Текст книги "Трудное время для попугаев (сборник)"

Надо успокоиться, думает Надя, разыскивая нужную электричку. Прежде всего – успокоиться и все обдумать. Во-первых, где в этом Мечене искать Шошина? Нелепо же бродить по улицам, надеясь на случайность! Может быть, зайти и спросить адрес в милиции? Там наверняка есть. А если поинтересуются – зачем? Что сказать? Лучше всего ответить: приехала, мол, в гости, а бумажку с адресом потеряла! Должны поверить… Хотя страшно не хочется врать! Все кругом врут, врут, и она с ними, получается, за компанию! Хорошо, как же тогда быть? Можно, конечно, было бы выяснить адрес Шошина в справочном бюро, но там спросят год рождения, а кто его знает, какой у него год? Мама что-то говорила, будто в интернате он учился в более старшем классе. Для справки нужно знать точно. И потом, все эти узнавания – как обычно в конторах: зайдите в конце недели! Он ведь живет не в Москве. А ей нужно сейчас, немедленно! Не каждый день человек может решиться на такое.

Ладно, допустим, адрес тем или иным путем раздобыт. Что дальше – идти к Шошину домой? К жене, детям… И при них это все говорить? Нет, специально она этого не хочет. Как бы ей ни было тяжело, она не из мстительных дур. Ей нужно от Шошина только одно: чтоб он оставил навсегда маму в покое. Она так и скажет: если вы действительно уважаете маму, это самое лучшее, что вы можете для нее сделать! Потому что так нечестно – самому жить в семье, а другого человека держать про запас, как какую-нибудь дополнительную, на случай отрыва основной, пуговицу для пиджака. И что у них дома – зона отдыха для утомленных семейных мужей? Она хочет ему сказать, что он просто унижает маму своими посещениями, а мама очень-очень добрая, поэтому не понимает этого.

Конечно, этот заранее заготовленный монолог не так легко будет произнести, глядя на живого Шошина. Она никогда еще так прямо не говорила людям, тем более взрослым, что не собирается больше видеть их в своем доме. Даже Федору Ивановичу не говорила, когда они с мамой переезжали, она просто отдала ему все книги, которые он ей дарил, и не ответила на два его письма. Теперь же нужно было сказать, защитив этим маму и себя, и никто, кроме нее самой, не мог этого сделать. Почему какие-то люди должны постоянно распоряжаться их жизнью? Почему им с мамой всё всегда – второго сорта: использованное, подержанное, да и просто чужое – на время! Один может подсунуть тебе поношенные сапоги, другой – переселить по своему усмотрению, третий заранее уверен в твоем беспутстве, четвертый является к тебе домой когда вздумается, в полной уверенности, что его всегда ждут… Надо же когда-то выращивать в себе голос не только для внутреннего, но и для внешнего пользования! Такой особый голос для поступка, перед которым было бы бессильно хамство и наглый напор. Такой голос не заменит ни один пистолет, потому что выстрелить и убить – это еще не значит переубедить.

Для объяснений с Рябовой Лидией Григорьевной такой голос был жизненно необходим, только Наде неоткуда было его взять. Надя хотела на следующий день – как раз Рябова вела первый урок – встать и сказать: «Извинитесь передо мной за вчерашнее!» Но – не сказала, не сумела… Сидела, как морская свинка, покорная, готовая к новым опытам. Ненавидела себя до головной боли, до аллергии, от которой чесались уши и щеки! Девчонки на перемене предлагали пойти пожаловаться директору. Но жаловаться для нее не метод, есть вещи, которые нужно говорить самому, без посредников. Рябова хоть и взглянула на нее с видом раскаявшегося отравителя и, что удивительнее всего, ни разу за весь урок никого не обозвала, все равно своими невидимыми презрительными токами пронизывала до позвоночника, заставляя, ни на минуту не расслабляясь, держать глухую оборону. Наде казалось: еще немного – и кожа превратится в панцирь или покроется шипами.

