Текст книги "Продолжая движение поездов"

Когда надоели однообразные жизни, открыла текстовый документ, не дочитанный в прошлый раз.

«Кто они? Зачем, почему? Кто подкидывает их нам? Должна быть какая-то цель. Мне повезло лично знать пятерых. Ради одного я летал в Боливию, ради другой на Тайвань (это была еще девочка, 9 лет). И оно того стоило. Но двоих нашел совсем недалеко, Нидерланды и Шлезвиг-Гольштейн. А одна – в это сложно поверить – пришла ко мне сама. Якобы искала работу – я готов был найти, придумать работу, обучение – что угодно. Как после этого не верить в судьбу? Или они сами хотели выйти на контакт со мной? Проверял результаты осмотров, анализы – ничего бросающегося в глаза. Иногда глядишь на них – самые обычные люди, ничего особенного, говоришь с ними, кофе пьешь. А потом вдруг секунда – и видишь, что они чужие. Лицо – как маска. А что за ней? Я понимаю, что́ от них отталкивает других людей, почему они ни с кем не могут быть, мне самому иногда хотелось просто встать и уйти. А иногда, наоборот, притягивают, почти патологически притягивают к себе. Как магниты. Но должны же быть у них особые способности? Знания?»

Сузанне кусала губы. Ее раздражали и обижали эти слова, хотя она не смогла бы точно сказать чем. Может, тем, что она флиртовала с человеком, уважала человека и даже – как выяснила в его последний день – была привязана к человеку, который оказался полным идиотом, охотником на зеленых человечков. И в роли зеленого человечка – она сама. Чего уж юлить – она не изучала документы, она искала свое досье. Снова не дочитав, закрыла документ. Открывала и закрывала А-файлы – все не о ней.

А вот и она. Посмотрела на свое фото – привлекательна была во времена учебы! Глаза блестящие, губы красные. Женился бы сам на ней – это было бы умнее, нежели тайком выискивать информацию, и для нее удобнее.

В ее досье была еще одна фотография – старая, черно-белая. Красивой брюнетки с высокой прической и фальшиво-лукавой, но выдающей уверенность в себе улыбкой. Ямочки на щеках. И короткая биографическая справка. Доктор филологических наук. Кафедра иностранных языков. Источник средств к существованию после распада СССР – мелкий бизнес по переводу безналичных средств в кэш в обход налогов, не то чтобы легальный, но не откровенный криминал. (А Сузанне никогда не задумывалась, чем занималась ее бабушка и откуда у них деньги.) Замужем никогда не была. Детей нет.

– Детей нет, – удивилась вслух Су, хотя думала, что подготовлена к такому обороту, все поняв заранее. У ее бабушки не было детей. Теперь лес. «Лес», – нашептывала, пропуская известное и скучное о себе.

Долистала до леса – и снова словно выбили пол из-под колесиков кресла. При чем тут Чернобыль? Младенца обнаружили не в самой тридцатикилометровой зоне, но совсем рядом. В лесу, под ольхой. В мае 1986 (а она праздновала день рождения 1 июня). Младенец не плакал, ликвидаторы наткнулись на него по счастливой случайности. Кроме легкого переохлаждения никаких недугов у младенца не обнаружилось, в том числе не было признаков недостаточного питания в первые дни жизни. Кроме того упоминалось, что никто из этих ликвидаторов в последующие годы не имел связанных с аварией на ЧАЭС физиологических или психических расстройств, однако ни их фамилий, ни более точного определения границ «последующих лет» не было.

Бабушка забрала ее из дома малютки республиканской столицы и привезла в свой промышленный город.

