Текст книги "Принцип неопределённости"

Предисловие

Мы все учились в одной школе. Если бы тогда кто-то сказал мне, что однажды я сяду писать эти строки, я бы, наверное, рассказала всё родителям – ведь я была еще ребенком. Я прекрасно помню, что уже тогда мне казалось, что не все мои сверстники вполне обычные. Это что-то не уловимое. То ли какая тень во взгляде то ли какая-то особая непосредственность жестов, то ли внимательность к другим – не свойственная обычно детям в их естественном эгоцентризме. Нас всех что-то выделяло.

Это замечала не только я. Учителя давали нам специальные задания, темы для сочинений, лучшие роли в школьных постановках. Не скажу, что мы чаще тянули руку на уроках, но спрашивали нас как будто чаще. Сейчас я пытаюсь осознать это и попробовать объяснить: что это? Естественная компенсация и попытка выделяться в социуме? Или одно является следствием другого, а не наоборот? Не исключаю, что это всего лишь игра моей памяти, которая выделила маркером только примечательные воспоминания, делая всё остальное блёклым и скучными. Всё может быть.

Мы многих злили даже будучи детьми. Я помню своего классного руководителя: она улыбалась, но смотрела с изо всех сил скрываемой ненавистью, и тогда я думала, что причина в нашей неугомонности и безбашенности. Она говорила язвительные вещи, к которым сложно было придраться по существу, но на деле слова её были пропитаны ядом. К старшим классам этот яд распространился и на других детей, умы которых оказались благодатной почвой для такой рассады. Но к тому времени мы уже научились распознавать своих и чужих, и это не имело никакого значения.

Большинству было всё равно – и это большая удача нашего детства и отрочества и большой бич нашего мира. Вежливое невнимание окружает нас в самые тяжелые моменты наших жизней – как огромные пласты стекловаты – мягкие теплые и предательски кажущиеся убежищем, а в итоге оставляющие саднящие невидимые ранки везде, где ты соприкасался с ними. Это звукоизоляция всего, что обществу неудобно знать. Лучше не замечать чего-то, что может заронить зерна сомнений в твою душу. Лучше жить в тихом спокойном уютном мирке, где абсолютно все – в порядке.

Травли в школе не было. Это было очень приличное заведение, в которое не так-то легко попасть, и соответственно поведение учеников регламентировалось рядом строгих правил. Несоблюдение каралось исключением, а исключение из школы означало массу проблем и головной боли для родителей – а вот тут-то ребёнка и могли начать травить. Но не в школе. Большинство из нас сумели избежать неприятных столкновений с бытовой ксенофобией: кто-то, просто соблюдая тишину и смиренность, кто-то, прикрываясь чем-то другим, кому-то просто везло. О далеко не всем. Оказало ли это влияние на нашу взрослую жизнь? Сложно сказать. Может быть еще рано говорить об этой взрослой жизни.

Я с нежностью вспоминаю тех, кому хватило либо ума, либо решимости открыто смотреть на нас и не отводить взгляда – учителя, другие дети. Они получали бонус за своё бесстрашие: соприкосновение с нашим ресурсом энергии самоусиления. Тяга к жизни вопреки несовершенству собственной подходящести сильна. Собирали когда-нибудь паззл с 1000 кусочков и каким-нибудь абстрактным изображением? Или картиной импрессионистов? Это сродни тому, как немного неподходящую деталь паззла можно-таки впихнуть в общую картину, если приложить чуть больше усилий. Сложится ли при этом общая картина правильно? Разумеется, нет. Но кусочек мозаики стремится занять какое-нибудь место, на нём настолько неясный рисунок – то ли небо, то ли рябь воды, то ли листва – что сложно даже понять из какой он части, куда его примерять? Остаётся только вслепую пытаться подойти то тут то там.