Да, она не смогла ничего сказать ни Рябовой, ни Федору Ивановичу с Ниной, ни Люське. Не смогла она – та, вчерашняя мямля. А сейчас, вот в этой электричке, она едет на неизвестную станцию Мечено, чтоб родить там себя заново! Она должна смочь, иначе все дальнейшее не имеет смысла! Все теперь сходилось на Шошине, и все с него начиналось.

Надя чуть не проехала станцию: микрофон не работал, остановки не объявлялись. Она вышла, спустилась с платформы и заоглядывалась, совершенно не представляя, куда идти. Ей начало казаться, что прохожие смотрят на нее с недоверием, как будто они здесь все знают друг друга и лишь она среди них чужая, да еще с непонятными намерениями. Но это глупости, успокоила она себя. Не захолустная же деревенька Мечено, а пригородный поселок, похоже, серьезно освоенный дачниками.

Через дорогу, возле цистерны с молоком, стояла большая очередь. Надя стала внимательно разглядывать людей в этой очереди – нет ли там Шошина? Потом пошла к рынку, миновала его ряды с рассадой и картошкой, вышла на маленькую площадь с газетным киоском и вдруг увидела почтальоншу. «Спрошу», – решилась Надя.

– Шошины? Знаю! – кивнула почтальонша. – Некрасовская, двадцать пять. Это, девушка, сейчас вам до шоссе, а потом направо и до бани. Возле бани будет сначала Школьная улица, а следующая – Некрасовская. Здесь недалеко, минут двадцать. Можете от рынка на автобусе подъехать до бани…

Простота, с которой удалось раздобыть адрес, поразила Надю. Она сразу пошла быстрее, как человек, имеющий неотложное дело. Возле бани остановилась. Ей показалось, что легко доставшийся адрес будет сегодня бесполезен. Возможно, и даже скорее всего, Шошин куда-нибудь уехал. И она бессмысленно проторчит, поджидая его у забора. И это заранее испытанное унижение еще больше подтолкнуло ее все же идти, все же ждать, сколько б ни пришлось, и сказать то, что она решила.

Некрасовская, двадцать один; Некрасовская, двадцать три; Некрасовская, двадцать пять! Невысокий забор, кусты акации, зеленый деревянный дом в глубине сада. Кажется, кто-то ходит по террасе… Наде хочется повернуться и убежать. Но она заставляет себя стоять и даже не оглядывается и не смотрит, откуда лает на нее собака… Несколько длинных ухоженных грядок клубники, цветущая сирень у калитки…

И вдруг она видит его! Скорее, даже не видит, а чувствует – это он! За редкой акацией мелькает его спина в синей майке, белые полные руки что-то шарят внизу, в траве. С ненавистью Надя разглядывает, что в траве стоит таз, из которого Шошин длинно вытягивает мокрое белье, выжимает и, старательно расправляя, развешивает на веревке. Потом он поднимает таз и уходит с ним на террасу, тщательно вытирая о половик ноги.

Надя стоит, вцепившись в шершавую планку забора, и ее трясет. Ей хочется сорвать это чистое, деловито развешанное белье, ей хочется одним разом, одним махом разрушить тишину и уют этого садика, взорвать, уничтожить ту благодушную умелую ложь, благодаря которой спокойно живут в этом доме! Но она знает, что не сделает этого, не позволит себе опуститься до скандала, до крика. Немного успокоится, войдет в калитку и скажет то, что хотела сказать, спокойно скажет, но так, чтобы он понял раз и навсегда!

Надя всматривается в полуоткрытую дверь террасы, и в голове у нее только те слова, которые она скажет сейчас. Скажет, глядя ему в глаза, вот сейчас скажет, как только он появится. Главное – сразу открыть калитку, войти и сказать…

Шошин выходит, но что за странное сооружение ползет впереди него? Возле чего он суетится, поправляя на ступенях крыльца какие-то доски? Нагибаясь и что-то придерживая, Шошин спускает на землю высокое плоское кресло и катит его, посверкивая спицами колес, по дорожке. Он ставит кресло на солнце, раскрывает над ним зонт, прикрепленный к спинке, и вновь идет на террасу.

