Текст книги "Продолжая движение поездов"
Автор книги: Татьяна Дагович
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
Блаженные в этом городе. Рассказ
В этом сумрачном старинном городе, полном соборов и церквей, так сложно найти Бога. Храмы разные: есть католические, есть евангелические, они тяжелы, как эти два слова. Их так много, что, где бы ни находился молодой человек, он видит хотя бы один собор или одну церковь, и каждая мокрая каменная башня навевает грустные мысли о смерти.
(Но, может быть, в редкий солнечный день, когда башни высыхают и становятся светлыми, и камень их легок как пух, может, в этот день, когда каналы журчат ласково, играют отражением неба, когда деревья щекочут плечи соцветиями, может быть, он встретит своего ангела…)
Храмам тесно, они расположены так близко друг к другу в этом городе, что иногда кажется – между ними не протиснуться, только воде позволено течь, только монашки в черных с белой окантовкой одеяниях проходят спокойно и расслабленно, будто вокруг есть пространство. В этом лесу храмов святые строения теснят друг друга так же, как деревья в обычном лесу, и так же, как деревья, тянутся к солнцу, к небу, потому что там Бог, и так же не дотягиваются. Движение башен вверх стремительно и отчаянно, но они заслоняют друг другу свет, как кроны, и меньшие чахнут. Как деревья, они воздвигались годами, втягивая в себя все, что нащупывали корнями: соки земли, полые оболочки насекомых, останки зверей и растений; насыщая клетки кладки по́том и верой своих строителей, их светлым вдохновением, их соленой смертью. Росли, росли веками.
Внутрь себя соборы тянут свет, но не любой: на страже света искушенные витражи, которые знают, какую часть спектра положено пускать, какую – нет. Они впускают только живой свет, и свет этот приподнимает вошедшего под купол, качает в жидких лучах, среди искр, в божественной колыбели – нет большего покоя, чем в ней.
В этот редкий солнечный день вытянутые тени башен ложатся на тротуары, на простых прохожих с их простыми мыслями в головах, покрытых простыми волосами. Или завитыми и окрашенными волосами. Иногда это мысли о том, что дальше сделать с волосами – перекрасить? подстричь? сбрить? Или о машине, которой нужен техосмотр, о филиале банка, в котором можно снять деньги с карточки, или об Иммануиле Канте – был он или не был инопланетянином и, если не был, зачем настаивал на том, что моральные законы действительны не только для людей, а для всех разумных существ? Или имел в виду Бога, ведь для людей эти законы все равно что недействительны… Головы, наполненные бродячими мыслями, не замечают тени башни – руки Бога, осторожно гладящей их по мыслям.
Молодой человек тоже не замечает, он никогда не входил в соборы, и не качался под куполом в свете, и никогда не отдавал свое кровообращение под власть голосов органа. Он не знает, что сегодня в кафе познакомится с молодой женщиной, похожей на его ангела. О башнях думает лишь о темных, набухших дождем, мрачных и опасных – потому что такая работа, днями он шатается по городу в вытертой куртке, в которой заметнее, чем без, как перекошены его лопатки (проблемы с позвоночником), и все ему кажется, что одна из башен вот-вот повалится на него и задавит.
* * *
Дождь постукивает, не разбирая, по крышам церквей и обычных домов, например одного, недалеко от площади, в котором на кровати, на смятых подушках и одеялах лежат женщина и мужчина, очень молодые. Лицом друг к другу, в похожих, несмотря на разницу в строении тел, позах – на боку, подогнув колени. Они молчат, на лице женщины улыбка, обращенная внутрь, лицо молодого человека не читается, как серая соборная кладка, которую видно в окнах, за текущим по стеклу дождем. Молодые люди смотрят друг на друга, но скорее друг мимо друга, иногда едва заметно шевелятся – меняют положение позвоночника, почти не меняя позы. В комнате тепло, уютно, как в сердцевине тыквы.
Но тут здание сотрясает воздушная волна, и новая волна – уже с другой стороны: вечер, бьют колокола – одна церковь, другая… Теперь собор. Глубокий низкий звон заполняет город, проникает в музеи – до самых интимных и чувствительных мест на полотнах, проникает в частные квартиры, где кто-то вертится на кухне, собирая маленький нездоровый ужин, звон не оставляет ничего светского, ни одного уголка, где прячется городская крыса, знающая все яды и умеющая читать объявление: «Осторожно, крысиный яд, следите за детьми и домашними животными». И в планетарии гаснут искусственные звезды, оставляя посетителей в первозданной тьме ортопедических кресел познавать первичные звуки, и поверхность большого озера колышется, идет волнами, и качается над озером мост, и дрожат опущенные в воду ветви ив, и растерянно застывают животные в зоопарке. Рассеянная в воздухе вода усиливает небесные вибрации.