Не все мы были изгоями. Почти у всех и почти всегда у нас была обычная жизнь, временами выдававшая фортеля, о которых не обязательно было никому знать вот и всё. На самом деле теперь оглядываясь назад, я понимаю, что следует благодарить судьбу за эти выкидоны. Они служили ориентирами и признаками того, что ты все ещё следуешь своему пути. Как только становилось слишком тихо – это был верный знак тупика. Кто-то искал именно таких поворотов – уютное ничто, ничего не требующее и не ждущее от тебя. Ну а кто-то застревал в них в недоумении: я вроде бы правильно шёл, что я делаю в этом районе?

Справедливо будет спросить: чем плохо спокойствие? Не все ли его ищут? Возможно. Но я знаю так много людей, в поисках тихой гавани нашедших ещё более тихое болото. Нужно уметь отличать болотную трясину, тишайше тянущую тебя вниз, от чистой и светлой воды – на которой можно раскинув руки лежать, покачиваясь на волне как на ладони мира, безмятежно и спокойно. Какой водоворот вынес тебя в эту воду, где ты плыл, прежде чем вынырнуть здесь. Дыши полной грудью, распахни глаза – твой путь привёл тебя сюда сам.

ЧАСТЬ 1. Школа

Глава 1. Аня

Начать, наверное, надо с того места, где началась моя дружба с Натой – линейки в 1 классе. У неё были длинные, красивые волосы и очаровательный бант, но он ни в какое сравнение не шёл с её потрясающей улыбкой и огромными глазами – я часто пересматриваю наши фотографии того дня и до сих пор не могу налюбоваться на эту картинку.

Мы стояли рядом и слушали директора школы: все эти слова были приготовлены понарошку для нас, а на самом деле целевой аудиторией были родители. Мамы и папы, бабушки и дедушки слушали, как хозяйка настоящего Лицея обращается вот так, по-серьёзному и по-настоящему к их деткам. Наигранно доверительная речь, напускная заботливость и вовлечённость – призваны были расположить взрослых и окончательно убедиться, что членские взносы и многочисленная подготовка оказались действительно ценной инвестицией. Дети не понимали ничего.

Нас рассадили по партам и началась учёба. По каким законам природы происходит дружба? Почему она случается с одними, и не получается у других? Почему невозможно совпасть с другим человеком, просто подобрав набор «параметров»: общие увлечения, одинаковый социокультурный контекст, похожие интересы? В итоге всё равно должна случиться химия. То есть у каждого есть некие элементы, которые либо вступят в реакцию с чужими, либо нет. И нам не всегда очевидно, какой набор у нас. А ещё мы не знаем, какой будет продукт у этого химического эксперимента. Правда.

Про нас в классе говорили: «Натамашаня», потому что наши три имени слепили в одно – настолько мы были неразлучны. Ната, Маша и Аня. И только я понимала, что дружим-то мы втроём, а вот у Наты с Машей видно было ещё какую-то дополнительную историю. Играли в догонялки мы втроём, а ловили чаще Нату и Машу. Ходили в кино мы втроём, но я никогда не сидела посередине. Проводили время втроём, но у девчонок были какие-то свои, непонятные мне шутки. Потом появились такие шутки, которые ещё и невозможно объяснить, потому что «это надо было видеть».

Иногда я шла по коридору и видела, что девочки о чём-то разговаривают в стороне – я просто шла мимо. Всегда можно было бы спросить: «О чём болтаете?», но я знала, что они отшутятся или придумают какую-нибудь ерунду. У них появлялись свои темы, которые уже не обсудишь с ПРОСТО подругой.

Я думаю, что именно тогда во мне впервые стала просыпаться моя паранойя. Не говорят ли они обо мне? Может я смешно или глупо выгляжу, но они не скажут мне в лицо? Нет, не скажут, они ведь не хотят обидеть меня, свою подругу. А может, они дружат со мной, чтобы иметь возможность смеяться надо мной? Знать мои секреты и тайны, владеть моим доверием – и насмехаться надо мной. Я училась прогонять эти мысли прочь, но они остались со мной на всю жизнь.