Надя не может понять, что происходит. Минуту назад была она, был Шошин и были те слова, которые она должна была сказать, жизненно важные слова, без них она не могла нормально жить дальше! И вдруг выползает это странное, неожиданно для нее существующее явление, страшный смысл которого очевиден. Надя идет вдоль забора, сворачивает за угол и видит теперь близко кресло-коляску, бледное бессмысленное лицо мальчика, его неправдоподобно тонкие запястья рук, безвольно лежащие на поручнях, и синие, ровно стоящие ортопедические ботинки.

Опять, спускаясь с крыльца, Шошин идет по дорожке, помешивая на ходу ложкой в стакане, на плече – полотенце. Он кладет полотенце мальчику на грудь, подтыкая концы за шею, и с ложки вливает что-то в открытый рот. И оранжево-синий зонт, распростертый над этой коляской, как флаг беды…

Надя возвращается домой. Надевает мамин халат – самую уютную одежду на свете, открывает балконную дверь и долго смотрит, как садится солнце. Солнце доходит до горизонта и останавливается. Оно держится изо всех сил до тех пор, пока Надя не догадывается и не машет ему рукой.

Водяной бык
Повесть

1

Пришла телеграмма:

ЗАДЕРЖИВАЮСЬ ДЕНЬГИ ПИТАНИЯ КОШЕК ГОЛСУОРСИ ВТОРОЙ ТОМ.

– Ничего себе! – возмутилась Устя. – Может, она теперь до осени не вернется? Может, Леш, эта твоя Великодворская вообще сбежала?

Но Леша молчал. Он сосредоточенно и тщательно, как пенсионер – новые ботинки, примерял к наличной невеселой ситуации внезапное известие.

А что его примерять? Даже эта отсрочка теперь вряд ли спасет положение. На объявления, которые они развесили по всем окрестным столбам и у двух ближайших станций метро, почти никто не откликнулся. Звонили два раза, но невпопад, предлагая совсем не то, что нужно. Как будто это размен квартиры, как будто в этом деле могут быть варианты!..

– Ладно, пока ты в трансе, пойду-ка почищу клетку.

Устя выпустила попугая, и он тут же уселся Леше на голову, всем своим видом копируя Лешину удрученность. Попугай был великий актер. Или великий сочувствующий, впрочем, одно другому не мешало.

«Дернуло его связаться с этой Великодворской! – подумала Устя. – А с другой стороны, и ее жаль…» К тому же Леша вообще был безотказный. В нем, таком большом, мед вед истом, умещалось любое, самое нелепое и громоздкое поручение. Все в классе знали об этом и нахально пользовались. Но это в классе, где общий, так сказать, обмен веществ. А тут, в разгар экзаменов за восьмой класс, звонит ему вдруг… бывшая мамина подруга, с которой его мама давно рассорилась, и просит присмотреть за шестью кошками и попугаем!

– Только дома не говори! Понимаешь, мне некого больше просить, а уехать надо – и срочно!

Он конечно же согласился. И все шло более-менее, кроме небольшого казуса, когда в магазине «Океан» Леша с тремя упаковками хека без головы лицом к лицу столкнулся со своей изумленной мамой. А кому, как не ей, знать, что сын рыбу терпеть не может, не выносит даже ее запаха… И вот чего всегда не хватало бедному Леше, так это гибкости в оценке ситуации. Вместо того чтоб как-то выкрутиться, он, уже застигнутый, побежал класть хек обратно, чем изумил маму еще больше.

Но Лешина тетя, врач, успокоила ее:

– Мальчик много занимается, а в рыбе фосфор. А фосфор нужен для мозга… Ну и ничего, что раньше не ел! Организм сам требует, что нужно, с возрастом вкусы меняются…

«Алексей, мой руки, садись за стол!» – звала мама. Раньше этот милый Лешиному сердцу призыв никогда не звучал дважды. После же случая в «Океане» в огромной хозяйственной сумке настойчиво замелькали рыбьи хвосты. И под видом нуждающегося в фосфоре Леша медленно плелся в кухню, там один за другим пропихивал в себя куски жареного палтуса или какой-нибудь ставриды. Для него это было все равно что жевать маринованные опилки.