Мужчина и женщина на кровати теряют покой, ищут, шаря руками, наталкиваются друг на друга, прижимаются друг к другу, но, из-за того, что без плотского желания, только мешают, неприятно попадают пальцами друг другу в глаза, в ребра и начинают подозревать, что только мешали друг другу в этой жизни, с тех пор как познакомились в солнечный день, который давно кончился, еще весной, и не повторится, и ничего не остается, как расстаться.
Но стены дрожат от колокольного звона, и страшно в одиночку. Через четверть часа возвращается глухая тишина дождя, сквозь которую пробиваются голоса прохожих снизу.
Молодая женщина встает и подходит к окну.
* * *
Превратиться в ворону проще всего. Когда она взбирается на подоконник и приподнимается на коленях, испуганный прохожий внизу шарахается в сторону и, спрятав лицо под большим черным зонтом, торопится уйти. Она садится на корточки.
Главное – прижать ноги как можно плотнее к животу. Потом раскрыть руки – и воздух ощущается плотным под ними, и ворона взмывает с подоконника, кричит отрывисто, кое-кто из своих откликается – ее принимают. Она летит через низкое небо, не замечая дождя, быстро оставляет позади дом с гулкой квартирой, где молодой человек, еще сонный, закрывает окно. Приземляется на верхушку облетевшего клена, но тут же поднимается снова, летит выше, опускается на крышу собора. Здесь она может глубоко вдохнуть туманящийся, клубящийся воздух, не желавший попадать в человеческие легкие в душной комнате, и выдохнуть. Наконец можно надышаться.
Свобода.
Другая ворона подлетает – спускается к ней с башни, кратко спрашивает. Она отвечает. Другая ворона говорит. «Бытие, небытие, птица, голод». Ей все понятно – что же тут не понять. Свобода и есть голод, вечный голод. Голод и есть смерть. Смерть и есть свобода. Вторая ворона расправляет крылья, улетает – заметила пакет из-под гамбургера на брусчатке, надеется на остатки.
Она смотрит сверху, наклонив голову так, чтобы правый глаз видел площадь. Бродят маленькие люди с сумками и рюкзаками, проезжают на велосипедиках. Монахиня застыла в растерянности. Свобода и есть смерть, но здесь – иначе. Здесь, в соборе – Бог, и все иначе. Облака разрываются, и прямо на нее сквозь дождь светит солнечный луч. Ворона в блаженстве прикрывает веки – снизу вверх. Она остается жить так, в перьях.
Вьет гнездо, но не может найти партнера. Все сходятся в семьи, а она – одиночка. Так уже было среди людей, но там ей удалось найти спутника. Она делает попытки стать человеком, но это не так просто, вытянуть прижатые к животу ноги не так просто.
Она долго откашливается после удачной попытки стать человеком – перья еще щекочут горло. На дворе снова весна. Теперь ей ходить с черными прямыми волосами, как вороново крыло, а все будут думать – это краска.
Она на мостике через канал, перегибается, смотрит в воду – черная челка щекочет веки. Она одета: черные джинсы, черная куртка. На дне канала лежат погибшие велосипеды, их скелеты – колеса, рули – исчезают, когда весеннее солнце прячется за тучи и вода становится зеркальным отражением неба, и снова появляются, когда солнце появляется и разгребает лучами муть старой влаги. Переходит по мосту на другую сторону. Облизывает по-весеннему сухие губы, они непривычно мягки. Шаги еще неуверенны и мир в таком виде еще непривычен, поэтому случайно забредает на вокзал, в холл с табло, и глубоко дышит, чтобы снова попасть душой в свое тело в этом обилии людей – все разговаривают одновременно, она слышит, воспринимает и понимает всех одновременно, в этом и беда.
Но тут она узнает человека, в которого влюблена, он идет на перрон, она спешит за ним, челка вздрагивает над глазами.
– Постой! Не уезжай без меня, пожалуйста!
Он оборачивается. Удивлен, обрадован.
Он прижимает к себе ее влажную куртку. Потом – ниже, прижимает к себе ее джинсы. Она думает: «А где же я?»
И они идут – то обнявшись, то, как дети, держась за руки. Идут домой.