Потом с Натой стали секретничать и другие девочки нашего класса. Я помню, как Катя попросилась сидеть с ней на английском, объяснив это тем, что хочет помочь ей с заданиями. А по факту Кате нужно было мнение Наты в вопросах взаимоотношений. Я практически научилась читать по губам, пытаясь понять, о чём они говорит. Из обрывков их бесед, по многозначительным взглядам и паузам в конце концов я сделала вывод, что Кате симпатичен один парень на год старше нас, но она не знает, как дать развитие этим пока односторонним отношениям без того, чтобы уронить своё лицо. Обычно полагалось вздыхать, глупо смеяться при появлении объекта и изыскивать различные знаки скрытой симпатии в его действиях – но ни в коем случае не делать первый шаг.

Ната обладала критическим подходом в таких вещах и умела предложить действенный план захвата-перехвата без вероятности скомпрометировать себя. По сути, он сводился к тому, что нужно записаться в те же кружки, сидеть за соседним столом во время обеда и подбрасывать анонимные записочки на День Святого Валентина. Но если парень ходит только на баскетбол, обедает в другой перерыв, а 14 февраля ещё далеко – в ход шла по-настоящему серьёзная артиллерия. Например, можно было пустить дикий слух о том, что объект воздыханий САМ давно влюблён в девочку и ищет с ней встреч, но она игнорирует его и страшно устала от его настойчивости. И когда вся школа начинала гудеть об этом, парень зачастую уже и сам начинал в это верить. Здесь у него случался когнитивный диссонанс: если он так настойчиво добивается девушки, почему она всё ещё не его? Возможно, следует стараться лучше? Девочка какое-то время ещё разыгрывала роль неприступной царевны, но вскоре сдавалась. Это не были союзы, созданные на небесах. Их создавала Ната.

Справедливости ради надо сказать, что парочки не существовали долго. Через месяц-два, иногда и три они распадались, когда отношения заходили в тупик. Мальчики не понимали, какие легитимные шаги возможны для развития событий. А девочки уставали от их неловких ухаживаний и бестолковых комплиментов. Полагалось разыграть знатную сцену расставания. Причины разрыва подбирались особо тщательно, и в арсенале школьной Санта Барбары были стандартные сценарии: излишнее внимание к другой девочке, чрезмерное погружение в учебный процесс в ущерб совместному времяпрепровождению, приоритизация мужской дружбы перед романтическим союзом. Я думаю, что это заложено почти во всех людях – стремление отработать эти наиболее распространённые программы. Отрепетировать, натренировать «на кошечках», чтобы во взрослой жизни уже знать свои реплики и не тушеваться.

Однажды в нашем классе женский кворум принял решение прекратить цирк со свободным парообразованием. В раздевалке перед физкультурой девочки по-быстрому составили наиболее гармоничные пары с точки зрения комплекции и популярности в социуме. А после разминки – оповестили мальчиков. Ната, как одна из самых симпатичных девчонок в классе, оказалась в паре с Максом, высоким и худым весельчаком. А я, как пухлая и одутловатая – со Стасом, непропорционально крупным мальчиком, который чрезвычайно глупо и зло шутил. Остальные парочки разбрелись по залу, собираясь начать свои тщательно подготовленные отношения.

Я помню свои мысли и чувства. Да, Стас был редкостным придурком. Но на что ещё я могла рассчитывать с моей-то внешностью? Мои пухлые ляжки в неподходящих спортивных шортах невыгодно подчёркивали широкие колени. Огромная майка на выпуск тщетно пыталась скрыть ещё по-детски торчащий живот, но вместо этого прятала намечающуюся грудь. Я была рада, что мне в принципе досталась пара – ведь мальчиков в классе было гораздо меньше, чем девочек. И пусть, что распределение сработало по принципу «каждой твари по паре». То есть Стаса прикрепили ко мне исключительно затем, что посчитали, что будет несправедливо отягощать другую, более симпатичную девочку. Логично будет оставить её свободной от этой награды.

Мы помялись какое-то время, не зная, как разрушить неловкое молчание. Но тут учитель стал собирать детей для игры в волейбол, и важный разговор не состоялся. В общем-то, не состоялся никакой.

