плавала серая худая утка. Вдалеке ультразвуком пролетали грязные осенние машины.

Мария прошла очень близко к нему, едва не задела его рукавом пальто, но не заметила. Он так и думал. Все же дыхание на миг прервалось от ее близости. Наклонилась неподалеку, возле лужи. Тронула красными от холода пальцами воду. Утка что-то сказала. Осенний ветер терся о стену и свистел. В открытых глазах Марии все отражалось, но не таким, как на самом деле. Небо в черных зрачках отражалось белыми пятнышками, удивленной тишайшей радостью.

Он увидел ступени первым, но она реагировала быстрее, и он, сохраняя тайну своего присутствия, остался на месте.

Она выпрямилась. Возле острого угла, где стена сходилась сама с собой, была большая дыра, к которой вели побитые ступеньки. Почему-то эту пробоину было почти невозможно заметить. Мария поднялась по ступенькам. Лишь секунду оставалась она в плоскости стены, и ему это понравилось: ноги в черных чулках, туфельки, пальто, узел волос на затылке, руки – изящный силуэт, который он запомнил на всякий случай. С другой стороны стены ступеней не было, пришлось спрыгнуть на камни. Она потеряла равновесие и упала, порвались чулки.

Здесь было море. Теперь все стало на свои места и оказалось очень простым. Она была совсем недалеко от своей квартиры, пешком до дома дойти можно быстрее, чем до остановки автобуса, на котором приехала. Магия места была разрушена. Всего лишь: из-за стены шептал прибой, но моря не было видно, она и не предполагала, что море так близко. Конечно, монотонный неопределенный гул без источника тревожил подсознание воспоминаниями о яхте.

Мария шла по каменистому берегу, шла к себе. Она убила день, и это хорошо. Теперь остается вечер. Она сварит кофе, включит телевизор и возьмет книгу, но кофе останется нетронутым, телевизионная передача будет ей непонятна, как и смешение разных букв в книге, потому что она будет смотреть только на часы, которые купила позавчера, замечательные стеклянные часы. Когда маленькая стрелка достигнет цифры десять, не будет стыдно идти спать.

Каблуки соскальзывали с мокрых камней, но Мария не замечала, и брызг на пальто не замечала.

Она внезапно вспомнила, как тринадцатилетней была с мамой в горном санатории, очень маленьком, человек на двадцать. Вокруг – только снежные вершины. Каждый вечер пациенты собирались в стеклянной столовой. Перед ужином Мария всегда распускала свои, в ту пору очень длинные, волосы, потому что была влюблена. Она надевала любимое, не очень детское платье, искусанные красные губы болели весь вечер. Стены столовой к вечеру часто оказывались залеплены снегом, электричество из ламп разносило радостные искры. Ей было тринадцать, а ее любви тридцать один – симметричные цифры. Но выглядел он моложе, чем на тридцать один. В редкие моменты, когда она осмеливалась поднять на него глаза, он смотрел куда-то в сторону, вверх, и отрешенно улыбался; но правда и то, что он был очень общительным и принимал участие во всех беседах, и его полноватое, всегда чисто выбритое лицо располагало к себе. Все считали его отличным человеком, хотя он еще не сделал ничего, чтобы подкрепить (или опровергнуть) это мнение.

Каждый вечер Марии в санатории был полон любовным смятением. А утром, когда она просыпалась, мама отсылала ее умываться и заплетала ей косички. Мария то торчала у игровых автоматов, то бродила по терренкурам; завидев вдалеке свою любовь, вытворяла неимоверные штуки: карабкалась на уступы скал, скользила по тоненькому ледку. Считала, что он все замечает и восхищается ее отчаянностью. И боится за нее.

Прекрасные были каникулы. Она думала о молодом человеке всю дорогу назад, к морю, глядя в окошко разогнавшегося до трехсот интернационального экспресса, так что растущие вдоль рельсов худые деревца смазывались, будто были нарисованы акрилом и кто-то вел пальцем по еще не высохшей краске. Из-за того, что она не хотела поворачивать лицо к маме, за четыре часа пути затекла шея и она будто бы прожила со своим молодым человеком всю жизнь. Каким тусклым горем было возвращение к школе и к беловолосому другу.