Близость появления на свет к катастрофе тревожно удивила. То ли страх, то ли вина. Как вспышкой, осветилось банальное воспоминание о повторяющейся регулярно ситуации: очередь в поликлинике, чтобы сдать кровь, деревянные сидения, бабушкины ноги – одна закинута на другую и покачивается, черная туфелька-лодочка, матовый чулок. Скука, смешанная со страхом, слово «гемоглобин» и через день – ощущение победы, как после пятерки по контрольной, – «гемоглобин» и все остальное в порядке. Бабушка боялась последствий катастрофы, болезней крови. А она не болела, то есть болела – но не чаще, чем другие. Будто боялась (или те, кто создал ее, боялись) пропустить ежегодный грипп, но кроме него – ничего. Ни ветрянки, ни простуды, ни расстройства желудка. Никакой дозы, никакой опасности, она была здорова, здорова-как-корова, потому что она вообще не…

«Жила-была женщина; очень ей хотелось иметь ребенка, да где его взять?» – вслух процитировала сказку Андерсена. Сколько же ей все-таки читалось, рассказывалось, сколько в нее вкладывалось – а что получилось… «Она пошла к колдунье…» Оборвала себя на полуслове: «Не настоящая». И сказала: «Пора прекратить разговаривать вслух в пустом доме, это выглядит как сумасшествие…»

Расхаживая по кабинету туда-сюда, задела полку, но успела поймать. Выпало только несколько ящичков, посыпалась бумага – лица, судьбы. Ступая по фотографиям и чужим историям, покинула комнату. Спустилась на первый этаж, через дверь – из дома, но не в сад, а на пустую улицу, и пошла по улице дальше, дальше. Хотелось упереться во что-то лбом – в ствол дерева, в стену, но она не могла этого сделать – она же не настолько дура, не настолько чужая здесь. Дошла до магазина. Купила варенье, минеральную воду и бутылку рейнского вина – просто первое, на что упал взгляд.

Почему такая пропасть между «подозревать», «догадываться», даже «знать», но без подтверждения, и «знать» окончательно, с доказательствами? Слабая надежда все же шевельнулась – может, безумный Шурц все придумал? У нее же есть свидетельство о рождении, и дата рождения – первое июня, и отчество – Николаевна. Но она прекрасно понимала, как делались эти документы.

Вернувшись домой, ела варенье и запивала вином и водой. С тем же успехом могла бы есть что-то другое или заниматься чем-то другим, здесь суть была в том, чтобы что-то делать, не сидеть.

«Я люблю сладкое, – Су думала вслух. – Многие любят сладкое. У меня так же портятся зубы, как у других, и я хожу к стоматологу. Мне так же бывает больно и холодно. Все-таки я люблю варенье… как многие…»

Сузанне заедала открывшуюся пропасть, живот раздулся и урчал от варенья и минералки, голова гудела от вина, она заснула в гостиной, на диване, укрывшись пледом, бормоча: «Собаку купить…» Во сне видела лесную воду.

Лесная вода пахнет зеленым. Пить ее страшно, но можно опустить в нее лицо на секунду, а потом долго вытирать его руками – травинки, ворсинки, гниль и свежесть. Лесная вода помогает деревьям сообщаться языком соков. Она аккумулирует редкое солнце, пробивающееся сквозь кроны.

Иногда в лесной воде шумят инопланетяне: непонятно откуда берутся, поднимут брызги, а потом непонятно куда, на свои планеты, исчезают, вроде некоторых частиц, которые в вакууме возникнут и тут же исчезнут. Потом опять появятся в другом месте. С той же планеты или с другой – кто их знает.

Лесную воду не всегда легко найти. Можно пересмотреть сотню прудов в разных лесах и не найти ее. С другой стороны, иногда лесная вода оказывается просто в какой-нибудь луже, в каком-нибудь дворе, и тогда эту лужу надо срочно осушить или обходить десятой дорогой. Или умыться в ней – и сутки после этого не умываться в воде водопроводной (но можно в речной или морской).

Тогда можно стать счастливым, если повезет. Или стать деревом, если не повезет. Что почти одно и то же. Если только дерево растет в хороших условиях, то есть в местности, где его никто не трогает. Это ведь то, о чем мы так часто мечтаем, – чтобы нас не трогали и оставили в покое. Но это невозможно, пока мы люди. То есть само по себе возможно, но это делает нас еще несчастнее, чем когда нас трогают, человек создан для общения и обречен на общение. У деревьев же есть только сообщение, есть птицы, которые вьют гнезда в ветвях, муравьи, которые ползут по стволу, или ошалело прыгающие белки – дерево это все не трогает. Оно тихо шелестит листьями и со-общается с другими деревьями.