Но такое можно было и перетерпеть. Отработав в несколько присестов версию с фосфором, он в конце концов получал возможность с чистой совестью вернуться к прежнему излюбленному рациону. И если б Великодворская Маргарита Павловна прибыла домой не позже, а неделей раньше, Леша с радостью передал бы ей из рук в руки ключи, попугая и полный комплект сбереженных кошек. Теперь же полного комплекта не выходило… Исчез кот Ярик! Любимец Великодворской… Исчез непонятно как! Исчез при закрытой на три замка двери и наглухо задраенных окнах! Исчез, как растворился в воздухе! Где они только его не искали!.. Первое, что пришло в голову: может, помер, бедняга, и лежит где-нибудь за диваном? Обшарили всю квартиру, заглянули во все щели, но никакого испустившего дух Ярика не обнаружили. Потом Усте показалось, что они однажды забыли закрыть форточку, может, через нее удрал? Хотя вряд ли стал бы соблазняться рискованной прогулкой староватый хромой кот – куда ему! Он от комнаты до кухни и то делает в пути по два привала. Конечно, не исключено, что он просто хотел посидеть в окне, подышать свежим воздухом, полюбоваться на волю, но сорвался, не рассчитав прыжок. Устя взбиралась на подоконник, подробно осматривала раму: не осталось ли следов от когтей? Какие-то царапины виднелись, но, похоже, давние… Может быть, он незаметно прошмыгнул в дверь, когда они приходили-уходили? Но что выбрал он, ошалев от свободы, – чердак или улицу? Этого не знал никто… Устя с Лешей на всякий случай излазили все ближние и дальние подъезды, прочесали вдоль и поперек помойные ряды во дворах, даже зашли на ветстанцию – узнать, не было ли на днях мероприятий по отлову бесприютной фауны, но, оказалось, зашли не по адресу… Оставалось уповать на объявления.

Они написали их штук пятьдесят. Писали фломастерами, чтоб ярче, чтоб сразу бросалось в глаза, останавливало. Телефонов дали сразу три: Великодворской, Усти и Лешиного приятеля со старой квартиры. Правда, самого приятеля не было: уехал на лето, но оставался дедушка, готовый помочь Леше в чем угодно. Свой телефон Леша дать, естественно, не мог. И так, развешивая объявления, они опасались, как бы один из этих пестрых листочков случайно не привлек любопытный взор Лешиной мамы и не поразил ее странной комбинацией знакомых номеров. Уж она-то знала все, или почти все, телефоны, имеющие отношение к членам ее семьи.

Но время шло, кот не находился, Леша нервничал все больше: вот-вот должна была возвратиться Великодворская. Устя, как могла, успокаивала его. И вдруг – эта телеграмма!

– Леш, ну ладно тебе! Кончай страдать! Ну что теперь, топиться из-за него, что ли… – Устя вошла в комнату с вычищенной клеткой.

Леша сидел в кресле все так же понуро. Он потянулся к столу, снова взял телеграмму, внимательно вгляделся, как будто там мог быть какой-то иной, дополнительный, пропущенный при первом чтении текст.

– Лучше б уж сразу вернулась! А то опять теперь эта тягомотина: ломай голову, что да как… Неблагодарные! – сказал он обступившим его кошкам, разлегшимся на коленях, на кроссовках, на спинке кресла. – Я в вас всю душу, а вы, негодяи, что творите! Где ваш собрат? Знаете ведь, а молчите… Может, вы его, ребята, грешным делом, слопали? Ну, признавайтесь, что уж теперь…

– Точно, – сказала Устя, – одно из двух: или слопали, или женили на сторону, в чужую хату! А мы тут с ума сходим – объявления, помойки, чердаки!

Леша взглянул на часы, поснимал с себя кошек.

– Пошли? – спросил он, выбираясь из кресла. – Может, успеем на «Отшельника», во сколько там сеанс?

– Да ну, не хочется сегодня…

Усте действительно не хотелось: и настроение не то, и тем более не стоило, чтоб их с Лешей так уж часто видела эта методистка, или кем она там числится, эта соседка с верхнего этажа… Дело в том, что на фильм нужно было идти в районную библиотеку, где время от времени по расписанию крутили видео. Раньше Устя бегала туда с Нателлой и смотрела что придется. Иногда попадали удачно, а иногда Устя выходила после сеанса, словно объевшись бутафорскими яблоками. Заправляла же всем этим хозяйством живущая над ней пожилая надменная Элеонора Васильевна. С тех пор как Элеонора Васильевна в силу профессиональной необходимости приобщилась к видео, в ее чопорные манеры проникла странная раскованность и даже некоторая дозированная демократичность. Она теперь сама заговаривала с Устей в лифте, камуфлируя закаменелую снисходительность затяжной полнозубой улыбкой. А в ее защитно-сероземельного цвета одежды вдруг в одно заурядное утро вкрался и засиял на всю округу пурпурный японский спортивный костюм! И в любую погоду она теперь выводила своего терьерчика, надев этот костюм, – наверное, в нем она чувствовала себя дерзкой, нестарой, может быть даже чего-нибудь там попирающей… И видно было, что в нем она зауважала и полюбила себя окончательно, можно сказать, в последней, высшей стадии уважения и любви, доступной человеческой природе вообще.

Да и не только в соседке дело. Устя приблизительно знала, о чем фильм, наверное, это интересно, но могут быть у человека моменты, когда не до острых сюжетов… Когда просто хочется долго, медленно идти без всякой цели, смотреть на чужие окна, разглядывать по пути витрины киосков, ловить обрывки чьих-то разговоров или сидеть на какой-нибудь ограде, свесив не достающие до земли ноги…

Но Леша, как видно, был настроен на фильм. Его удивил и раздосадовал Устин отказ.

– Смотри, а то бы успели… А куда ты сейчас?

– Домой, – ответила Устя.

Но если б он знал, как не хотелось ей домой, если б предложил: «Да брось ты, рано! Давай еще погуляем!»

– Ладно, тогда и я домой, – сказал Леша. – Кстати, Усть, я забыл! Тут такое дело. – Он полез в карман и достал ключи от квартиры Великодворской. – Мы с отцом завтра едем в Тулу, в воскресенье вернусь. В воскресенье можешь не ходить, я по пути заскочу за ключами, а завтра заедь, покорми их, хорошо?

– Ого, как от замка! – Устя подбросила на ладони тяжелую связку чужих ключей, сверкнул брелок – янтарный желудь.

Две остановки они проехали на троллейбусе. Потом Устя вышла – якобы в магазин, а Леша поехал дальше. Она даже немного разозлилась, что он, не уловив ее настроения, так быстро поверил первой попавшейся отговорке и не рванул у выхода вслед, хотя троллейбус долго еще стоял с распахнутыми дверями, как будто специально для него.

Как только троллейбус отъехал, Устя изменила траекторию и пошла не к магазину, а мимо круглых будок театральных афиш, мимо «Пирожковой» к скверу, с которого доносился запах стриженой травы.

Весь день погода раздумывала, какой ей быть – плохой или хорошей, и от этого была никакой. С утра затевался ливень. Тучи шли тяжелые, основательные. Они долго подтягивали свои ряды, намечая стратегию и тактику, просматривали сверху город, должно быть выискивая его самые уязвимые места. Их массивные бока сталкивались, но громовые раскаты, тоже чего-то выжидая, не кидались очертя голову к земле, а топили грохот и ярость в пухлых, серых, зреющих недрах туч. Перенапряженный воздух был тих и насторожен. Разворачивалась грандиозная, эпическая подготовка к предстоящей стихии… Но что уж там у них наверху произошло, какой механизм не сработал, только стихия не состоялась. Торжественность понемногу рассеялась, и скоро появились голубые прорехи, в самые большие из которых ненадолго выпадало солнце. Дождь все же проскочил, но мелкий, сыпучий. Он прилип к листьям, скатал в шарики дорожную пыль – и был таков! Тучи, потеряв авторитет, тем не менее ползли и ползли… Может, еще на что-то надеялись. А может, теперь уже просто шли транзитом в другие края…