Неожиданный всплеск воды и голоса́ прервали воспоминания. Люди купались в море. Зрачки Марии расширились. Она остановилась. Абсолютно голые люди плавали – в это время года.

Потом она вспомнила: это общество «Жизнь», так они себя называют, но раньше она видела их только по телевизору. Они считали себя спасенными после Страшного Суда праведниками. Мужчины, женщины, дети, с одинаково застывшими от холода улыбками, демонстрировали свое счастье и полную гармонию с миром. Они были до пошлости похожи друг на друга. Так же будут они купаться и зимой, когда горожане уныло утеплятся? Мария смотрела на их неприличную наготу и не могла выделить ни одного красивого тела, ни одного красивого лица.

Еще в ту зиму в горах к Марии пришла одна мысль, которая потом навсегда осталась с ней, растворившись в сознании, почти незаметная, но служившая основой ее личности. Это случилось, когда она, возвращаясь от игровых автоматов, увидела своего первого любимого (его имени она так и не узнала) выходящим из ее собственной комнаты, вернее из ее с матерью комнаты. Она странно восприняла – она обрадовалась, и если была в радости примесь тоски, то не ревности: она тосковала по матери, которая все равно исчезнет раньше нее. И вся жизнь представилась утекающей из крана водой с запахом крови, водой, в которой сама она – молекула, и мама – тоже молекула, расположенная по течению ниже ее, и мама упадет раньше, если есть разница. Потянув за ниточку логики, Мария вспомнила о бабушке (ведь, если ей верить, она тоже побыла девочкой): сначала приходится смотреть, как старится и исчезает бабушка, потом – мама, потом стариться и исчезать самой, оставив наблюдающую за этим дочь, и стараться не думать, что, собственно, и не оставляешь ее, потому что ее ждет то же. Радовалась же любви, ведь она была одним с матерью, идентичной ей молекулой, и чувства их были идентичны-едины, значит, словно на ее собственную нежность ответили нежностью, ее собственную любовь разделили. И всех троих: мать, дочь и любимого – ждало за сточными трубами одно море небытия. Там же, подумалось, снова встретит она свою любовь, тогда они будут принадлежать друг другу больше, чем кто-либо на земле, будут одинаково несуществующими, вливаться и выливаться друг в друга. И будет ли там разница между безымянным маминым любовником и ее альбиносом? Между ней и ее матерью?

Через час после встречи она совершенно забыла, правильнее сказать – вытеснила, случайную встречу в коридоре и продолжала любить незнакомца по-прежнему, по вечерам, за ужином. Но мысль о водопроводных трубах осталась в ней навсегда.

Мария вышла на набережную, где бродили прогуливающиеся и нищие. Вторых, кажется, было больше. Не обращая внимания на их протянутые руки, Мария свернула за угол, она была почти дома.

И вот она в своей новой квартире, снимает вместе с пальто холодный воздух, распускает спутавшиеся волосы и для уюта натягивает старые шерстяные носки. Из дома, из прошлого существования. Нигде еще за всю жизнь не чувствовала она себя так комфортно, как здесь, в собственной квартире. Блаженство душноватого тепла, шепот телевизора. Только слегка першит в горле после долгой холодной прогулки. Берет книгу. Гудит кофеварка. Тикают часы.

Взгляд случайно падает на черно-белую фотографию в рамке с темной ленточкой. Матовое точеное лицо выступает из темноты волос, растворяющихся в черном фоне. Изысканный наклон головы, изысканно сложенные припухшие губы. Нитка жемчуга. Прозрачно-серые глаза с точками зрачков и бликами вспышки обведены черным; прямой взгляд, затягивающий в глубину. Совершенной формы шея, от которой должно веять духами. Нет, что-то непристойное есть в том, чтобы выставлять настолько красивую фотографию покойной. Мама не была так, по-небесному, прекрасной. Она была просто красивой.

Легла Мария в десять.