Деревья, которые используют и вырубают, совсем не счастливы. Деревья, за которыми ухаживают в садах, не совсем счастливы. Деревья хотят быть свободными, для этого они пьют лесную воду. Данте рассказывал, что деревья – это души самоубийц, самоубийцы – это те, кто очень хотел, чтобы их не трогали, а их все трогали и трогали. Тогда они кольцом окружили ад, и листья у них были серебристые, тополиные, стволы же – как у сосен. Но таким деревьям не дают лесной воды. Так что ничего хорошего.

Лесные воды вливаются в воды некоторых рек и с ними впадают в мировой океан. Иногда они попадают в мясо рыб и креветок, которых мы едим. Если не повезет съесть такое блюдо – лесная вода попадет внутрь, и это уже навсегда. Доза не будет смертельной, как если выпить стакан лесной воды. Но все время придется что-то искать, стремиться и не находить, неутолимая тоска будет тянуть в прошлое, в детство, или волной прибивать к разным людям, которые тоже не смогут ее утолить. Придется далеко-далеко ехать на поезде, всегда ехать на поезде. По ночам будут сниться то солнце, то темные качающиеся ветви, еловые лапы, муравьиные ножки, во сне иногда будет казаться, что тоска утолена, но по пробуждении она будет тяжелой, как зеленый лесной камень в сердце, даже если солнце будет светить в окно, и по постели будут прыгать тени заоконных веселых веток, и блик фиолетового света – это еще что за странность? Сообщение Бога?

Проснулась без головной боли, но с удивлением. Умылась, почистила зубы, позавтракала. Была какая-то натянутость в ее простых действиях – какая разница, у нее во всей жизни была натянутость. Она не думала о вчерашнем открытии, но оно оставалось фоном. Как если бы ей вчера поставили диагноз, объясняющий давно тревожившие симптомы, и сказали, что ее болезнь неизлечима, но не смертельна. С этим живут, надо привыкнуть. Сузанне начала привыкать.

В лесу, в лесу, под ольхой… Ольховый царь… За второй чашкой кофе невольно представила, увидела женщину. Быть может, у женщины все было хорошо до катастрофы, была молодая счастливая жизнь и муж, но потом все взорвалось вместе с реактором, муж исчез, она спасалась от радиации, о которой ей рассказали, кричала, ничего не понимала, не понимала, что с ней происходит, что ребенок уже снаружи. Кровь в лесу. А за третьей чашкой Су видела совсем другую картину: ангелы. Нет, не ангелы, а поднимающиеся из мхов, отделяющиеся от деревьев, спускающиеся с неба комки света, руки-лучи придерживают смеющегося младенца, кладут среди трав, защищая и успокаивая своею ласкою, и исчезают, а издали доносится вой сирен, вверху лопасти вертолетов, но какое до этого дело младенцу? Никакого, над младенцем – травы, над травами – кроны, над кронами – небо, которое наискосок пересекает птица.

Или потом – крашеные стены, толстая женщина в белом халате и мужчина с русыми усами, мужчина: «Да поймите же вы, не заразная она. Не фонит, уже сто раз проверено! Хотите, я счетчик принесу, покажу?» Толстая женщина: «Я ее к другим не положу. Идите, идите отсюда». Гулкий стук каблуков по коридору. Другая женщина, строгая и статная, в белой блузке и узкой серой юбке. Глубокий уверенный голос, которым читала лекции по иностранной литературе в больших аудиториях с отвратительной акустикой: «Я возьму ее».

