Текст книги "Принцип неопределённости"

Талый, талый,

Талый снег…

Проболтали

Целый век,

Засмотревшись

На окно,

Запотевшее

Кино,

Черный, черный,

Черный дом,

Ворон, ворон!…

Сто ворон

На ночь, на ночь

Под рассвет,

Талый, талый,

Талый снег…

Я писала почти каждый день, стала выкладывать стихи онлайн, обзавелась виртуальным кругом общения, в котором была, наверное, самым юным участником. И всерьёз стала задумываться о том, не стать ли мне писателем или журналистом – кем-то кто будет много писать. Я помню, что решила прочитать как-то одно особенно удачное стихотворение родителям, но не могла решиться. Наконец, выбрав момент во время рекламной паузы, дрожащим голосом зачитала свои труды. В конце я добавила, что мне нравится сочинять и, наверное, я пойду учиться на писателя.

Мама с папой выслушали, а затем с полуулыбкой переглянулись. После этого секундной задержки, папа повернулся ко мне с таким характерным выражением лица – смесью жалости и разочарования. Склонив голову вбок, он вкрадчиво сказал:

– Крошка, ты уверена? Ты же не Пушкин.

Сожаление. Растерянность. Раздражение.

После этого я никогда не читала ничего вслух, и хорошо поняла, что сам по себе внутренний мир человека мало кому нужен – если он не соответствует представлению других людей о том, что там и как устроено.

Появилось понимание того, что жизнь идёт и бредёт не сама по себе, а по нотам, сюжетной пунктирной линии, где следующий штрих предопределён логикой повествования, а не течением судьбы. Осознание, что происходящее – столь же управляемо, как пьеса, где важно знать свою роль и свои реплики. Герои третьего плана пожинают плоды своей посредственной игры, а основные действующие лица достойны внимания зрителей благодаря не столько своим талантам, сколько уместности и соответствию к моменту и антуражу.

Вопрос был в том, каким реквизитом предстояло разжиться.

Глава 4. Ната

Это случилось в июне. Школьные контрольные были написаны, экзамены сданы, полная свобода. Во всём. И мы с Машей отмечали этот праздник жизни, как умели – вдвоём. Почему мы тогда потеряли бдительность – не знаю. Нам было слишком хорошо. Мы гуляли в сквере перед Машиным домом, держались за руки, кормили друг друга мороженым. Интересно, как долго Татьяна Максимовна наблюдала за нами?

Как бы то ни было, пора было Маше было пора домой. Мы зашли в подъезд, и, по обыкновению, стали подниматься пешком по лестнице, останавливаясь чуть ли не на каждом пролёте. За лифтом были окна, можно было сидеть на подоконнике без лишнего внимания от тех, кто выходил на этаже. Мы включили плеер, надели наушники со «Снайперами». Поцелуй на прощание несколько растянулся, и музыка окружила нас как какая-то заколдованная сфера. В ней мир был нашим, подчинялся понятным правилам, и самое главное, в нём не было враждебности и опасений.

Наверное, именно из-за музыки мы не услышали шаги машиной мамы. Как в плохом фильме мы очнулись от её искусственного покашливания в метре от нас.

– Вы в конец что ли обалдели обе?..

– Мам, это не то…

– А ну молчать! Быстро домой!

– Татьяна Максимовна, это…

– А ты – вон! Чтобы ты пропала, ясно? Исчезни, или я тебя зарою.

Она вся побагровела как кусок свежего мяса, а руки, наоборот, побелели так, что пальцы казались не были покрыты кожей, а состояли из одних костей. Она обхватила Машино предплечье и отдёрнула её от меня с такой силой, что она запнулась об ступеньки и чуть не упала.

Нам запретили видеться, разговаривать по телефону, переписываться. На Машином телефоне заблокировали мой номер, на компьютере установили слежение. Ну а перемещения по городу… Их просто отменили и заперли её в квартире до осени. Всё лето мы не виделись и не общались. Толком не знаю, что происходило с Машей. А я писала гневные трактаты в сторону её матери, которые конечно оставались только на бумаге – кто я, а кто она. Сначала каждый день, а потом раз в неделю или две я писала письма Маше с надеждой, что смогу отдать ей эту летопись при нашей встрече – когда бы она ни состоялась.