* * *
Они танцуют в ласкающей темноте, босиком на деревянном полу, оба в одних джинсах. Тела их вытягиваются напротив поблескивающего окна, стекло повторяет их хореографию. Итальянские воспоминания Чайковского из CD-плеера, поддержка – он поднимает ее над головой, она растягивается в пространстве, лежа на воздухе. В квартире достаточно места и совсем мало мебели, хозяин, у которого сняли, так и сказал: «Можно танцевать». Здесь давно не было ремонта. В углу свалены старые журналы о литературе и искусстве.
Потом, уменьшив громкость, она пытается научить его летать. Не так, как птицы, немного иначе.
– Смотри, – шепчет она в тишине. – Ты разбегаешься, и… главное – оторвать ноги от пола, потом легко.
Он тренируется. Только в апреле можно научиться полетам, у них мало времени.
– Бежишь, вдох – и…
Ничего не получается. Она показывает, у нее тоже не получается взлететь, но ее это не сбивает, и она говорит:
– Я помогу тебе.
– Может, достаточно этой игры? – откликается он немного нервно.
Но она не слушает. Она возится с окном, на самом деле в этой комнате не окно, а стеклянная дверь – когда-то был ажурный балкончик, но его убрали, а балконную дверь забили и превратили в неоткрывающееся окно. У нее получается распахнуть балконную дверь, и в комнату сыплются комки грязи и бумаги, пыль, все летит по полу. Следом вкатывается весенний город: огни в сумерках, тени церквей, звон первых листьев, стук каблуков и свежий воздух. Она немного растеряна. Она отходит и делает громче музыку, которую совсем заглушили городские шумы.
– Вот теперь у тебя точно получится, – говорит она. – Это просто: разбегаешься и отрываешься от пола.
Он больше не возражает. Он отходит в наиболее отдаленную от балконной двери точку комнаты, бросает взгляд на город и начинает разбег.
* * *
Майское утро, трава влажна, как поцелуи. На футболку она накручивает льняной шарф. Во дворе ее встречает велосипед. Она едет по пустой дороге, наушники в ушах, шарф догоняет, какая свобода, какая свобода, как жаль, что она уже побывала и больше никогда не будет птицей. Отпускает руль, опрокидывает лицо к небу. Там солнце и Бог. Она говорит Богу: «Спасибо!» Проезжает мимо букинистической лавочки, видит церковь и на всякий случай повторяет свое «спасибо». И так возле каждой церкви и возле собора, будто в каждой живет свой отдельный бог и каждого надо поблагодарить.
Она подъезжает к замку, в котором расположен университет. Она недавно вспомнила, что записана на одну интересную специальность, что-то вроде «гуманитарная историчность религиозного естествознания», что-то подобное, она сама точно не помнит, но начала посещать лекции и семинары – как раз начался летний семестр.
Входит в аудиторию, греет озябшие пальцы о картонный стаканчик с кофе, только что купленный в кафетерии. Слушает лекцию о зооморфных божествах, тотемизме, представлениях древних о легком преодолении границ биологического вида посредством магических пассов (небольшой экскурс – Кастанеда). Она поднимает руку и, когда профессор вопросительно-ободряюще кивает, просит дать ей указания на литературу, в которой она могла бы найти практические рекомендации по превращению в птицу.
– О, это слишком специфическая тема, мне самому нужно заглянуть в библиографию… знаете что, пришлите мне мейл, и я вам перешлю ссылки. А лучше – зайдите ко мне в часы приема, сегодня с трех до половины пятого, мы можем вместе посмотреть и все обсудить.
После занятия она едет в университетскую клинику. Поднимается в нужную палату и, бросив в лифте взгляд на свое отражение с прямыми черными волосами, в последний раз за сегодня мысленно благодарит Бога: человек, в которого она влюблена, будет жить, и ходить, и думать, и любить. После падения из балконной двери. Проходит мимо невероятно белокурой кудрявой медсестры. Он лежит на специальной кровати, в гипсе обе ноги и одна рука. Ну да, прежде чем он будет ходить, какое-то время он будет ездить в кресле, а потом – какое-то время на костылях, но позже обязательно будет ходить как все, эта история не оставит никаких следов. Врач сказал. Еще врач решил заодно исправить ему кое-какие врожденные или в детстве приобретенные неполадки с позвоночником и с правой лопаткой. Так что он будет ходить еще лучше, чем раньше.
Она подбегает, становится на колени возле его кровати и прижимается щекой к его щеке. Я люблю тебя. Прости меня.
Он грустно улыбается. Она приходит к нему каждый день. Он не упрекнул ее ни разу. Она больше не может оставаться в этом неудобном положении, щека к щеке. И она целует его, задыхаясь от жадности, и еще. Он отвечает ей. Здоровая рука проскальзывает ей под футболку, она тихо стонет. Рука уже не под футболкой, а забирается ей в джинсы. Она не кричит, а шепчет ему в ухо:
– Я хочу тебя.