Продолжая разбирать записи Шурца, Сузанне пришла к выводу, что Шурц был хоть и фриком, но человеком хорошим. Только в голове хорошего человека могла выстроиться такая схема: некие другие – цивилизации, существа (он не уточнял кто и, если не считать упоминания о «внеземном происхождении», не называл инопланетянами – слава богу) – подбрасывают людям людей, младенцев. В отличие от нелюбимых Шурцем блокбастеров, в его собственном представлении целью подкидышей была не колонизация, а (особенно это проявлялось в поздних, старческих записях) спасение или как минимум улучшение мира. Он считал, что «подкидыши» что-то подозревают или знают о своем происхождении и о своей миссии и обладают особыми талантами для ее воплощения. Если бы не была уверена, что Шурц не знает, кто такие Стругацкие, решила бы, что он принимает подкидышей за «прогрессоров».

У Шурца, естественно, хватало ума ни с кем не делиться своими идеями, но он пытался использовать служебное положение для их проверки. Следствием чего и был курс обучения, в котором приняла участие Сузанне. Он подделывал результаты экспериментов и вообще заврался, но так как до этого работником был отличным, его просто на пару лет раньше отправили на пенсию. Для четверых из их восьмерки Шурцу впоследствие удалось установить биологических родителей. Сузанне была уверена, что еще двое – обычные найденыши. Почему – не сразу сообразила: их нашли не в лесу. А в чем она подозревала последнего – Пама?

Сама не знала. По крайней мере, в себе она не обнаруживала ни стремления, ни способностей, чтобы облагодетельствовать человечество. Если у кого-то улучшилось состояние здоровья благодаря ее текстам – восхитительно, но ее саму все эти годы больше беспокоило состояние счета.

– Тогда для чего? – снова заговорила вслух в доме, задала вопрос, которым до нее задавался Шурц.

Для этой страны лето выдалось необычно жарким. Сузанне вела жизнь отпускницы, она так и не вернулась к работе. Она не ухаживала за садом, давая разрастись диким травам, ставила среди этих трав шезлонг и в купальнике, шляпе и темных очках ложилась на солнцепеке. Притворялась, будто загорает, но перед выходом наносила на кожу сильный солнцезащитный крем. Впитывала в себя тепло за все дни, проведенные под дождями на перронах и улицах чужих городов. С закрытыми глазами видела каждый луч, прикасающийся к телу острой радужной полосой, частицей и волной. Несмотря на препятствие, луч, летевший от сгустка-звезды, попадал под кожу. Впитывала в себя его память. Училась у трав фотосинтезу и воссоздавала себя из света. Так целыми днями. Поправилась и похорошела.

Только если перегревалась, падала с шезлонга в надувной бассейн, который купила себе первого июня – слишком маленький, чтобы плавать, но достаточно глубокий, чтобы окунаться в прохладную память воды: из медленного океана плавно вверх, из верхних слоев атмосферы резко вниз, в реку, брызгами через пороги. Достаточно, чтобы читать следы морских птиц, сигавших в эту воду, слышать эхо песен китов, ощущать испражнения морских котиков и смытые в реку удобрения. Утопленника, мазут, радость маленького бобра, голод рыбы и, под конец, корни деревьев, оплетающие водопроводные трубы.

Когда она лежала на шезлонге, сосед выходил стричь траву и смотрел сверху, но его желания Сузанне не разделяла и отвечала синей отталкивающей волной. (Сосед не знал, отчего у него вдруг начались мигрени по вечерам.)

Бывало: Сузанне срывалась, бежала в свою спальню (бывшую гостевую), собирала вещи в чемодан и останавливалась у распахнутой двери дома, глядя на улицу, по которой проходила девочка с собакой на поводке. Порой в интернете искала выгодные железнодорожные билеты, отели – и в последнюю секунду захлопывала ноутбук. Приступы проходили, она возвращалась к солнцу, не отвлекаясь на уколы желаний, порывов, на сложившиеся за годы переездов привычки. Иногда солнце приподнимало ее на лучах на два-три сантиметра над шезлонгом, но перед закатом она осторожно опускалась на не прикрытый полотенцем пластик. На нее садились пчелы, бабочки, кузнечики, муравьи, божьи коровки, жуки, она, не шевелясь, катала их на маленьких зеленых волнах, но если они начинали щекотать кожу, подбрасывала желтой волной, и, не открывая глаз, следила, как они улетают, и отряхивала с себя их мир: пчелиные диктатуры, демократию жуков.