1 сентября я поняла, что Маша в нашей школе больше не учится. Я написала ей с телефона одноклассницы, она ответила мне. Учёба и само нахождение в школе были мне до того противны, что я моментально скатилась на сплошные тройки, а учителя забили тревогу. Мама вызвала меня на серьёзный разговор, и я рассказала ей обо всём… Опуская некоторые детали, само собой. Идти наперекор решению родителя другого ребёнка никто не собирался, но мне оформили новую сим-карту. А через несколько недель я перешла в другую школу, ближе к дому и ближе к моим интересам.

Мы снова могли общаться, хоть и соблюдая определённую конспирацию. Все сообщения стирались в минуту их получения, встречи назначались только на нейтральной и скрытной территории. Желательно в другом районе города. Так шло время. Не знаю, куда бы всё это нас привело, если бы не моё знакомство с Ольгой.

Её перевели в середине года, в феврале. Оля училась в одном из параллельных классов, и поэтому я не замечала её в толпе малознакомого народа. Познакомились мы только на субботнике в апреле. Народу пришло на удивление мало, и нас разбили в пары. Я даже немного удивилась, узнав, что мы учимся в одной параллели, а вот Оля только небрежно вскинула чёлкой – её ничего не удивляло. Нам поручили убирать двор за школой от веток и старой листвы, жечь всё это. Ещё несколько парней должны были таскать почему-то раковины и унитазы из подвала, и пара девчонок приводили в порядок клумбы перед школой. Остальные работали внутри.

Оля была одета в какой-то цветастый балахон размера на 3 больше, чем надо. И ей приходилось постоянно закатывать чересчур длинные рукава, а они постоянно спускались. Было солнечно и уже по-настоящему тепло, поэтому на Оле не было шапки. Я любовалась её волосами: тёплого как мёд цвета, гладкие и тяжёлые как поток воды. Казалось, что солнечные лучи, попадая ей на макушку, ниспадают дальше ей на плечи густыми снопами.

Мы работали и трепались обо всём:

– Ты новенькая, да?

– Ага, а ты старенькая? – Оля смешно морщила и вскидывала кончик носа вверх.

– А я уже не такая новенькая, перешла сюда в октябре.

– А что, в старой школе случилось что?

– Типа того.

– В октябре переводят, только если проблемы. Накосячила что ли?

– Не я, – интересно, Оля вообще в теме? Ей можно рассказать? – Никто не накосячил.

– Ну а чё тогда? – она остановилась и оперлась на древко граблей.

Я пожала плечами, рассчитывая замять тему, но Оля продолжала стоять и как-то вкрадчиво смотреть.

– Ну слышь… Колись, – она поддела граблями кучку старых листьев и кинула мне на кроссовки.

– Эй! – носком я отшвырнула шматок обратно в её сторону.

– Тему значит сливаешь? Вот я тебе… – и она шуточно замахнулась граблями, сложив губы в смешную строгую гримасу.

– Мы с одной девочкой дружили, а потом её перевели.

– Что, тоже в октябре?

– Не, её ещё летом, а я узнала осенью. Ну и пока новую школу выбрали, пока то-сё.

– Мм. А чё не в ту же школу, что и девочка та?

– Ээм. Ну типа так нельзя. Её типа поэтому и перевели, чтобы в другой школе, чем я.

– У-ум. Ну ясно.

Что ей там ясно, интересно? Блин. Так в теме она или нет?

– А ты с той девочкой общаешься теперь?

– Ну так.

– Ну то есть вы расстались с ней? – Оля спросила так спокойно, что меня даже обдало жаром – значит, в теме. Можно выдохнуть.

– Нет, но всё сложно. Конспирация.

– Понятно.

Больше мы эту тему не поднимали и обсуждали какие-то общие темы, школьные новости и планы на лето. Через пару часов, когда мусор был собран, пора было разводить костёр. Нам выдали спички и какие-то газеты. Но огонь всё равно никак не хотел загораться – листья были слишком мокрыми, а палки никак не принимались. Газеты просто тлели и разлетались чёрными хлопьями.