Ната рассталась с Максом к концу того же урока. Она сказала ему: «Не понимаю, зачем это нужно». Макс согласился и забыл об этом через десять минут.

А я же была счастлива оказаться замеченной и нужной представителю противоположенного пола. Мне казалось, это ужасно важная веха в моей жизни. И возможно, так в итоге и оказалось? Потому что после уроков Стас сказал во всеуслышание:

– Я не хочу с Анькой встречаться, мне другая девушка нравится!

Что сказать, парень знал, чего хочет. Между прочим, повзрослев, он совершенно преобразился – от лишнего веса не осталось и следа, зато Стас раскачал широкие красивые плечи, обзавёлся стильными татуировками и моднецкой бородой и стал жутко классно-опасным мэном.

– Мне нравится Эмма, я за ней буду ухаживать.

Эмма тоже училась в нашем классе. В ней были восточные крови, и она созрела гораздо раньше остальных девочек: у неё уже была красивая грудь 2 размера, круглые бёдра и она красила губы цветным блеском. Ещё она пела в школьном хоре и поэтому знала, как реагировать на внимание других людей – в отличие от меня. Эмма смущённо опустила роскошные пушистые ресницы и томно ответила:

– Что ж, я не могу тебе запретить.

Хотя ещё с утра я не догадывалась о своей симпатии к этому персонажу, но в тот момент моё сердце было разбито. И как! На глазах у всех класса! Я была унижена, оскорблена и разрушена. Но с того времени я начала писать романтичные стихи о страданиях своей души, действительно считая себя несчастно влюблённой без надежды на взаимность.

Стас действительно оказывал своей избраннице все возможные знаки внимания: вытирал вместо неё классную доску, приносил её тетрадь первой, когда учитель просила их раздать, и всегда старался сесть с ней рядом. К 14 февраля накал достиг своего пика, и Эмма сдалась. Она разрешила ему поцеловать себя в щёку и держать за руку на переменах. Я молча страдала.

На 8 марта учителя разрешили нам организовать дискотеку на нашу параллель. Мальчикам поручили переставить парты и стулья в сторону в одном из больших классов, родители купили одноразовые стаканчики и сок, девочки сделали рулеты с сыром на зубочистках. Кажется, Макс занимался подбором музыки.

Как водится, народ толпился вдоль стенок, пугливо поглядывая на своих одноклассников – словно это не были те же самые люди, с которыми они учились уже не первый год. Всё было как будто по-особенному. Наконец, кто-то додумался погасить свет. И в полутьме мартовского ненастного полудня школьный класс-таки превратился в танцпол. Первыми решились танцевать на глазах у всех именно те парочки, которые были сконструированы решением общественности. Они мерно покачивались в такт медляку – убейте меня, я не вспомню названия. Девочки повесили руки как ниточки на плечи кавалерам, а те смиренно держали онемевшие ладони на бёдрах своих партнёрш.

Ясно помню, что упросила маму разрешить мне надеть новый брючный костюм цвета верблюда. Она всю зиму откладывала его в сторону, ведь он был лёгким, весенним. Но против моего справедливого аргумента, что 8 марта – это уже весна, она не устояла. Меня не приглашали.

Стас танцевал с Эммой. В какой-то момент они остановились, она что-то сказала ему и отошла к подругам, стайкой стоявшим у стены. Они глупо захихикали. Стас же нашёл меня глазами и двинулся в мою сторону.

– Потанцуем?

Я ничего не ответила, а только вышла на танцпол. Мы протанцевали, кажется, секунд 30 до конца трека. Он смотрел в сторону. И я поняла, почему он пригласил меня. Когда музыка закончилась, я спросила:

– Тебе Эмма сказала со мной танцевать?

– Ага, она сказала, это будет справедливо.

Надо ли говорить, что это было ни капли НЕ справедливо. Я немедленно ушла с праздника и проплакала после этого ещё неделю. «Спасибо за благотворительность, мисс У-меня-уже-пришли-месячные», – думала я. Но одно я тогда поняла и запомнила на всю жизнь. Если это не твоё – твоим оно никогда и не станет.