Иногда путала день с ночью и выходила лежать под луну. Тогда, получая изломанные луной лучи, такие отчетливые, как если бы сама брела по бледной лунной поверхности, прикрывала глаза, и под веками проплывали фотографии, которые видела в архиве Шурца. Мужчины и женщины, некоторая часть которых была подделкой (слышала сдавленные крики тайных рожениц, слышала ненависть и страх и ощущала железный запах крови), но другие были настоящими, а что это значило – она не знала, наверно то, что у них были другие роженицы, оставившие их в лесу, – но зачем – никто не знает. Она протягивала руку вперед, и гладила щеку изображенного на фото, и видела, как в ответ на ее прикосновение на лице появляется улыбка.

И вдруг дыхание ее становилось чаще. «Мы», – думала она. Слово, которое было чужим со дня смерти бабушки. «Зачем мы здесь – может, кто-то из нас знает? Нужно найти того, кто знает. Может, кто-то знает, почему я сбежала из страны, в которой появилась на свет – как бы это ни произошло – и от кого бежала все эти годы, страшась провести на одном месте больше двух месяцев. Будто меня засекут, разоблачат, схватят. Что, несмотря на всю осторожность, и происходило – достаточно вспомнить этого Генриха… или как его… Фридриха… Да того же Патрика…»

Сузанне представила, как бы это было – жить среди своих. Среди тех, с кем можно говорить, кто умеет видеть, не открывая глаз, и говорить, не открывая рта. Она видела их лица – как лица братьев и сестер, с которыми была разлучена. Она вспомнила свою забытую любовь – художника, с которым провела невинную ночь под открытым небом, – чем иначе объяснить внезапное доверие к нему, если не тем, что он тоже из нас? Жить среди друзей, которые похожи на тебя и смеются твоим шуткам, жить и спать с человеком, которому можно все рассказать. И вместе радоваться, что так далеки от остальных. Какая это жизнь!

Представляя, Су почти проживала эту жизнь и была счастлива ею. Оглядываясь назад, она пугалась, видя себя загнанным мокрым зверьком среди дождливых дней, дурно пахнущих вагонов и чужих людей. Настороженным, замученным работой, переездами и опасениями.

Но жара нарастала, духота сгущалась. Вечерами соседи собирались за грилем на своей террасе, дым стоял столбом, хохотали и громко разговаривали: в «H&M» большие скидки, по прогнозу будет гроза…

Су не привыкла так долго оставаться на одном месте. Тянут поезда. Сквозь сон: поезд движется и шумит. В шуме поезда всегда есть обреченность. Даже если в нем работает кондиционер, а снаружи +38. Но больше всего – если ты не в нем, если ты в кровати, под открытым окном, и слышишь, как через ночь едет товарняк, и не знаешь куда, но чувствуешь, как вагоны, зацепив твою душу, тянут ее за собой, в неизвестность, в пустоту, душа цепляется за последний вагон лучами, тянется вслед за поездом, тянет поезд вслед за собой, по привычке. Привычки, повторы, циклы – суть всего живого. Лежит пустое тело под открытым окном, лежит и мучается, пока не наступает гроза и не разрешает все вспышками, грохотом, плетьми воды – тени по телу, свет по телу, оборванные лучи, вспышка, грохот, возвращение. Облегченно выдыхает, ощупывает грудную клетку. Вроде бы на месте. Снова стала собой.

К утру гроза перешла в обычный серый дождь, Сузанне, подтянув ноги, с кровати смотрела через окно, как дождь стекает по шезлонгу и бьет в воду ее бассейна. Унылые птицы нахохлились на усталых ветках. Доносились неожиданно близкие голоса соседей. Резкие обрывки разговоров о ночном событии. Что-то с молнией. Выглянула – сосед, соседка и кто-то незнакомый втроем осматривали забор между их садами. Спряталась и задернула штору, чтобы с ней не заговорили. Опять стало скучно, потянуло в дорогу, но она пошла завтракать. Со своими булочками перешла в гостиную, включила телевизор. Попала на новости. Показывали пожарные машины, поломанные деревья и смазанную фотографию шаровой молнии на фоне мглы, рассеченной железнодорожными проводами.

Потом мировые новости. С сарказмом вспомнила убежденность Шурца в том, что некто тайком улучшает мир. Да уж, с каждым днем все лучше. Она редко смотрела телевизор и почти никогда – новости, не читала их ни в газетах, ни в интернете, поэтому события, человеческая ненависть и жестокость, были – как гвоздем по сердцу. Убавила звук, оставив надписи и картинки.

Через несколько минут она оказалась дома. На своей улице, в своем городе. Там, в своем первом городе, где осталась бабушка. Это было так странно, что она застыла с неподвижными зрачками, и прежде чем сообразила включить звук, картинка с ее улицей исчезла, оставив смутное ощущение, что это было не изображение, а случайное попадание в детство и что что-то в этой картинке было не так… Выбитые окна. Тоже гроза? Пошла реклама.

Когда реклама с ее стразами, песнями и плясками закончилась, Су подумала: почему бы вечером не сходить в какой-нибудь клуб. Немножко развлечься. Она еще помнила город, свой первый город в этой стране, хотя и не узнавала – дом Шурца располагался довольно далеко от центра с его шумом, грязью, туристами и мигрантами. Тут тоже иногда слышались из-за заборов русские и польские ругательства, но в целом поселок оставался островом буржуазных добродетелей – и она этот остров не покидала.

И не покинет. Сама не заметила, когда выкинула в контейнеры благотворительных организаций блестящие дискотечные платьица и перестала ходить в бары, клубы. Само произошло. С возрастом. Возраст менял ее, как и всех, – обычный человек. Пока что только ей самой заметны тоненькие морщинки у губ и на лбу. С годами, несмотря на дисциплину в использовании дневного, ночного и для век станут видны всем. «Menschliches, Allzumenschliches», – как говорил Ницше, человеческое, слишком человеческое, все по-человечески, все как у людей. Не замечала, что сама радость от мысли, как будет меняться ее лицо, как она станет похожа на бабушку – сначала на бабушку своего детства, а потом на бабушку в конце, противоестественна и античеловечна.

Допив кофе, выключила телевизор и пошла в кабинет бедного Шурца… наделенные особыми способностями, чтобы улучшить этот мир… немецкий романтик, воплощение немецкого идеализма.

Снова листала украденные данные чужих людей. Лица повторялись, но ничего ей не говорили.

В половине одиннадцатого зазвонил телефон, Сузанне дернула плечами – она уже и не помнила, когда он звонил в последний раз. Правда, взяв в ладонь, увидела на нем пять пропущенных вызовов – в сад с собой не выносила, вообще забыла о его существовании…

– Да, алло?

– Здравствуй, Сузанне.

– Патрик, опять ты?

Его голос был свободным и спокойным – ни агрессии, ни отчаяния. Поэтому она не сбросила, даже немного обрадовалась живому человеку и говорила с ним так, будто никаких конфликтов и просьб не звонить не было.

– Да, это я, Сузанне.

– Как у тебя дела, Патрик? Сто лет не слышали друг о друге. Я как раз о тебе сегодня вспоминала.

(Правда: в новостях был сюжет о семейной драме с летальным исходом, и она вспомнила Патрика – и подумала, что если мужчина мог хоть раз дать пощечину женщине, его надо сразу сажать в тюрьму, а не ждать, пока он ее, ребенка или еще кого-нибудь убьет.)

– А у тебя как?

– У меня все хорошо.

– У меня тоже. Более или менее все… Ты же помнишь, я говорил тебе, я хожу к психологу.

– Да, – она напряглась, и, чтобы сменить тему, спросила: – а как дела у (на полсекунды замешкалась, вспоминая имя) Моники и детей?

Будто была другом семьи.

– Нормально. Мы окончательно разошлись, но теперь цивилизованно – без судов и взаимных обвинений. Мы просто сели, поговорили. Поняли, что оба совершили ошибки, подумали, как их можно исправить, и пришли к выводу, что того, что мы натворили, уже не исправишь. Честнее дать друг другу шанс попробовать еще раз, так будет лучше для нас и для детей. С детьми я встречаюсь регулярно, но стать для них тем, кем мог бы, уже не получится. Попытаюсь быть им другом.

– Стой, и ты решил, это – со мной второй шанс?

На самом деле после всего, что она узнала, после всех досье людей, не способных быть с другими людьми, Сузанне почти готова была дать согласие, и выйти замуж во второй раз, и родить детей – только бы доказать, что это возможно. Но Патрик засмеялся, как хорошей шутке.

– Ох, Су, мне еще долго надо ходить к психологу, кому я такой нужен? Да и с работой сейчас неважно… Контракт временный и не на полный день.

– А у меня, знаешь, тоже перемены в жизни.

– Да? – в голосе прозвучал внезапный интерес.

– У меня теперь есть дом. Это долго рассказывать, но, в общем, унаследовала. Если хочешь, если ты свободен, приезжай ко мне на выходные, – внезапно для самой себя пригласила.

«Почему?» – задумалась после того, как положила трубку. «Только потому, что полгода не была с мужчиной? Что это за капризы, что мы вообще за существа – люди, какие-то биологические роботы с запрограммированными желаниями. Ну да, хочется хорошего секса».

И в этой мысли, как и в мысли о старости, было удовлетворение. Сузанне доказывала мертвому Шурцу, что он ошибся.

Услышала шум мотора и вышла из дома на улицу, чтобы показать Патрику, где припарковаться. Он сказал, что сможет остаться на несколько дней, до следующего воскресенья. Сузанне изобразила радость. Он выглядел совсем не таким, каким она его помнила, – то ли изменился, то ли запомнила неправильно.

Но на всякий случай спросила вечером, когда они шептались за бутылкой рейнского вина:

– Патрик, а ты уверен, что ты сын своих родителей? Может, ты на самом деле усыновленный?

Золотистые отблески свечи играли в хрустальных бокалах (золотистая фигурная свеча стояла у Шурца на полке, судя по толщине слоя пыли, много лет; Сузанне решила использовать ее для «романтического» вечера и установила на журнальный столик).

– Почему ты спрашиваешь? – насторожился Патрик.

Сидели прямо на полу, на толстом приятном на ощупь ковре – таким он стал после того, как вычистила, а при хозяине был сбившимся и липким.

– Да так, тут одно исследование нашла у Шурца… Это тот, чей дом.

– Нет, я-то свой, точно. Я вот думаю: Ян, помнишь, я тебе о нем рассказывал, может, он был усыновленный? Хотя зачем бы в такую бедную семью усыновляли? Нет, наверно нет. А Шурц – это кто?

– Я же говорю, это он мне дом оставил, когда умер. Он не так давно умер.

– А… Понятно. Ну, шустрая же ты.

– Ни фига тебе не понятно.

– Нет? – поглядел на нее с плохо прикрытой надеждой.

– Нет. Мы были друзьями, очень близкими друзьями, – соврала. – И кроме того, работали вместе. Но не это, ты не думай. У него никого из родных не было. Так, была одна… племянница, что ли, – такая дура! Он ее на дух не переносил и к себе не подпускал. Она, конечно, закипела, что дом не ей оставили, ну а что она может сделать? Все черным по белому, и к тому же я здесь прописана уже сколько лет. И вообще, за что ей дом оставлять – она же для него пальцем не пошевелила. Ты бы видел, что здесь было, когда я сюда попала. Все в грязи. Он уже еле ходил, и ни ухода, ни фига. Она только после его смерти подвалила. Ну, как пришла, так ушла.

Много говорила, пока надежда во взгляде Патрика не погасла.

– А ты заботилась о нем?

– Да нет… к сожалению. Я слишком поздно приехала. Он ведь не писал мне, что со здоровьем проблемы. Может, она тоже не знала… А я, кстати, тоже работу бросила. Мы с тобой два безработных теперь, да?

– Я-то работаю. Не те масштабы, что раньше, но сойдет. На хлеб хватает, и депозит не приходится трогать. А кормить мне некого. Какие-то проценты выплачиваю, но Моника все равно сейчас больше меня зарабатывает. Они сами по себе… И я сам…

– И я сама…

Еще пара бокалов, и Патрик разоткровенничался.

– Здесь дело не в том, что «большая любовь» или «сломанная жизнь», – говорил Патрик об их былых отношениях. – Мой психолог, он все разложил по полочкам, и я с ним согласен. Все просто: людям неприятно не оставлять никакого следа в сознании других людей. Особенно если ты с этим другим был близок. Если вы вместе что-то предприняли безумное. Это отсутствие следа в чужой памяти возмущает. Доводит до ручки. То, что ты привязываешься, а к тебе – не привязываются. Будто тебя не было. Люди все время не уверены, что они есть, поэтому стараются оставить след в сознании как можно большего количества других людей. А ты, Су, – как рыба, вроде бы говоришь с тобой или даже… спишь. И в то же время ясно, что назавтра ты не вспомнишь, тебе все равно. Это нехорошо, Су.

– Нехорошо, – согласилась она. – Но я разве виновата? Я отчего тебя про родителей спрашивала… Я у Шурца в документах нашла – он, оказывается, через свое предприятие вовсю воровал данные. Так вот, он выяснил, что я подкидыш. У меня и родителей-то не было, меня бабушка растила, но теперь выходит, что и она – не родная.

– А… – сочувственно протянул Патрик, – тогда мне понятно, я об этом читал. Эмоциональная глухота.

– Нет, ну не настолько. Однажды я все-таки была влюблена. И даже до сих пор храню воспоминание. Я однажды ночевала под открытым небом, у костра, и рядом – с другой стороны костра – спал один человек. Я думаю, я его люблю, потому что невозможно так, – она отхлебнула из своего бокала, – заснуть в чистом поле рядом с совершенно чужим человеком. Как ты думаешь?

– Я не знаю… – теперь Патрик был похож на себя, каким она его помнила. – Мы с Моникой пару ночей спали в палатке… посреди полей, в Шотландии. А теперь – видишь как, никаких чувств не осталось. Но это не под открытым небом.

– Нет, ты ее и до того знал. Это другое. Я все запомнила. И след остался. Слушай, может, поэтому никто потом и не мог в моем сознании… как там – след? Привязаться? Он еще с польским акцентом говорил. А может – не с польским. Он художник.

– Редкую ерунду ты рассказываешь, Су. Какой художник? Какой костер? Но я вижу, что шанса на второй шанс – еще раз попробовать с семьей и с новыми детьми – у меня нет. Я не о тебе, я вообще… Как подумаю – все это с начала, мороз по коже. И ясно, чем все закончится.

– Нет, нету, – покачала она головой. – Но ты скажи, зачем тебе это нужно? Зачем пробовать еще раз?

– Я не знаю. У всех есть дома, машины и семьи. Но это на прежней работе, а здесь – представляешь, у меня тут коллега, так у него вообще нет машины. Я его спрашиваю: парень, ты вообще как передвигаешься? И еще другой есть – гей.

– Вот видишь. У тебя такой второй шанс – пожить для себя, определиться. Может, ты сам в душе гей. Я вот тоже бросила работу, начала определяться и – ты не поверишь! Докопалась до того, что я совсем не отсюда. Родителей у меня на этой земле никогда не было. Вообрази: меня подкинули сюда неизвестно откуда. С другой планеты.

– Да-да, – кивнул Патрик, – у меня такого не было, но я читал о таком. Точно не помню, как называется – то ли расстройство какое-то, то ли синдром… их так много! Когда кажется, что с другой планеты… Я вообще много стал по психологии читать. Даже думаю, не получить ли второе высшее образование. А? Поздновато, но почему бы нет? Начать новую жизнь… Я хочу стать психотерапевтом. Только я не помню, как это явление называется, когда кажется, что чужой здесь и с другой планеты… Но я точно про такое читал!