Я хорошо знала, как разводить огонь, но почему-то растерялась. Оля раздавала шуточки и добро похохатывала над моими потугами.

– Так ты слона не продашь. В смысле не зажаришь! – достав из балахона сигареты, она закурила.

– Есть предложения?

– Есть, – она глубоко затянулась так, что сигареты поседела вполовину, – сверни газету гнездом.

– А смысл? В прошлый раз всё потухло нафиг.

– Давай ещё разок.

Я снова соорудила гнездо из газеты, веток и сухой травы. Зажгла несколько спичек – только всё опять еле-еле тлело. Тут Оля сняла свой балдахин и вскинула его над собой наподобие паруса. Она стала размахивать им вверх и вниз над костром. Огонёк стал потихоньку приниматься, и вот уже первые ленточки пламени стали подниматься вверх – значит, ветки просохли.

Я почему-то надолго запомнила то, как двигалась Оля: она была похожа сама на язык пламени, то нагибавшийся к земле за топливом, то вздёргивавшийся вверх за воздухом.

Огонь разгорелся так сильно, что едва меня не обжёг.

Глава 5. Марина

Проблема была на самом деле в моём отце. Родном отце, конечно. Хотя отчим тоже не делал мою жизнь проще.

Отец был болен. И нам приходилось с этим жить. Когда-то он вполне успешно работал, возглавлял отдел закупок в сети продуктовых магазинов. Но потом случился какой-то скандал со складами, его уволили по статье. Наверное, в этот момент он и потерял какую-то почву под ногами… Началось всё с того, что он перестал с нами разговаривать. С нами – это со мной и братом, с матерью они и так давно не разговаривали. Не отвечал на вопросы, не реагировал на замечания, как будто оглох. А потом начало становиться хуже. Я приходила домой из школы, мама была на работе, брат на баскетболе допоздна. Мы с отцом были в квартире только вдвоём.

Он раздевался абсолютно до гола и приходил стоять возле меня – просто молча стоять. Сначала я убегала от него в другую комнату, но от этого он злился и хватал меня за руки, удерживал рядом с собой, иногда прижимая к себе. Я стала прятаться в ванной, запираться там, захватив бутылку воды и еду, учебники, чтобы делать домашку. И сидела там до прихода кого-нибудь ещё. Отец всё это время стоял под дверью, всё так же абсолютно молча. В какой-то момент я уже даже привыкла к такой жизни, надеясь, что эта ситуация когда-то просто закончится. Жаловаться матери было бессмысленно: ей было абсолютно всё равно на своего мужа и на детей заодно. Она только апатично пожимала плечами и хмыкала: «Разберётесь».

Но в один день отец перестал ходить. Вернее, он перестал ходить как человек, а стал передвигаться по квартире ползком, словно ящерица или змея. Взрослый, абсолютно голый мужик ползал по-пластунски по паркету, издавая при этом какой-то утробный скрежет или скрип. Это стало сложнее выносить, потому что теперь я не могла довольствоваться просто тишиной, приходилось затыкать уши берушами, а потом надевать сверху наушники и шапку – лишь бы не слышать эти отвратительные звуки. Мне всё ещё никто не верил, так как к приходу остальных он одевался и сидел в кресле у окна до поздней ночи.

Очнулась мама тогда, когда у отца начался новый виток его безумия: он помешался на ножницах. Сначала он подстриг мамин хлорофитум, изрезав длинные листья на мельчайшие кусочки. Потом распустил шторы на кухне на длинные ленты. Следом он принялся за её одежду: любимая шёлковая блузка, платья, кофты – целый ворох цветастых крошечных лоскутков лежал посередине спальни.

Первый раз скорую вызвали, когда он ночью подстриг маме ресницы – только на одном глазу. Она проснулась, начала орать на него и этим, видимо, вызвала ответную агрессию. Отец схватил не пойми откуда взявшийся молоток и стал носиться с ним за матерью. Она только кричала:

– Ноль-три, звони ноль-три!

А отец продолжал скрежетать как заржавевший железный человек.

Вернули его через неделю, он был абсолютно спокоен и не показывал признаков клинической болезни. Сперва всё вроде успокоилось, но потом вернулись все его выступления разом. И хотя мама спала одна, закрывшись на ключ, ей всё равно стало страшно. Спустя месяц мы переехали к её новому мужу.

Выяснилось, что её апатия и холодность предназначались папе, а на самом деле она оказалась вполне живой женщиной с потребностями, которые удовлетворял её давний и холостой коллега по работе – Дмитрий. Или точнее будет сказать: «Митя», так звала его мама.

Мы зажили по-новому. Спокойнее и проще. Но что-то было не так. Вечерами, оставаясь дома теперь уже действительно совсем одна (Митя и мама работали до 9-10 вечера), я продолжала как будто слышать в дальней комнате шлёпанье голого живота по паркету. Когда я сидела в кабинете, наскоро переделанном в детскую, и делала уроки, мне постоянно казалось, что за моей спиной стоит чья-то молчаливая фигура. Я оборачивалась – никого. Но стоило мне склониться над тетрадями, я ощущала фигуру снова. Я зажигала везде свет, но это не помогало.

В один вечер мама радостно сообщила, что отца удалось положить на принудительное лечение. Она подключила связи и знакомства, и его определили в клинику:

– В квартире сделаем ремонт и можно будет сдавать!

– А когда папа выйдет, куда он пойдёт? – угрюмо спросил Алёша, мой брат.

– Не думаю, что это случится скоро, – улыбнулась мама как можно снисходительнее. – Он сильно болен.

– Но он же совсем молодой, не может же он там… ну… типа всю жизнь быть?

Мама и Митя переглянулись, и в тот момент я поняла – отца мы больше не увидим. Никто не увидит.

Я вроде как чувствовала, что в его заключении виновата я. Ведь если бы я не пряталась от него и не избегала тогда, в самом начале, возможно, болезнь бы не стала прогрессировать. Возможно, мне нужно было просто уделять ему внимание, когда он этого хотел?

По вечерам, лёжа в кровати, я смотрела в темноту и размышляла: могла ли я действительно что-то сделать, исправить, когда ещё не было слишком поздно? Меня угнетало осознание того, что теперь всё уже необратимо и ничего нельзя починить. Я вела бесконечные споры с каким-то внутренним голосом, который постоянно сомневался во мне:

– Ему стало хуже из-за тебя. Родная дочь от него отвернулась. Вот он и сошёл с ума.

– Но я же не могла… Не могла с ним быть рядом. Он неадекватно себя вёл. Он кидался, он прижимал… Голый… И молчал.

– Можно было просто не вырываться. Нормальная дочь поняла бы отца. Что ты за человек? Почему ты всё испортила?

– Я не хотела… Я не хотела плохого. Я просто… Я просто не хотела плохого. Он был такой странный.

Этот голос был как будто частью меня, как будто просто другая сторона моей личности. Но в какой-то момент он отделялся, и эти мысли, которые шли от него, они были посторонними, не моими. Так странно. И так реально. Не реальнее сновидения, но в то же время нельзя было просто отмахнуться от этих диалогов. Они были со мной.

Потом отделился ещё один похожий источник, но немного другой. Тот, первый, был словно Критик, он просто был недоволен моими действиями, не принимал объяснений и оправданий. А второй был словно продолжением первого. Он был Злыдень, он появлялся тогда, когда у Критика кончалось терпение слушать мои отговорки. К тому моменту я уже заливалась рыданиями от осознания собственной вины и увечности как человека. Этот Злыдень словно бы рычал:

– Отвр-р-р-ратительная др-р-р-рянь! Гр-р-р-рязная пр-р-р-ридурочная мр-р-р-разь!

Захлёбываясь слезами, я не могла спорить с этим. Я слушала и слушалась этих мыслей, сгорая от ненависти к своей жизни и себе. Меня душила злоба на себя и желание исправить вину как угодно – наказанием? Да, наверное. Я стала кусать свои пальцы, руки – до синяков, до крови. Это помогало не завыть в голос от всех мыслей в моей голове.

В школе я стала резать руки.

Потом появился более тихий голос, Тихоня. Она успокаивала меня. Говорила, что всё поправимо. Все могут совершить ошибку. Но их надо исправлять. Ошибки надо зачеркнуть или вырвать лист – избавиться от них.

– И ты тоже могла бы всё исправить. Надо только найти в чём ошибка.

– Как в чём? Очевидно, кто именно виноват во всей этой истории. Очевидно, – говорил Критик.

– Дрянь, грязная мразь, – Злыдень рычал на два тона ниже.

– Я не могу, не могу это исправить… Не могу… Что я могу? – мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать все эти роящиеся в моей голове как стая жирных мух мысли. Но они возникали изнутри, словно из какого-то внутреннего источника. И были одновременно частью меня и чем-то совершенно посторонним.

Мне хотелось спрятаться, куда-то деться от них. И я стала запираться в ванной как тогда, когда мне приходилось избегать отца. Становилось немного легче: находясь в крошечном помещении я успокаивалась, могла заниматься уроками, читать. Я старалась ложиться спать максимально поздно, чтобы тут же засыпать от усталости. Иначе в моих мыслях могли снова возникать какие-то посторонние идеи, которые становились навязчивыми и часто агрессивными. Кто-то из этих внутренних голосов начинал предлагать разделаться со всеми ошибками разом.

– Подумай, это же исправит столько всего, – как будто даже ласково и как-то заботливо шептала Тихоня.

– Ты портишь всё, абсолютно всё, к чему только прикасаешься. Тихоня права, надо просто устранить источник всех проблем, – Критик всегда рассуждал так подчеркнуто аргументированно, что я не могла ему возразить. – Давай, действуй. Или ты и этого тоже нормально сделать не можешь? Что же ты за человек такой. Как можно так всё портить?

– Давай, давай, мы сейчас всё исправим, правда? Мы пойдём и всё исправим. Всё будет в порядке, – нашёптывала Тихоня, и я слушалась её.

– Что?.. Но как? Как я могу всё исправить? Мне страшно…

– Давай просто попробуем, хорошо? Иди на кухню, возьми нож.

И что-то заставляло меня подниматься среди ночи и действительно идти на кухню. Слёзы ручьями текли по моему лицу, я понимала, что происходит что-то ненужное, но не могла остановиться. Остатками своего сознания я могла лишь немного управлять происходящим, и поэтому я брала не нож, а макетное лезвие, проговаривая:

– Хорошо, вот нож, только отстаньте.

– Р-р-р-режь, р-р-р-режь, – просыпался Злыдень. Я буквально чувствовала запах его вспененной от бешенства слюны и горячее дыхание на своём затылке, и меня охватывал цепенящий ужас. Я начинала резать.

Но резала я не по внутренней части запястий. Проводила лезвием плашмя по тыльной стороне рук, словно смычком по расстроенной скрипке, зная, что так я не причиню себе настоящего вреда.

– Вот, я режу. Я режу! Пожалуйста, только хватит.

– Чмошница. Ты не знаешь, как надо резать? Ты не умеешь держать нож в руках? Ты хоть что-то в этой жизни умеешь делать нормально? – воспалялся Критик, искренне раздражаясь моей криворукости в этом вопросе.

Какое-то время все трое каждый на свой лад подталкивали меня к более активным действиям, но каждый раз у меня получалось откупаться малой ценой исполосованной кожи. Эти следы я закрывала длинными рукавами. Пока однажды отчим не взял мой макетный ножик, чтобы что-то там разрезать. Лезвие было в бурых пятнах окислившейся крови: очередной эпизод случился буквально той ночью, и я не успела уничтожить следы.

Дядя Митя сразу же задрал рукава кофты и пришёл в бешенство, увидев расцарапанные руки. Тогда он буквально сорвал с меня кофту целиком: следы покрывали руки до плечей, часть живота, боков. Отчего-то он страшно разозлился. Хлестал меня моей же кофтой по голому телу и шипел:

– Что это за хрень ты творишь? Как это называется? Что за хрень, отвечай?

Я могла только мычать что-то невнятное в ответ, хоть как-то прикрываясь руками. Отчим загнал меня в угол комнаты, тыча уже испачканной кровью кофтой в лицо, как котёнка в мокрый ковёр. Другой рукой он щёлкал меня по спине и по рёбрам, и от этих щипков я непроизвольно смеялась, словно от щекотки, что привело его в ещё большую ярость…

Не помню, чем это закончилось. Скорее всего, я потеряла сознание. Но с тех пор он почти никогда не говорил со мной и не смотрел в глаза. И только время от времени, сжимал мою руку так, что из царапин начинала сочиться кровь. Сжимал и пристально смотрел мне в глаза: выдам ли я свою боль? Я старалась непринуждённо улыбаться в ответ и потом шла переодеваться – рукава приходилось вечно застирывать.

Глава 6. Аня

Наверное, я просто отчаянно хотела быть кому-нибудь нужна. Чтобы человек сказал мне: «Не могу без тебя». А само то, что я была одна, говорило о моей бесполезности.

Мне кажется, что тогда я просто покопалась на чердаке своих мечтаний, детских фантазий и среди коробок с пыльными фотоальбомами, потрёпанными любовными романами в мягких обложках, некогда глянцевыми журналами – собрала каких-то обрывков фраз, описаний канонического героя-любовника с характерными атрибутами внешности и поведения. Нет, это не было на сто процентов прорисованная картинка, отнюдь. Скорее довольно размытый райдер с несколькими случайно образом выбранными, но чёткими строчками. Герой должен быть высоким (но не обязательно красивым, а по-мужски привлекательным), загадочным (а ещё лучше – непонятым миром) и взрослее меня.

Как только эти три компонента сложились в моей голове, глаз тут же выцепил из всего окружения человека, который идеально соответствовал требованиям. Его звали Паша Рисенберг, но все звали его просто Рис. Паша одевался исключительно классически: рубашки, брюки или в редких случаях прямые тёмные джинсы, ботинки. Осенью и зимой он носил длинное строгое чёрное пальто, обычно расстёгнутое. На шею накинут элегантный шарф. Паша учился на два года старше меня, и когда я стала обращать внимание на него, он уже заканчивал школу, а значит, редко появлялся там: последние полгода только на группах подготовки и экзаменах. Я знала его расписание, и подкарауливала на лестницах и в коридорах: Рис всегда передвигался полубегом так, что полы пальто развевались за ним. Если он заговаривал с кем-то, то говорил загадками, не отвечая на заданный вопрос, иронично увиливая от ответа. Но обычно в ушах у Паши были наушники, и он просто игнорировал оклики знакомых.

Меня он, разумеется, не замечал. Рис смотрел всегда куда-то сквозь, как будто увлечённый своими мыслями, отвлечёнными от таких приземлённых материй, как школа, одноклассники или другие учащиеся. Он часто разговаривал с учителями как будто на равных: шутил, смеялся, и главное – с ним вместе смеялись и взрослые, оценивая его юмор не как детские безделицы, а по достоинству – как тонкую остроту. Парни в его классе, напротив, не воспринимали Риса за равного. Они, одетые по тогдашней моде по-реперски, слушали на переменах трескучую и одновременно бубнящую как из бочки музыку с телефонов, щипали визжащих девчонок за подставляемые части тела и воспринимали преподавателей за обслуживающий персонал, должный вложить в их головы ответы к тестам ЕГЭ, а в дневники – оценки.

Не будучи даже знакомой с Пашей, я была безнадёжно влюблена. Заговорить с ним не считалось возможным, а вот узнавать о нём через третьи руки различную несущественную информацию – как раз подходящим занятием. Уже и не помню, как, но я разузнала его номер телефона и электронный адрес. Случилось это уже в мае, с учёбой было совершенно не до дел сердечных, и я забыла об этой сокровенной информации до осени. В сентябре я написала Паше первую смс:

А: Как дела?

П: Смотря кто спрашивает?

А: Это неважно.

П: Кто ты?

А: Та, кто тебя любит

Анонимность сообщений сделала меня очень смелой. Я продумывала его личность в малейших деталях, не зная даже толком, как он разговаривает. Навскидку я бы ни вспомнила цвет глаз, ни смогла бы описать черты лица – я достраивала недостающие элементы всё из тех же элементов с чердака иллюзий. И надо же было так сложиться судьбе, что многие мои воображаемые образы оказались вполне близки к истине. Я узнала, что Паша слушал классическую музыку, разбирался в живописи, ездил верхом. В сочетании с чёрным пальто, отстранённостью получался настоящий ретро герой из дешёвого романа. То, что нужно для десятиклассницы.

Мы переписывались часами. Обсуждали кино, книги, людей. Я всё так же сохраняла инкогнито, несмотря на непрекращающиеся расспросы моего объекта. Какой у меня был план? Я собиралась продолжать игру до тех пор, пока не почувствую, что Рис привязан ко мне достаточно сильно, чтобы его не отпугнула моя внешность. Нет, ничего такого ужасного в моей внешности не было. Но подростковые комплексы, неудачный опыт со сватовством Стасу и глобальная неуверенность в себе заставляли меня считать, что просто так никто не способен посчитать меня привлекательной.

В кои то веки я чувствовала себя в относительной норме. У меня были постоянные отношения с молодым человеком, который ежедневно общался со мной, делился своими мыслями со мной и не был знаком со мной. Конечно, иногда абсурд ситуации заставлял меня паниковать и впадать в самоуничижение:

А: Ты не понимаешь. Ты не чувствуешь того же, что и я.

П: О чём Ты?

Паша всегда писал с заглавной буквы, обращаясь ко мне.

А: Я люблю тебя. Но не нужна тебе.

П: Неправда.

А: Ой да ладно. Я просто кто-то, кто достаёт тебя смсками

П: Неправда

А: А что тогда правда?

П: Ты мне очень дорога

Это сообщение я потом ещё долго хранила в скромной памяти своего телефона.

Переписка длилась чуть меньше полугода. После той смски я поняла, что действительно небезразлична этому человеку. И когда он в очередной раз спросил, когда мы увидимся, я ответила: «Когда захочешь».

Мы договорились о встрече на ближайшую пятницу, после моих уроков. Паша назначил время и место: 15 часов, метро «Фрунзенская», центр зала.

Я никогда раньше не встречалась ни с кем в метро. Я приехала на «Фрунзенскую» минут на 15 раньше и от волнения стала ходить вдоль платформы: сначала в одну сторону по одной, потом в обратную по другой. Проболтавшись так не знаю сколько времени, я-таки вышла в основной зал, который был абсолютно пустым: оба поезда только что отъехали, а люди на станции успели подняться наверх.

Паша шёл мне навстречу. Я узнала его сразу: чёрное пальто, распахнутые полы, уверенный шаг. Мне было так страшно, что я с совершенно окаменевшим сердцем и самоуверенной маской на лице шла так же ему навстречу.

– Эй.

– Эй.

– Так вот ты, значит, кто.

– Вот, значит, и я.

Тут приехали оба поезда сразу, и мимо нас повалил спешащий народ. Увидев моё смятение не привыкшего к подземке человека, Паша резко подхватил меня под руку и спрятал за собой от потоков людей. Через полминуты снова стало пусто.

– Ну что, пойдём в кино? – спросил он как ни в чём ни бывало.

Я просто кивнула в ответ, вероятно, преглупо улыбаясь.

Не знаю, что он вообще о себе думал тогда. Но Паша взял билеты на какой-то отвратительный ужастик на задний ряд – «места для поцелуев» со специальными двойными креслами для парочек. Естественно, на первой же сцене с вытаскиванием кишок из главных героев я инстинктивно уткнулась в его плечо, чего он и ждал. Как будто успокаивая меня и пытаясь заглушить чавкающие и хлюпающие звуки фильма, он прижал меня к себе. А дальше – было дальше.

Всё происходящие казалось мне потрясающей феерией моего взросления. И то, что я позволила ему меня целовать. И то, что разрешила спуститься к шее и ключице. И то, что не оттолкнула его руки, когда он гладил меня, притягивая за бёдра. И то, как, осмелев или опьянев, он запустил свои пальцы под мою майку. И то, как он шарил по моей груди, неумело, но ужасно жадно. А я чувствовала настоящее торжество – это я! Я распоряжаюсь сама собой.

Дома меня ждал скандал. Я никогда не возвращалась так поздно. На ключице красовался засос, а на лице – чересчур самодовольная, хоть и усердно скрываемая тень. Родители были в шоке, но мне было всё равно: кто-то, кому я действительно нужна, доказал это.

Глава 7. Артём

– Артём, пожалуйста, расскажи нам, что думал Левин о всех женщинах? – Галина Леонидовна водила карандашом по строчкам классного журнала, выбирая следующую жертву.

– Всех женщинах, ГалинЛенидна?

За глаза они звали учительницу «Гайка» за стальной характер и железные нервы. Вывести из себя её было невозможно. Равно как и разжалобить, упросить на другую оценку или подсказку. Но меня Гайка любила, за чуткость и неординарный ум, который, видимо, порой выдавал такие наблюдения о героях, которых она сама за всю свою практику не сумела узнать. Поэтому она решила подтолкнуть меня немного, интересно было бы узнать, что я думаю на эту тему:

– Да, Артём, о женщинах. На какие два типа он их делит?

– Галина Леонидовна, что он может знать о женщинах? Он же ими не интересуется! – с задних рядов выкрикнул то ли Марат, то ли Егор.

Пара девчонок прыснули от смеха. Кто-то раздражённо фыркнул: «Очень остроумно» и «Ой, ну перестаньте». Горькая горошина отвращения крутилась у меня где-то на корне языка. Она стала шипеть там как таблетка аспирина в стакане воды, пузыриться и наполнять мой рот пустой, но желчной пеной. Хотелось ответить им как-то отвратительно гадко, чтобы избавиться от этой разъедающей пены. Но горло перехватило скользким, липким, обидным комком – едкий ответ не пришёл, класс перешёптывался. Гайка смотрела над узкими стёклами очков, приподняв бровь и немного искривив тонкие накрашенные губы в улыбке, в которой были одновременно и превосходство, и подбадривание.

– Так! Тихо там, в райке! Артём, отвечай.

– Левин… делит… делит женщина на два типа.

– Это мы уже знаем, – Галина Леонидовна насмешливо оглянула класс в поисках ценителей её юмора, – Чем ещё порадуешь старушку-учительницу?

– Он считает, что есть Китти – она одна и есть этот сорт, а другой – все остальные. Одновременно и невинные, и падшие.

– Как так? – Гайка округлила глаза и вытянула лицо так, что даже очки сползли совсем на кончик носа, грозя упасть на стол.

– Левин… Левин говорит, что сближается с невинной девушкой, чистой, а потом она становится падшей «гадиной» и автоматически неинтересной ему. Но в биографии этой девушки изменилось только то, что в ней появился Левин. Значит, по сути, он либо себя считает причиной падения, либо себя считает… Ну, получается, что он сам себе противоречит. Он хочет, чтобы девушка была чиста, и в то же время порочна с ним. Кажется, это называют ханжеством.

– А что же для него Китти? – Галина Леонидовна, конечно, знала, что Левин – ханжа, что касается женщин, но не ожидала такого рассуждения от мальчишки. Обычно, ученики принимались рассуждать в духе героя: о различиях нравственных границ для мужчин и женщин того времени, о первостепенности мужского, и вторичности женского. К десятому классу все мальчики уже успевали усвоить эту песню лучше, чем оно могло им понадобиться.

– Китти… Ну она кажется ему совершенной, и поэтому её светлый образ Левин нарушить не боится.

– Отчего?

– Потому что она как бы является балансом между тем, чего он боится, и тем, чего он очень желает, одновременно. А он ужасно колеблется во всём, где не может принять окончательного и единственного решения. А здесь получается, ему не нужно ничего решать. Ему просто повезло. Хотя Китти отказывает ему сначала, но потом, и может быть, это даже лучше, они женятся, и Левин наконец становится спокоен и, кажется, счастлив.