Глава 2. Ната

Маша, конечно, была Гермионой. Красивая, умная и острая на слово – какого ещё персонажа она могла выбрать? Я тоже была из миров Гарри Поттера, но не конкретным героем из книг, а каждый раз кем-то разным, придумывала по ходу сюжета. Я могла управлять их играми, выбирая персонажа то скромного – если мне хотелось, чтобы Маша была повнимательнее, то наоборот напористого – если была готова к активным действиям. Хотя какие там были активные действия, сейчас вспоминать смешно… Поцелуи, обнимашки. А ведь это длилось достаточно долго, мы дружили с начальной школы. Тогда мы с Машей выбирали героев из «Короля Льва» или каких-то кошек, сейчас не вспомнить даже откуда. Разыгрывали сцены, которых на самом деле не было: но мы додумывали, достраивали сюжетные линии под свой вкус и свои потребности.

Тогда это больше была игра. Детьми мы строили домики-пещеры из одеял, ползали на четвереньках, изображая кошек. Сначала нам и правда не нужно было ничего больше, просто время вместе. Мы катались летом на велосипедах, которые были на самом деле нашими драконами – мой синий и Машкин красный. Писали друг другу письма про всё на свете, передавали их друг другу при встрече, а потом читали.

Догадывались ли наши родители? Хороший вопрос. Думаю, моим родителям не требовался мой каминг-аут, они же видели, как из девочки с косой до пояса я превращаюсь в девушку без единой юбки в гардеробе, зато с короткой стрижкой. Вообще, с ними всё было просто. Однажды мама полушутя сказала что-то вроде:

– Вот у нас тут двойные комплекты постельного белья лежат для гостей: Лёша с Людой, Дима со Светой, Маша с Натой.

Как я покраснела тогда! Промолчала, но затылок весь огнём горел: «Она шутит? Или знает?». Потом, когда я рассказала им, они не сразу поняли. Был момент отрицания в духе «Это пройдёт, наиграешься – и пройдёт». Но это было скорее недопонимание. Пришло и смирение, и принятие. Кажется, со словами «Главное, чтобы ты была счастлива».

Понимала ли я тогда, что это всерьез? Бывали моменты, когда мне казалось, что это действительно игра. Ну кому ты расскажешь, что твой первый поцелуй случился с Гермионой Грейнджер? В какой-то период я чувствовала, что я как будто могу это исправить – просто постараться и быть другой. Мы тогда с Анькой поехали на каникулы в какой-то полузаброшенный загородный дом отдыха, где кроме нас было ещё пара взрослых и из молодёжи два брата: один нас сильно младше, а другой, наоборот, уже совершеннолетний. Мы вчетвером играли в русский бильярд. Вернее, парни играли, а мы смотрели. Играли они действительно классно. Кажется, они были детьми то ли повара, то ли завхоза и торчали в этом пансионате круглый год – вот и научились обращаться с кием.

Старший брат на меня запал. А мне было от этого и странно, и диковинно, и любопытно – что я почувствую? А если ещё немного дальше? Мы обменялись телефонами, и по возвращении в город он каким-то образом выбрался из пансионата и позвал меня на свидание. Принёс тогда тортик – для мамы. Сходили в кафе, в кино. В кино он глупо смеялся невпопад и пытался положить мне руку на плечо – классика. Но как же глупо я себя чувствовала. Мне всё время казалось, что сейчас все вокруг перестанут притворяться и рассмеются – ведь это же всё постановка? Больше мы не встречались.

Я не осознавала, что я лесбиянка. Это не обсуждалось, нигде не фигурировало. Да, первые проблески понимания стали появляться как раз около 14 лет. Как раз тогда мы с Машей уже не обсуждали сюжет предстоящей игры – было и так понятно, что она для меня, а я – для неё. И мне было хорошо в этом, легко. Наоборот: мысль о том, что надо себя как-то исправить, приглядеться к парням, если и возникала, то вызывала какое-то гнетущее раздражение на грани с отвращением. Так что я просто откладывала эти мысли куда-нибудь подальше, чтобы их думал кто-то другой.