Ей снилось, что она не может встать. Будто она страшно стара и больна, долго лежит и не может встать, а потом постепенно умирает. Сон был жутким. Проснувшаяся Мария приподнялась в кровати, закрыла лицо руками и упала обратно на подушку. Если кошмар пересказать кому-то, он не покажется настолько невыносимым. Но страх неизбежно близкой смерти давил. Ночью от него было сложно избавиться. Из темноты стали вырисовываться очертания знакомой мебели. Туалетный столик, шифоньер. Мария с усилием нажала на выключатель. Лампа засветилась.

Читать не хотелось. Но было нужно.

Детектив. Украдено ценное ювелирное украшение. Цепь убийств. Поцелуи. Погони. Стрельба. Ей было неинтересно, но с прилежностью ученицы она прочитала все слова на каждой странице.

Рассвет был по-осеннему мутным и неуверенным. Но страх смерти, обостренный невинными сюжетными убийствами, улетучился с первыми лучами солнца. Осталась тупая сонливость.

Мария выпила кофе, такого крепкого, что кривилась от горечи. Оставаться дома не было никакого смысла. Она тщательно оделась и накрасилась, оставив от глубоких провалов под глазами лишь легкие тени.

На улице было еще более ветрено, чем вчера. Куда идет – она не знала, у нее были в городе друзья, однако же не в такой ранний час. Она думала, что страшный сон приснился из-за фотографии: кто-то должен платить за маму, умершую без мук старости, в расцвете красоты; и думала, что так, как у мамы, в ее собственной жизни не будет, а будет как во сне: смерть придет в наиотвратительнейшем обличье, годами мучений в больницах, но есть еще много времени, которое утекает так быстро, даже если идет очень медленно, все равно идет, и она идет, пощелкивает набойками на каблуках, и матово поблескивают на стройных ногах чулки из утром разорванной упаковки, а потом эти ноги станут как старые мочалки, ходить на них Мария не сможет, но до этого еще, слава богу, далеко.

И она вспомнила, как сидел на складном стульчике Бог в ночь ее одиннадцатилетия. Не задумываясь, она повторяла вчерашний маршрут в обратном направлении. В картонных коробках досыпали облепленные вшами бездомные дети. На лавочке сидел одноногий бомж и улыбался восходящему солнцу, окрасившему заросшее лицо нежно-розовым цветом. Машины еще не выехали из гаражей.

Море штормило сильнее, чем накануне.

Мария резко остановилась, поравнявшись с членами общества «Жизнь». «Они круглые сутки здесь, получается?» – почему-то со злостью подумала она. Жизневцы стояли тесной группкой, уже голые, некрасивая кожа их была покрыта пупырышками, и они очень напоминали охлажденных кур из супермаркета.

– Какие же неприятные люди! – громко сказала она. В утренней тишине фраза прозвучала странно, тем более что у Марии не было даже предполагаемого собеседника. Жизневцы сплотились еще теснее и недобро покосились на нее.

– Лучше поглядите на меня! Как должно быть! – выкрикнула Мария.

В почти сексуальном возбуждении скинула пальто и все, что на ней было, открыв себя – стройную, гибкую и смуглую. И, как в шампанское, ударилась в ветер с ледяными брызгами, чтобы тут же забыть о жизневцах. Смеясь, она упала в совсем теплую волну, которая закрутила, и вернула, и снова подняла в пене. Мария вдохнула соленые брызги. Смех перешел в кашель. Она попробовала выплыть.

Мария подняла голову. Опять снилось море. Пока спала, отдавила подбородком руку, теперь болит вот. Посмотрела перед собой. А… гости противные и пьяные все еще танцуют, а что музыки нет, им все равно. Наклюкались, в голове теперь у каждого своя песня гудит. Зачем маме понадобился этот спектакль? Им же всем нет дела до того, что у Марии день рождения, одиннадцать лет, натащили гигантских плюшевых уродов, как для пятилетней, и забыли. Ну и ладно. Бог с ними. А она пока отдохнет от Него. И от ночи рождения. Мария зевнула, потянулась, положила голову на сложенные на столе руки и снова заснула.