– И я хочу тебя, – отвечает он ей обычным голосом.
Кряхтит сосед по палате, худой старичок, у которого плохо срастаются кости.
* * *
К четырем она приходит в бюро к профессору. Он распечатывает ей список литературы и даже показывает несколько книг, которые нашлись у него. Неожиданно для себя она поворачивается к профессору и целует его. Она еще не пришла в себя после больницы. Профессор сначала отвечает, но потом отстраняется.
– Поймите меня правильно. Вам очень идет новая прическа, но я человек семейный, я люблю жену и детей.
– Извините, я нечаянно, – говорит она удрученно и торопится уйти.
Забывает велосипед, идет домой пешком. Птицы прозрачно поют в майском свете. Башни тянут кружевные рукавчики к облакам. У нее на душе так тяжело, что шаги становятся короткими, семенит, горбится, до того, что превращается в крысу и убегает в водосточную канаву.
Жизнь крысы чем-то напоминает жизнь вороны, но печальнее, потому что проходит не среди башен и крон, а в канализационных подземельях города. Все ненавидят ее, все от нее бегут. Она не умеет охотиться, поэтому питается отходами. Дежурит возле «Макдональдса». Одно преимущество – она быстра, и никто не успевает придавить ей хвост. Ее нос становится иным – маленьким, умным. Его привлекают совсем другие запахи: сырого мяса, гнильцы, а запах любимых духов кажется отвратительным, рвотным, как и запахи всей косметики и парфюмерии, даже крема для рук. Раньше глупый нос не слышал всех подстрочий и пометок в запахах, не слышал канцерогенных знаков, спрятанных в косметических ароматах. Другая крыса учит ее читать, по крайней мере узнавать слово «яд», но потом уходит и не интересуется ее местоположением, дружба не складывается.
Пользуясь своим положением, она изучает подземелья храмов, музеев и библиотек. Ей открываются тайные сокровища (золотые цепи, бриллиантовые кресты, жемчужные облачения епископов – древних хозяев города), сокрытые в запасниках гениальные полотна и запрещенные манускрипты, в которых подробно описываются механизмы оборотничества. Она ищет пути к человеческому, жадно бросается на манускрипты, но у нее не получается читать, узнает только слово «яд» красными буквами, возможно еще несколько слов, но никак не готический шрифт, и она их грызет, манускрипты. Поет сигнализация. Спасается.
Картины старых мастеров и шедевры ювелиров заставляют ее острее ощутить собственное уродство, и на усиках часто виснут слезы.
Приходит в себя в июле, обходит урну, за которой пережидала, и садится на лавочку. И почти сразу же видит его. Он идет: рукой в гипсе опираясь на костыль, а свободной рукой – на плечо прелестной девушки: у девушки белокурые кудрявые волосы – ну просто одуванчик, птенчик, фея.
Сидя на лавочке, она наматывает собственную прядь на палец – у самой теперь волосы темно-серые, но такие же блестящие, как раньше.
Позже долго лежит на рельсах, не слишком далеко от вокзала, в ожидании скоростного поезда. Слушает, как мелкие пичуги щебечут в проводах, но не может их рассмотреть. От динамиков на перронах доносится приглушенно: «Дамы и господа, интерсити-экспресс номер тридцать один, направление Гамбург (Альтона), задерживается на сорок семь минут по техническим причинам. Мы приносим извинения за неудобства». Вздыхает, встает, собирает вещи (шарфик, рюкзак) и идет домой.
* * *
Немецкая овчарка, большая, лохматая. Пес. Мастью почти серый, глаза глубокие, зрачки мерцающие. Ошейник. На ошейнике бирка – адрес и телефон.
Пес медленно идет по направлению к входу в собор святого Павла, мимо блаженно улыбающейся группки монашек, и останавливается у портала. Его взгляд задумчив. Выходящая из собора пожилая дама машет на него сумочкой, он отходит торопливо, но не испуганно. Когда пес спешит, заметно, что он прихрамывает. Он отвлекается от собора и начинает обнюхивать брусчатку. Время от времени сердито фыркает – истории, которые рассказывают следы, банальны до отвращения – обманы, мелкие подлости, вежливость, равнодушие. Оранжевое августовское солнце светит на шерсть, приятно греет спину.
Шесть пополудни. Глаза собора обращаются из башен вниз, и языки колоколов затягивают свою песню. Там, где нет теней, брусчатка кажется желтой. Но теней много – от башен, от деревьев, от крытой остановки автобуса, от урны.