Нехорошо было только Машиной маме. Она меня просто на дух не переносила. Примерно тогда же, когда закончился период лёвушек и кошечек, и с четверенек мы перешли на диван – она запретила Маше оставаться у меня. Только нас это не остановило. Примерно всё тогда было палевным. Мы говорили, что идём в кино – и ехали ко мне. Однажды мы были дома у Маши, разумеется, я – нелегально. Родителей не было, но мама должна была вот-вот прийти.

– Нат, мама скоро придёт.

Маша села на диване и потянула руку за своим платьем – оно лежало на полу. Я потянула её обратно и, крепко прижав за талию к себе, уткнулась ей в загривок:

– Мне всё равно.

– Нат, ну правда, скоро придёт – одевайся, я же потом даже в кино год сходить не смогу, – Машка лениво выпутывалась из моих рук, но настолько нехотя, что мне не приходилось её особо удерживать.

– Мы что-нибудь придумаем.

– И сколько мы так будем придумывать? – тут она резко села и обернулась на меня с жутко строгим взглядом.

– Сколько будет нужно, – я укрылась пледом с головой. Сквозь клетчатое полотно мне видно было Машин силуэт. Она встала и наклонилась за платьем.

– Сколько это сколько?

– Пока не… – я снова зарылась в плед. Отвечать не хотелось. И какой ответ она рассчитывает получить?

– Пока не что?

– Не знаю, Маш. Не знаю. Но так нельзя. Я не хочу так больше дёргаться и скрываться как преступник, – теперь я тоже села. Лежать было уже неуютно, и Маша уже стояла надо мной одетая.

– Для мамы ты и есть преступник, – она сплела руки на груди.

– Интересно, и в чем моё преступление? Совратила её дочь? Или испортила? – я стала злиться на неё. Какого чёрта она затеяла этот разговор? Чего она хочет добиться?

– Ну перестань. Ты же знаешь, что это не так всё. Она в это не верит, – Маша кусала ноготь на безымянном пальце, и казалось гораздо взрослее в этот момент.

– А во что она верит?

– Мама верит в Бога, – Маша серьёзно посмотрела на меня, опустив руки вниз.

– И кто я в её глазах? – я уже натягивала кофту, и я на этих словах моя голова застряла в горловине, так что пришлось сделать паузу, пожалуй, чуть более драматичную, чем следовало. – Дьявол?

– Нат, перестань. Это не так.

– Значит, чёрт? – мне было уже не смешно. Маша уже не первый раз затевала этот разговор, и мне становилось всё тягостнее от понимания того, что никакого смысла в этих спорах нет. Нам по 14 лет, и если родители ненавидят твоих друзей – это больше не твои друзья.

– Нат.

У Маши перехватило дыхание. Возможно, я смотрела чересчур зло. Возможно, слишком резко говорила, не знаю.

Тут мы услышали, как за стеной зашумел лифт. Дом был жутко старый, такой, где у лифта двойные двери, которые открываешь сам. Его было всегда слышно. И в полной тишине нашей немой паузы было очевидно, кто вызвал этот лифт – мама. Счёт на секунды, что лифт едет с первого на 7 этаж. Времени не было даже обуться. Благо, я всё же успела одеться и выскочить за дверь.

Куда сбежать? На 8 этаж – так ближе. Хватило ровно 2 секунд, чтобы услышать, как лифт приехал седьмой, мама дёргает одну дверь, толкает другую – но та не открывается. Неужели снова заело?.. Чёрт, она ведь сейчас приедет тоже сюда. Каким-то чудом тогда меня не увидели в решётчатое окошко лифта на пролёте этажей, не услышали мой топот. Видимо, меня спасло то, что я была босиком. Вниз я летела через 4 ступеньки.

Потом я обулась. Пальцы покраснели, и шнурки больно корябали их. Зашла за угол дома, дождалась Машу. И мы ещё долго гуляли, не проронив ни слова.