Устя забыла дома ветровку, и сейчас, вечером, в легкой блузке с короткими рукавами ей было зябко. Какая странная свобода выпала ей сегодня! Мама с сестренкой в семь утра уехала на дачу к одной своей сотруднице: та пригласила на клубнику. Устя могла поехать с ними, но не захотела из-за той девчонки, племянницы маминой сотрудницы, которая тоже была на даче, поскольку ее родители отправились в Калькутту. Девчонка конечно же знала, куда девается часть ее обносков, может быть, сама подбирала самое ненужное, надоевшее, раз тетке так уж приспичило кому-то их дарить. Правда, обноски были аккуратные, не утратившие лоска, – видно, из-за стремительных новых поступлений они не успевали снашиваться. За дары, конечно, спасибо! Но знакомиться с ней – увольте! Тем более опять же на благотворительной, дармовой клубнике… Что делать! Пусть клубнику за нее ест Валечка, дома с этим не очень-то разбежишься… Устя сама съела б полную тарелку, да еще обмакивая каждую ягодку в сахар, держа ее за хвостик – и в сахар! Откусывала бы понемножку, не торопясь: красивое всегда жалко есть, даже если оно и предназначено для еды. Она представила себе большую эмалированную миску, доверху, горочкой наполненную только что снятой с грядки клубникой – тугой, темной, еще теплой от солнца, не сообразившей, что ее уже сорвали…

Мама с Валечкой должна была там заночевать и вернуться только завтра, а может, и послезавтра: впереди выходные – суббота и воскресенье. Сегодня же мама взяла отгул, у нее оставались какие-то три или четыре дня от отпуска, растраченного еще зимой на выгодную подработку.

Дома был отец. Но опять, наверное, пришел Витек и в кухне дым коромыслом… А после ухода Витька – его раздраженное цепляние ко всякой ерунде, тяжелые, как перед концом света, вздохи. Нет уж, домой не хотелось! Только поесть бы чего, и холодно… Жаль, Нателлы нет, можно было бы к ней. Вообще в городе, считай, никого из своих: лето, все разъехались. Наверное, она сглупила: не надо было отказываться от кино или, во всяком случае, говорить, что идет домой. Такой вечер – гуляй сколько влезет, а в результате и некуда идти, и голодная, и замерзла, и скучно! А Леша со своей дурацкой деликатностью совершенно не сечет подтекста: «да» – так «да», «нет» – так уж «нет» намертво, и никакой для него возможности расколоть это «нет», как орех, посмотреть, что же там, внутри. Вдруг маленькое «да»? Правда, не стоит так уж сильно на него обижаться, во многом она и сама виновата. И если ее поставить на его место, то еще неизвестно, как бы она чувствовала себя и какие б ловила подтексты.

Устя полезла в сумку – посмотреть, не завалялось ли там чего пожевать или монетка на стаканчик кофе, – «Пирожковая» еще работала, можно было бы туда заскочить. Но тут же наткнулась на ключи Великодворской. Они скромно привалились к пустой обертке из-под печенья, словно стеснялись находиться в чужой сумке, брелочный янтарный желудь отечески прикрывал их сверху. «Слушай, – сказала сама себе Устя. – А что, если вернуться туда? Подумаешь, что такого! Посидеть, выпить чаю… Кстати, посмотреть эту книжку…» Она приметила ее среди других книг еще в первый день: в белой суперобложке, по которой наискосок, с разным нажимом – то будто тончайшим пером, то будто перо нацепляло ворсинок и тащит их за собой – было выведено название: «ЖЕНЩИНА». Устя на секунду, пока Леша возился с рыбой, сняла ее с полки, открыла обложку и прочитала: «Энциклопедия супружеской жизни», том первый, перевод с французского… Книга была объемная, так что утащить ее потихоньку домой и так же потихоньку вернуть непросто: Леша мог заметить, а спрашивать у него, как у временного хозяина, – так уж лучше вообще обойтись. Почему-то смотреть про это в кино, сидя с ним рядом, она могла, а попросить про это же книгу – ни за что! Впрочем, чего удивляться? Заранее ведь не знаешь, что выплывет на экран, а здесь, с книгой, как бы специальный, жгучий интерес. Только у кого он отсутствует? Может, и есть такие, но их, она уверена, отнюдь не большинство.

Незаметно одолев обратный путь, Устя вошла в подъезд, странно сумрачный, хотя солнце еще не зашло и свет с улицы свободно проникал в широкие окна на лестничных пролетах. Но подъезду, видно, нравился полумрак, он был в его характере, поэтому окна, как источник света, им не принимались в расчет.

Немного повозившись с ключами, она открыла входную дверь, подумав при этом, что надо же – никто из соседей не высунулся, не обеспокоился, кто, мол, там возится с замками и чего ему, собственно, надо. И непонятно, почему Великодворская никому из них не поручила своих питомцев? Неужели все, как один, отказались? Или она здесь ни с кем не дружит? Дом старый, люди наверняка живут здесь не первый год. А возможно, все в отпусках: лето!

Кошки не бросились к Усте, как бросались к Леше, когда они приходили вдвоем. Но все же повставали со своих лежанок, завыглядывали в прихожую – кто с недоумением, кто с безразличием.

– Ну и ладно, – сказала Устя. – Вы мне не рады, а я все равно побуду тут у вас. Погреюсь! Чайку-то, надеюсь, не жалко? Не рыбу же вашу пришла доедать!

Она сбросила босоножки, поискала в галошнице и достала оттуда розовые шлепанцы, но они оказались малы. Устя поставила их обратно и пошла босиком. В ванной комнате, большой, почти как кухня, она постояла в тепле, перебирая шампуни, бальзамы, щеточки и пилочки… Надо же, она не раз уже приходила в эту квартиру, а только сейчас заметила, какая ухоженная у Великодворской ванная, сколько здесь всяких крючочков, полочек, даже полотенца подобраны в тон облицовочной плитке, даже коврик на полу! Устя взяла бальзам «для сухой, увядающей кожи», вылила немного на ладонь. Он пах фиалками. Устя растерла его по щекам. На одном из крючков на пластмассовой цепочке висел пластмассовый футляр. Она сняла, открыла – оказалось, косметический набор: тени, тушь, духи, помада. Устя закрыла, повесила на место, но не удержалась, опять сняла, опять открыла – это не шло ни в какое сравнение с тем, что водилось у них дома! Мама почти не красилась, в ее сумочке покоилась столетняя пудреница с пересохшей, слежавшейся пудрой, тюбик губной помады фирмы «Рассвет», и все, пожалуй. Тушь давно перекочевала к Усте в портфель. А духи в массивном темно-синем флаконе, подаренные папой года четыре назад, имели резкий, мухобойный запах и в критических жизненных ситуациях могли соперничать с нашатырем.

Вот что значит хорошая косметика! Устя смотрела на себя в зеркало и не узнавала: как ей шли эти перламутрово-серые тени, как шла эта яркая нежная помада! Эта легко, радостно ложащаяся на ресницы тушь, делающая их длинными и пушистыми… А духи! Вот что значит настоящие духи: подушилась и пахнешь вся легко, ненавязчиво, будто родилась с этим запахом, будто он твой, естественный, не то что тот, из синего флакона…

В последнюю минуту она вспомнила о чайнике, но успела: вовремя сняла, не распаялся! В холодильнике у Великодворской хранились пирамиды консервных банок – прямо-таки стратегический запас. Устя подумала: а что, если открыть какую-нибудь?.. Она даже взяла одну, менее других заметную, – «Сельдь в желе». Покрутила, повертела в руках и положила на место. Это уж слишком – открывать чужие банки! Не проживет она без них? Рахит получит?.. Положила на место, а в животе сразу стало легче, как будто съела. Чудеса!

За окном темнело. Надо было звонить домой, предупредить отца, чтоб не волновался. Устя набрала номер, но было занято. Тогда она вытащила наконец с полки эту книгу, села под торшер в кресло. Посмотрела оглавление, полистала… Книжечка, конечно, что надо! Только именно сейчас читать ее расхотелось.

Устя сидела, закинув голову на спинку кресла, и пыталась себе представить, что никакой Великодворской на свете нет, а это ее, Устин, дом, где живет ее семья – муж и дети. Детей она представила моментально: девочку и мальчика – погодков, а с мужем вышла заминка… Возможно, это все же был Леша, и даже, скорее всего, именно он, только внешне немного другой – худоватый и чуть сутулый. И вот дети спят в соседней, несуществующей, комнате – ее так легко оказалось втиснуть между кухней и прихожей! А она, приготовив ужин, сидит и ждет его – усталая, но с красивой прической, ухоженным лицом и руками. И соседки, забегая то за спичками, то за солью, каждый раз удивляются: когда ты все успеваешь? Мебель она, что здесь, в комнате, что в кухне, поставила бы другую. Например, убрала бы круглый стол, а купила б легкий, складывающийся. Там, от угла к двери, – книжные стеллажи или стенка, но открытая, чтоб все книги были видны, а возле окна она бы поставила две напольные вазы… Обязательно завела бы кота и собаку и много цветов: кактусы, традесканции, азалии. И конечно же везде, по всей квартире, – подсвечники! С разноцветными витыми, круглыми, фигурными свечками. Она б зажигала их, особенно зимними вечерами, включала музыку…

Ужинали бы при свечах или сидели на диване, на полу, разговаривали, отдыхали после дня, а дрожащие желтые язычки пламени отражались бы в оконном стекле…

Однако нужно было дозваниваться домой. Она редко приходила так поздно. Возможно, отцов приятель уже удалился и отец нервничает, поглядывая на часы. А смогла бы она остаться и переночевать здесь, если б возникла такая вероятность? Устя прикинула, как бы она завалилась спать на чужую софу, прикрывшись чужим пледом, как бы выключила торшер… или даже не выключила, все равно. Днем – она только сейчас заметила, когда окончательно стемнело, – да, днем тут все выглядело несколько иначе – приветливее, что ли. А сейчас все эти вещи, должно быть уловив ее мечты, игнорирующие их собственное существование и обидевшись на нее за это, неприязненно косились из своих углов, не желая с ней больше контачить. Устя явно ощутила их выталкивающую силу, и ей самой вдруг остро захотелось уйти! Какое уж там ночевать…

Она почти бегом спустилась по лестнице, выскочила из подъезда, наткнувшись второпях на кучу строительного мусора – детская привычка никогда не смотреть под ноги… «Дура какая-то! – сказала себе. – Чего ты летишь, кто за тобой гонится?» Встала, отряхнула ладони, подняла сумку, прыгнувшую за бочку с краской. На улице оказалось светлее, чем виделось из окна. Мимо спокойно прошла старушка с пуделем, зеленовато горели фонари, а голос телевизионного диктора откуда-то сверху, зависнув над двором, пророчил погоду на завтра.

Троллейбус долго не приходил. Устя прогуливалась вдоль остановки, подкидывая на ходу коленками пустую сумку, а ведь хотела захватить книжку. Вылетела как чумовая… Правильно мама говорит, что она иногда теряет голову. Как бы хорошо было: сегодня б еще почитала, завтра целый день, а вечером можно занести, поставить на место – все равно кошек идти кормить. И главное, дома завтра никого: отец наверняка уйдет. Но не возвращаться же теперь! Остается завтра пораньше встать – и сюда…

У дома Великодворской троллейбус делал круг. Он огибал почту, сберкассу, застревая, как правило, у светофора, и, перед тем как нырнуть в тоннель, еще раз проезжал мимо дома, только не с фасадной, а с противоположной стороны. Полуприкрытый стеклянным кубом парикмахерской, виднелся двор с песочницей, угловой подъезд, окна… Но что это? Ведь она не включала свет в кухне! Только на секунду мелькнули окна, и тут же их скосила серая стена тоннеля. «Может, показалось? – подумала Устя. – Все же не родные окна, можно и перепутать, тем более в темноте!» Устя напряглась, вспоминая, какого цвета у Великодворской светильник на кухне. Кажется, обычный, белый… А занавески оранжевые, разводами. И свет в окне оранжевый… «Да Господи, это же Леша! – сообразила она вдруг. – Звонил домой, меня нет, он и догадался! Приехал!»