Пес принюхивается в тени, он знает, что за запах ищет. Хозяина поблизости не видно, но потерянным он не выглядит.
Она идет домой, в руках бумажные пакеты с едой. Она пугается, увидев эту большую собаку. Пес почти по пояс ей. Она ускоряет шаг, но пес стоит на пути, он поднимает к ней морду и приоткрывает пасть. Она обходит. Уходит. Бежит. Пес, легко прихрамывая, – за ней. Проскальзывает за ней в дверь парадного, она торопится на лестнице, но не успевает – пес заскакивает в квартиру. Бросив пакеты в прихожей, она забирается в большое кресло и поджимает ноги. Она думает, что собаки чуют адреналин, значит, этот пес знает, как ей страшно, и скоро кинется. Пес сидит неподвижно в углу напротив и смотрит на нее.
Наконец она говорит (со слезами в голосе):
– Ты потерялся?
Он склоняет голову на бок.
– Ты увязался за мной, потому что я так одинока, да? Ты прав, я на самом деле одинока. Но я не могу оставить тебя здесь. Я тебя боюсь. А мне надо сдавать экзамены, я решила получить диплом.
Пес поднимается, делает шаг к ней, она взвизгивает и становится ногами на кресло, прижимаясь к спинке. Продолжает, всхлипывая:
– Ты одинокий, я одинокая. Я понимаю, мы могли бы быть вместе. Но я боюсь собак. Ничего не могу поделать, я с детства очень боюсь собак, даже маленьких, вроде чи-хуа-хуа… А ты огромный какой-то.
Тут она замечает бирку с адресом на ошейнике.
– Я должна вернуть тебя хозяевам. Ты их любишь, да? Тебе с ними будет хорошо.
Пес больше не шевелится, и она решается спуститься с кресла и подходит к нему, сумасшедше дыша.
– Ты ведь не укусишь меня, нет? Можно посмотреть, что у тебя там?
Она протягивает руку. Пес глухо рычит, но от волнения она не замечает, смотрит на бирку.
– Сейчас я позвоню.
Пятится к телефону, не глядя хватает трубку и медленно набирает номер. Пес рычит, подпрыгивает к ней и кусает за руку. Она роняет трубку, не успев нажать соединение, запрыгивает на кресло. Рыдает. Укусил пес совсем не больно, едва прикоснулся, но произошло то, чего она боялась с самого детства, и она не может совладать с собой. Пес неподвижно лежит в углу.
Нарыдавшись, она говорит сипло, но уверенно:
– Нет, так не пойдет. Тебя должны забрать.
Осторожно, не спуская с пса глаз и держась подальше, она подбирается к лежащей на полу телефонной трубке и нажимает повтор номера. Ей отвечают светлым и чистым голосом.
– Мне кажется, я нашла вашу собаку, – говорит она.
– В самом деле? Какое счастье, у меня просто камень с сердца… Я так волновалась, вы не представляете.
Договариваются о встрече в торговом центре.
– Ты пойдешь со мной, – говорит она. – Ты пойдешь со мной? Ты пойдешь?
От страха колени подгибаются, но она идет рядом с псом, гордая и плавная, будто впервые идет на каблуках. Здоровый и злой запах пса беспокоит ноздри.
В торговом центре, в условленном месте, она видит нервно переступающую блондинку – медсестра, одуванчик, птенчик, фея.
И в этот момент она все понимает, и у нее самой огромный камень катится с сердца, с грохотом скатывается по ступеням, вниз, вдаль, она оборачивается и говорит:
– Ну что, пойдем? Пойдем скорее домой!
Хочет запустить пальцы в шерсть – тайное желание всех этих часов, но пальцы упираются в его плечо.
Ее молодой человек возится с ошейником, снимает, выбрасывает в урну и с облегчением выдыхает. Он снова свободен, никто не подчинит его больше.
Они долго-долго смеются, потом целуются. Потом обнимаются и в обнимку выходят из торгового центра. Они идут под церквями и соборами, ветвящимися и шелестящими, как лес, они укрываются кружевом теней. И отныне никакие недоразумения, неприятности или превращения не омрачат их любви. Отныне они всегда будут вместе. Утром город пахнет кофе с молоком, вечером – картошкой фри, утро будет чередоваться с вечером, а они будут вместе, и вместе, и вместе. И из каждой церкви, и из каждого собора, и из каждого дерева на них смотрит Бог, и Бог улыбается, потому что ничто не делает его таким счастливым, как безмятежные влюбленные, как блаженные в этом городе.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.