Мы ненавидим то, чего не понимаем. Так ведь?

Глава 3. Аня

Дни были похожи. Учёба, продлёнка, дом. Дом, учёба, продлёнка. Но мне нравилась эта монотонность и предсказуемость, она позволяла отвлечься от гула действительной пустоты. Родители были очень заняты целыми днями, а в свободное время им было необходимо хоть как-то восстановить жизненные силы и отдохнуть. Я была предоставлена самой себе как очень самостоятельный, а вернее просто послушный и ответственный ребёнок. Который не наделает глупостей один в квартире, спокойно поест и сделает уроки. Мне нравилось бывать одной, самой регулировать громкость окружающего мира и его насыщенность, поэтому я не страдала.

Скорее мне остро не хватало включённости в какую-то группу людей, ощущения причастности. Позднее я поняла, что мне не хватало каких-то общих семейных ритуалов или просто времени, проведённого вместе. Я до сих пор с теплом вспоминаю, что в серванте стояли специальные глиняные миски, которые использовались только под пельмени. Ели их с бульоном, сметаной и обязательно сидя вместе за жутко неудобным и неповоротливым столом, который специально выволакивали на середину комнаты. Обычно ужинали все порознь, сидя на диване, примостив тарелку с тем, что нашлось в холодильнике на табуретке перед собой или на коленях. Исключение составляли только нечастые эпизоды с покупными пельменями.

Я отчаянно искала вовлечения в какие-нибудь дополнительные устоявшиеся отношения. Конечно, мы дружили с Натой. Но то ведь была дружба детская, ещё с подготовишки. Мы могли дурачиться, писать записочки о всякой ерунде. Например, однажды я оставалась у неё с ночёвкой. Римма, её мама, постелила нам на полу спальные мешки: чтобы мы могли придуриваться сколько влезет и не упали с дивана. Мы долго болтали, шушукались, ворочались и, разумеется, не могли заснуть. То одеяло казалось слишком узким, то простынь слишком короткой. В конце концов, я каким-то образом умудрилась попасть пальцем ноги в крошечную дырку в шве пододеяльника и застряла.

– Нат, тут какая-то дырочка… – я испугалась, что испортила чужое постельное бельё, и мне было неловко

– Ничего не знаю, я вижу только одну дурочку, – она буквально прыснула со смеху и с головой спряталась под одеяло.

– Ну перестань! Тут правда какая-то дырочка. Дырочка-дурочка, – тут уже стала смеяться я.

Не знаю, почему, но этот эпизод нас дико веселил и смешил. Ната ещё потом долго передавала мне в школьных записках привет от «Дырочки-дурочки». Всю глупую иронию словосочетания мы осознали гораздо позже. Вообще мы много именно дурачились – бессмысленно, беззаботно и беззаветно. У нас даже была наша персональная поговорка «Смех без причины – Ани и Наты начинка».

Но это было раньше, в детстве. После того, как Маша ушла из школы, всё начало меняться. Нет, у нас, конечно, остались наши особые моменты ничего неделания и зависания над бестолковыми разговорами, которые нас по какой-то причине веселили. Но часто я видела, как Ната что-то живо обсуждала с Мариной в каком-нибудь закутке под лестницей. Или Марина держала её за плечи и в чём-то убеждала, пристально глядя в глаза, а Ната только мрачно кивала. Я ничего не знала, о чём они могли так разговаривать, и не могла и догадываться: когда я приближалась, они делали вид что обсуждают что-то по учёбе или болтают про что угодно отвлечённое.

У них появились какие-то свои фразочки, шутки, понятные только им двоим. Например, кто-нибудь из одноклассников здоровался со всеми:

– Привет всем!

– О да, как же, – в вполголоса добавляла Марина, глядя на Нату как будто с подсмыслом, а та явно сдерживала смех.

«Что в этом такого? Что смешного?», – не могла понять я. И таких случаев было немало, я просто не догоняла их на каком-то новом уровне общения, безнадёжно отставая, оставаясь в детском дурашливом контексте. В то время как они явно осваивали новый мир взрослых намёков и недомолвок.

Однажды мы гуляли все вместе по городу. Стоял апрель: удивительно ясный, акварельный и прозрачный. Снег таял, оставляя роскошные прозрачные лужи на снегу, который по какой-то причине не успел испачкаться. Было много солнечных дней, и небо превращалось в какое-то растёкшееся ванильно-клубничное мороженное. А пока голые ветви деревьев практически незаметно подрагивали на уже мягком и тихом ветру – настолько тихом, что капли только подрагивали на прутиках, мерцая на розоватом солнечном свету.

Мы включали «Ночных Снайперов» прямо с телефона, через трескучие динамики, но это было неважно, потому что подпевали мы всё равно громче. Я помню тот день так хорошо, потому что именно тогда я наконец поняла, что за недоступную мне тему обсуждают Марина и Ната. Играла песня «Актриса»:

я буду звать тебя

без шума без имен

без прошлого «люблю»

мне так уютно в нем

в плену лесных озер

на разных языках

везде тебя найду

а первой быть мне знаешь ли неважно.

бегущая по волнам ты закрываешь глаза

я поцелую тебя как тогда в кино

и захлебнусь в скромной радости –

ты со мной

моя актриса!..

На словах «моя актриса» Ната закрыла лицо ладонями, а Марина молча сгребла её в охапку. До меня начало доходить. Конечно, я понимала, что «Снайперы» поют о разной любви, но до того момента я думала, что мы трое слушаем ради необычных стихов, красивой музыки и особенного антуража. Увидев реакцию Наты на песню, я поняла, что её трогают слова гораздо больше, чем обычный трек про несчастную любовь.

Я ничего не сказала тогда, не могла же я просто: «Аааа, теперь мне ясно!». Чувствуя себя дико глупо, я просто обняла Марину и Нату обеих сразу, тушуясь и не находя подходящих слов. Всё, что приходило мне в голову, звучало или ужасно по-детски, или плоско, или примитивно. Это как пытаться влезть на скрипке в парную гитарную импровизацию. Ты просто звучишь не так.

Меня жгло сильно желание проявить свою поддержку и тепло Нате, но я видела, насколько я неуместна, и насколько ей не нужны мои слова или любые действия сейчас. Они общались на другой волне, на другом языке, в абсолютно других категориях. Тогда я решила, что лучшее, что я могу сделать – это остаться оплотом постоянства. Надёжной пристанью для своего друга. Куда бы она могла сбегать от взросления и смятения противоречивых чувств – в общение без подтекстов, особых знаков, намёков.

Я стала намеренно вести себя максимально просто, не задавая вопросов – по крайней мере по этой теме. Когда я видела Марину и Нату обсуждающими что-то в каком-нибудь закоулке, я просто шла мимо.

Конечно, мне было горько. Горько от осознания того, что я могу просто потерять свою подругу, с которой я всегда чувствовала особенную связь. Мы могли просто разойтись по сферам интересов, просто не найти времени на наше общение. Горько ещё от того, что я чувствовала себя ужасно одиноко лишившись своей гарантированной компании. Меня исключили из группы, в которой я остро нуждалась. Но я старалась не думать об этом в таком ключе, ведь тогда я действительно не чувствовала в себе достаточно осведомлённости, чтобы претендовать на участие в их разговорах – что я могла им дать? Что привнести? У меня ни разу не было ни влюблённости, ни тем более отношений, ни каких-либо представлений о романтических чувствах. Мне просто нечего было сказать.

Наверное именно тогда я и начала активно писать стихи. Неумелые, детские, наивные. В них я вкладывала свои размышления и переживания, которые мне больше некуда было изливать. Меня вдохновляли фантазии о том, что могло бы происходить со мной, будь я взрослее или хотя бы развитее. Я была бы интересна другим, мы вели бы философские разговоры, мы бы использовали символы и знаки, понятные без слов. Получалось что-то такое: