Текст книги "Трудное время для попугаев (сборник)"

На остановке она вышла, решив позвонить ему в эту квартиру, – пусть догоняет, все равно догадался, что она там была. Устя почти набрала номер… «Как… Леша? Ключи-то у меня! – вспомнила, испуганно заглянула в сумку. – Тут, на месте… А если вернуться назад? Посмотреть хотя бы со двора: горит или показалось, чтоб не думать попусту… Да ну, показалось! – Она увидела, что идет следующий троллейбус. Увидела и обрадовалась: – Конечно же показалось!»

Почти успокоилась, усаживаясь возле кабины водителя. И только уже дома, в полпервого ночи, уплетая под громкий храп отца оставленный ей борщ, вдруг подумала, как о чем-то постороннем: «А ведь не показалось! Это было окно Великодворской».

2

По кроватной фабрике разгуливал петух. Женщины, отрываясь от работы, оглядывались на него с улыбкой:

– Петя, Пе-е-тя, ах ты наш хороший! Пе-е-тя пришел! Кто ж тебя пустил сюда?.. Ты же весь пол загадишь!

– Люсь, а ну кинь его в окошко! – просили они молчаливую коричневую старуху.

Та нехотя, но легко вставала и шла сгребать петуха. Подброшенный петух, прощально квокнув и тяжело похлопав крыльями, опускался на груду ржавого металлолома во дворе фабрики и долго стоял там, выпятив белую грудь и ревниво выискивая по сторонам свидетелей своего вынужденного полета.

Не проходило и часа, как все повторялось снова…

Фабрика доживала последние деньки. Помещение, в котором она находилась, – бывший храм, требовали на реставрацию, а саму фабрику сливали с более крупной и переводили куда-то в Коровино. Об этом каждый раз с печальными вздохами говорили в цехе, где Устя отрабатывала свой пятый трудовой семестр. Ей хотелось поехать в Эстонию на сельхозработы вместе со всеми ребятами, но не получилось. А на этой фабрике они в течение года проходили производственную практику: ребята собирали магнитные защелки и мышеловки, а девочки работали на упаковке и на пошиве. Хоть фабрика и называлась кроватной, на ней кроме этих самых, с панцирными сетками кроватей выпускали еще всякую мелочь: ручки, цепочки для дверей, вешалки и даже очешники и косметички…

«Наша Маня, – так величали в цехе директора фабрики М. И. Зикину, – молодец! И сама живет, и нас не забывает». За этим вступлением шел подробный перечень преимуществ производственной жизни при Мане по сравнению с тем, что было при бывшем директоре Агапкине, которого посадили за какие-то финансовые махинации.

– Бывало, в цех придет насупленный, губы поджаты – всегда злой ходил! – так прямо мурашки по спине! – вспоминали о нем женщины, как о покойнике.

– А мелочный был! Нинку, упаковщицу, за банку краски чуть не изуродовал, а сам, пока хозяил, двухэтажную дачу отгрохал и сыну гараж…

– Дача-то сгорела!

– Правильно. Бог его наказал!

– Никогда по имени не назовет, не поздоровается. Помнишь, Вер, как ты на лестнице с бумагой упала, а он засмеялся и дальше пошел!

– А решетки с окон повыдирал и на грузчиков свалил – мол, пропили!..

– Да ладно вам поминать, ну его! Сколько таких кругом. Вот пожили маленько спокойно, теперь опять неизвестно чего, в Коровино мотаться через весь город.

– Я б ушла, да Валерку, племянника, надо тянуть, хотя бы до армии мне его…

– Тяни-тяни, скажет он тебе спасибо…

– Да я не за спасибо. Куда ж мне его девать? Шурка из элтэпэ[1]1
  Элтэпэ (ЛТП) – лечебно-трудовой профилакторий, лечебно-исправительное учреждение 1970–1990 гг., куда по решению суда направляли алкоголиков и наркоманов.


[Закрыть] не вылезает.

– Мать надо разыскать. В милицию сходи. Она где-то шляется, а ты с одной почкой надрывайся тут!

– Да ну ее! Какой с нее прок? Ну разыщут, что ты думаешь, она воспитывать его будет?

– Ну хоть алименты сдерут, и то…

– Да нечего с нее драть, ее работы известные…

Устя безостановочно строчила на машинке, сшивая края очешников. Но даже сквозь стрекот цеховых машинок эти разговоры вползали в ее уши, и невозможно было от них отключиться. О чем они только не говорили! Не стесняясь ее присутствия, выкладывали друг другу порой такие подробности семейной жизни, от которых у нее потом долго горели щеки. Да еще и посмеивались! Через две недели работы Устя знала о них все, словно о каждой прочитала отдельную толстую книгу. Больше того, она была в курсе проблем их родственников и соседей. И если всех подсчитать, набиралось пол сотни человек, не меньше! Всего-то за две недели.

Только старая смуглая Люся, которая была вовсе никакой не Люсей, а кореянкой Пак Енчон, никогда ни о чем не рассказывала и на всеобщем фоне выглядела как глухонемая. Ее неподвижное, отрешенное лицо скрывало все чувства и мысли. Как она оказалась в России, как попала на кроватную фабрику, есть ли у нее семья – все было покрыто тайной. Не будешь ведь специально спрашивать о ней у других! Да и возможности такой не было: Устя приходила работать на три часа в день, и, пожалуй, они с Люсей были самые усидчивые – не бегали по другим цехам, не выходили на перекуры во двор… Иногда Устя, откинувшись на спинку стула, чтоб передохнуть, ловила на себе Люсин взгляд. Он из одного угла в другой пересекал цех и, чуть перебитый люминесцентным светом, прибывал к Усте – спокойный, долгий, внимательный. Ее плоское коричневое лицо как бы не имело к этому взгляду никакого отношения. И темные живые глаза выглядывали из этого лица как из маски.

Почему-то эти взгляды Усте не были безразличны. Она то быстро отводила глаза, то смотрела ответно долго. Но всегда смущение и мгновенно нападавшая растерянность мешали ей сосредоточиться и, может быть, уловить наконец то, что Люся ей бессловесно пыталась сказать. Устя сама любила смотреть на незнакомых людей. В метро или автобусе она редко читала, чаще незаметно разглядывала пассажиров, пытаясь угадать про них что-то. Одни люди не чувствовали ее внимания к себе, другие подхватывали его мгновенно и тоже в свою очередь начинали ее разглядывать. Были и такие, особо настороженные, которые в полуопущенных веках прятали ответные взгляды-капканы. И только Устя пыталась на легком касании проскочить это лицо, капкан тут же раскрывался, неминуемо и жестко славливая ее, и тут же захлопывался, лишая возможности дальнейшего свободного кружения…

Эта страсть находиться среди людей, не в безликой хаотичной толпе, где самой впору потеряться, а именно среди людей, когда их можно каждого увидеть и почувствовать, чтоб потом уйти и, может, долго быть одной, не ощущая одиночества, передалась Усте от бабушки Алевтины. У бабушки был дар – наверное, что-то сродни таланту художника или музыканта: она умела помнить тех, кого, как принято говорить, с нами уж больше нет. Это был гений сбереженной любви! Как будто по воле рока эти люди просто стали невидимыми для всех, кроме нее одной, и, продолжая жить в новом своем качестве, поручили ей, бабушке Алевтине, странную миссию быть переводчиком и поводырем на неизмеримо тонкой нейтральной полосе между двумя мирами, где людям ушедшим, живущим и вновь прибывшим суждено еще друг друга застать и наполниться друг другом.

Поэтому все эти тети Даши и дяди Васи, Мити, Коли, Ядвиги Леопольдовны, Петюни и Таточки были не из желтого плюшевого альбома, где их прошлые лица и фигуры, зажатые тяжелым переплетом, уже стали безжизненно плоскими на грани собственных теней, а очутились вполне явными обитателями их настоящего дома! Его жильцами и хозяевами – с привычками, голосами, плачем и смехом, запахами и шелестом движений… Оказавшись однажды ТАМ, погрузившись в глубинный, недоступный живущим мир, и увидев ОТТУДА изнанки разоблаченных людьми законов, изнанки, сулящие нераспознанные возможности, они рука об руку с бабушкой Алевтиной, чуть потревожив сегодняшнее пространство, внесли и разместили в нем СВОИ жилища, СВОИ пожитки и СВОЙ, настоянный на родной эпохе воздух.

Тайная слитность этих миров была для людей, живущих в доме, невнятной, робко предполагаемой, для кого-то желанной, для кого-то лишней. Но всех – верящих в нее и не верящих, – может, всего раз в жизни на какое-то мгновение пронзала ослепительно четкая, непоколебимая мысль о бессмертии.

– Жили-были Дарья Петровна и Василий Петрович. Были они брат и сестра. Оставил им отец в наследство дом, сад и закопанный в саду клад. А где он закопан, нужно было им разгадать… – рассказывала на ночь сказку маленькой Усте бабушка Алевтина. Сказку, в которой все было правдой: и люди такие жили на свете, и клад в саду действительно был закопан…

А раз так, то, конечно, живыми и настоящими были и Кощей Бессмертный, и Марья Моревна, и царь Додон, и Баба-яга, и водяные, и лешие… Но не пугающе живыми, глядящими из каждого темного угла и заставляющими жить с мешком страха за спиной, а, скорее, привлекающими свойским отношением к колдовству и дающими возможность совершать, укрепляясь телом и духом, незаметные миру, но от этого не менее прекрасные победы на личном фронте детской мечты.

Таким образом, бабушкины дети, внучатые племянники, дяди и двоюродные тети, братья и зятья, с ее легкой руки ставшие фольклорными персонажами, и фольклорные персонажи, приобретшие явные признаки родства, в конце концов так переплелись друг с другом, что позволяли себе вести самостоятельную жизнь, не зависящую даже от бабушкиной памяти.

– Прибегает однажды к дяде Васе Марья Моревна и просит: «Спрячь меня, дядя Вася, в железный несгораемый шкаф, я тебе золотое яблоко подарю, а то меня Кощей нагонит!..» – рассказывала маленькая Устя своей подружке…

А с дедушкой Артуром, бабушкиным мужем, получилось вот что. Однажды дедушка Артур пришел с работы – он был инженером на механическом заводе – и стал со всей семьей ужинать. Жили они тогда не в Москве, а в небольшом городке Тутове на юге России. Хотя они и жили в городке, у них был свой дом и сад с грушами величиной с маленькую дыню. Дедушку Артура все любили, он был веселый и добрый. Он умел делать скрипки. И дарил их друзьям.

И вот во время ужина, когда дедушка Артур всем объявил, что опробует сегодня новую скрипку, в дверь с улицы кто-то постучал.

– Кто там? – спросила бабушка Алевтина.

– Откройте! – сказали ей, словно приказали.

Бабушка открыла, впустила незнакомцев и проводила их в комнату. Она предложила им поужинать и выпить чаю. Но незнакомцы отказались. Они внимательно смотрели на дедушку, словно были скульпторы и собирались высекать из мрамора дедушкин бюст. Потом они начеши так же внимательно оглядывать комнату, что-то выискивая взглядом, и стали похожи на похитителей. Но на самом деле они оказались настоящими чародеями и поразили всех своими фокусами: без ключа открыли все ящики в дедушкином столе, взяли толстую книжку, подержали в руке, и она тут же куда-то исчезла, потом дотронулись до печки – а был конец сентября, и бабушка затопила как раз перед их приходом, – да, они дотронулись до печки, и… она сразу остыла! Потом один из них вытащил обугленную головешку и прямо на белом печном боку намалевал кривую черную дверь. Он толкнул эту дверь ногой, и она приоткрылась!

– Ну что, слабо будет войти туда? – усмехнулся один из них, обращаясь к дедушке.

– Отчего ж слабо? – улыбнулся дедушка Артур. Он любил ходить в цирк и ценил профессиональное остроумие факиров. – Отгоняйте мух от моего бутерброда… – попросил он остающихся за столом. А сам накинул пиджак, вышел в черную кривую дверь, и больше его никто никогда не видел…

Но бабушка в то время не знала, как быть. Ждать, пока дедушка вернется, или бежать и разыскивать его? И она решила бежать разыскивать. Но тут ей встретилась хорошая знакомая, которая по секрету сообщила, что эти факиры не из цирка и что они побывали уже не в одном доме и везде проделывали одни и те же фокусы. «Говорят, – прошептала она бабушке, – они часто возвращаются и требуют, чтоб и другие входили в такую же дверь! Так что собирайтесь и быстрее уезжайте куда глаза глядят…»

И бабушка, укутав детей, поздним вечером с чемоданом и баулом покинула дом в Тутове. Вместе с ней поехала и дедушкина сестра Ядвига Леопольдовна. Страсть к путешествиям, навязанная им самозваными цирковыми работниками, предполагала по меньшей мере марафонскую выносливость и умение нести тяжкую ношу с видом отправившегося на долгожданный пикник.

И бабушка выдержала! Через много-много лет она говорила Усте, что человек, у которого на руках ребенок, обязан мочь всё, а если два ребенка, то дважды всё!

Да, они вовремя тогда уехали. Вскоре лишняя печная дверь тутовского дома поглотила одного за другим оставшихся дядю Колю и дядю Митю. А потом и сам дом сгорел. Видно, остывшая печка, однажды очнувшись и вспомнив о своем уготованном на долгие годы тепле, предназначенном людям, каким-то чудесным образом возродила его, это тепло, сразу всё – в ярком прощальном факеле, как нечто ненужное в будущем. И сам дом знал, что бабушка Алевтина, добрый заклинатель пространства и времени, не позволит никому и ничему исчезнуть и снова соберет всех, где бы ни оказалась, хоть в пустыне, хоть на необитаемом острове… Сам же дом, огнем и пеплом очистив себя от осквернителей, осенней холодной ночью тоже покинул городок Тутов единственно возможным для недвижимого имущества способом.

Однажды Усте этот дом приснился. Не весь – только крыльцо и комната с нечеткой мебелью. Ясным и отчетливым в этом сне был большой голубой кувшин. Он почему-то стоял на самом краю стола, почти отрываясь донышком от скатерти, словно его заставляла терять равновесие массивная изогнутая ручка. Усте во сне захотелось его поправить, переставить на середину стола, но как будто она знала: он стоит так специально и трогать его нельзя. Наутро она спросила у бабушки: был ли у них голубой кувшин? Бабушка посмотрела на нее, радостно вздохнула, словно Устя, усвоив наконец ее уроки, принесла кувшин, запросто вытащив ОТТУДА!

– Да, – кивнула она, – этот кувшин разбила Дашенька, когда у нее начались схватки…

Так вот почему этот кувшин стоял на самом краю, уже почти потеряв равновесие! И вот почему Устя не смогла даже во сне его поправить, переставив на надежную середину! В НЕМ УЖЕ БЫЛА СУДЬБА! В нем, еще стоящем и целом, тем не менее уже все свершилось! И если приставить ухо к его горлу, наверное, можно было услышать и глухой глиняный стук падения, и шелест разбегающихся по полу черепков, и даже голоса, и звук шагов, и тиканье часов – все, что было созвучно этому мгновению, что успело в него впитаться.

Бабушка тогда действительно очень обрадовалась: кувшин ее успокоил! Ведь она была очень старенькой, и ей нужно было успеть перепоручить свои заботы. Устя догадывалась: бабушка давно выбрала ее. Нет, их отношения никогда не впадали в идиллию. Странно, именно с бабушкой она чаще всего спорила и поступала вопреки: и надевала не то, и приходила не тогда… Однако, когда они ночью одновременно просыпались от раскатов грома, или когда бабушка мягкими руками, стараясь не потянуть, полоскала в травяных отварах длинные Устины волосы, или когда они по скользкой зимней дороге, бочок к бочку, смешно семеня, чтоб не упасть, возвращались из клуба, или когда в четыре руки замешивали по им одним известному рецепту тесто – тогда, без всяких сомнений, они вдвоем были как один счастливый человек.

Однажды ни с того ни с сего бабушка обернула в крафт желтый плюшевый альбом, в котором хранила несколько тутовской поры фотографий, захваченных в тот самый вечер в предчувствии долгих скитаний. Обернула, скрепив по углам пластырем, и, ничего не говоря, поставила его среди учебников на Устину полку.

Бабушка не знала – разве об этом скажешь? – что Устя давно не открывала этот альбом и не собиралась открывать его в ближайшее время. Гостевых разглядываний – на десерт – семейных реликвий, вперемежку с поеданием эклеров, Устя терпеть не могла, но это к слову… Тут же дело было в другом: все эти люди в ее сегодняшнем представлении почему-то стали совсем не похожи на тех, альбомных. Как-то так получилось, что некоторые из них завели себе почти новую внешность! Не то чтоб они очутились, как на подбор, красавцы и красавицы. Но что-то явно в лучшую сторону с ними произошло. У Ядвиги Леопольдовны исчез, например, горб! Маленькой девочкой она свалилась с лошади, на которой ее вздумали прокатить бесшабашные пожарники. От ушиба появился горб. Он был небольшой, как намек на крыло. И вот он исчез! Как будто Ядвига Леопольдовна, посомневавшись шестьдесят восемь лет, решила все же расстаться с возможностью неверного однокрылого полета и, незаметно распрямившись, с новым безнадежным удовольствием заторопилась жить пешком.

А может, бабушка Алевтина и догадывалась, что Устя не заглядывает в альбом, – не обижаясь и прекрасно понимая, что к чему: ведь меняется к лучшему, совершенствуется лишь то, что живо…

И когда три с половиной года назад Устя, тяжело переболев желтухой, вернулась из больницы домой, она не впала в отчаяние, даже не заплакала, увидев на месте никелированной бабушкиной кровати детскую деревянную полураспакованную кроватку. Про то, что неделю назад родилась сестренка, она знала, а про бабушку – нет…

– Не хотели говорить, пока ты болела… – смутился папа. И наверное, был затем удивлен, что она приняла это спокойно, почти как обычную предполагаемую весть. Он, может, даже подумал, что Устя выросла бесчувственной…

Но он не знал, что бабушка со всеми своими подопечными из плюшевого альбома успела ее убедить, что ЭТО – НЕ НАВСЕГДА! Конечно, она не возьмет теперь за руку, не погладит по голове, но можно вспоминать, как она брала за руку, как гладила по голове… Воспоминания – это очень много, если они не от случая к случаю и лишь в моменты обостренной жалости к себе, а ежедневная ноша, неотпускание.

Только спустя какое-то время к Усте подкралась тоска – странное новое чувство, когда всё вокруг, даже самое расчудесное, не может заменить одного… Даже бабушка, зная, что все они здесь, рядом с ней, все равно тосковала. Но широко разгуляться тоске она не давала. «Пойду пошью наволочки, – спохватывалась. – Когда еще с Ядвигой покупали бязь! Скажет – ничего себе, до сих пор не пошила!» Или: «Надо маковник испечь. Дедушка любил маковники. А то подумает – разленилась моя бабка, не печет!»

«Скажет», «подумает», «удивится», «обрадуется»… Прошедшего времени для нее как бы не существовало, а были настоящее и будущее, взявшие прошлое на поруки.

Однажды Устя поняла, почему небезразлична ей Люся, эта маленькая старая кореянка с кроватной фабрики. Она напоминала ей бабушку! Нет, она была совсем не похожа на нее. Но в чем-то, Устя догадывалась, они с бабушкой были очень близки. Может, Люся тоже из рода хранительниц?

3

Леша позвонил в субботу утром:

– Тула отменяется. У бати что-то там с тачкой…

«Сказать про окно или не надо? – терялась Устя. – С одной стороны, глупо не говорить, мало ли что? А с другой, тоже не менее глупо: чего она там околачивалась одна в двенадцатом часу ночи?»

– А у нас, Леш, сегодня дома гости. Так что сам понимаешь… – соврала Устя неожиданно даже для себя.

Наверное, правильно сделала. Она отдаст ему ключи, и пусть он съездит к Великодворской один. Если там все в порядке, то и нечего соваться с дурацкими признаниями.

– Понимаю, – ответил Леша, словив на лету Устино вранье.

Когда он обижался, то становился похож на одинокого, брошенного стадом мамонта.

Хотя, конечно, если честно – он прав и ведет себя естественно. Лешка был влюблен в Устю с того первого дня, как только появился в их классе. Это случилось в седьмом. Только что отгремели зимние каникулы, и люди, представив свое физическое обличье суровому, по головам считающему Учебному Процессу, продолжали тем не менее душой невидимо блуждать там, где ни процессов, ни эксцессов, там, где свободно и время, отпущенное с короткого поводка обязанностей, носится огромной веселой счастливой собакой. Кто-то после каникул явился в прежнем виде, кто-то постригся, кто-то покрасился, проколол уши и теперь, настроив локаторы, тайно ловил ту реакцию, которая должна была возникнуть в обществе, замечавшем все, хотя делавшем вид, будто не замечает ничего. Их класс, весь поделенный на группы и группочки, как какой-нибудь штат Айова на фермерские хозяйства, был, пожалуй, удобен для учителей той флегматичной аморфностью, в которой не может вызреть ни стоящий бунт, ни более-менее конструктивная идейка, подвигающая умы к благотворным, живительным и светоносным, «настоятельно назревшим», как пишут в газетах, школьным реформам. «О’кей, Джонни, отелилась ли у тебя корова?» – «О’кей, Билл, еще вчера». – «Говорят, стреляли в президента?» – «Говорят. А как твоя кукуруза?» – «О’кей, привет Мери!..»

Впрочем, их класс, как любое сообщество, имел своих лидеров, народную массу и отверженных, но это – если взглянуть с высоты птичьего полета, по крупному, так сказать, счету. Конечно, официальные лидеры Бутова и Фирсов, в праведном гневе вздымающие грудь на комсомольских и прочих собраниях, не сбрасывались со счетов: они взывали – и им внимали. Но высота волн, которую предстояло одолеть, чтоб добраться, прибиться к лучшему берегу, пугала сухопутные души одноклассников, и они, с умеренной страстью одобрив очередную затею, разбредались тихой сапой по своим земельным наделам, и лишь мелькали из-за ограды поля их фермерских шляп.

Были среди них и одиночки – принцеобразный, прямо-таки снисходивший до присутствия в классе Игорь Бещев, по прозвищу Бес. А также парочка отверженных – Гирев и Мокреева, прибывших по очереди на второй год и состоящих на учете в милиции. Мокреева выглядела явно старше других девчонок, и если бы не школьная форма, которую она, кстати, после уроков в туалете тут же меняла на партикулярный наряд, то она вполне могла бы сойти за члена какой-нибудь проверочной комиссии из министерства. А Гирев был никакой. Он, с лицом вечного человека, состарившегося в детстве и навсегда потерявшего возраст, смотрел бесстрастными глазами; сжимался, когда его били, как-то автоматически отмахиваясь; получал от учителей благотворительные «уды»; ритуально выслушивал призывы «подтянуться» и «подумать о будущем», честно силясь понять, что от него хотят… И вообще смахивал на музейный экспонат, выпавший из коллекции какой-нибудь внеземной цивилизации, которая в гротескной форме запечатлела человеческие типы, а Гирева выбрала как эталон серости и безликости.

Бес был бес! Племянник известного композитора, старого и одинокого, обещавшего Бесу ко дню его восемнадцатилетия сумму с четырьмя нулями, если он поступит в университет, Бес мог спать спокойно, не опасаясь за судьбу обещанной дядей упитанной суммы. Учился он с блеском, как будто все положенные с первого по десятый знания давно свили себе гнездо в его совершенной кудрявой голове и теперь он только выпускал их, как почтовых голубей, по первому требованию предметников. А так как Бес не терял времени на «усваивание, закрепление и прорабатывание материала», он шел дальше других в изучении человеческой психологии и исходящей из нее логики поведения. Разминаясь, он постепенно овладел тонким искусством перекрестной травли: сшиб носами Маслова и Кнорре, спокойных, ручных, домашних мальчиков. И, закрутив вокруг них легкий, однако с перспективой развития смерчик, незаметно втянул в это кружение по крайней мере полкласса. Но и он же помирил Шевлюгу и Кротова, считай – кота и мышь, помирил, как склеил бээфом.

Бес был одинок, хотя вокруг него увивалось всегда человека три-четыре. Петелин, Юрков и Ващин числили себя в команде Беса. Он-то сам вряд ли так считал. Во время отсутствия кумира Ващин отраженно и слабенько, на уровне пародии, дублировал его диктаторские замашки, и, несмотря на то что все это выглядело достаточно жалко, все же и тут находились люди, готовые подчиняться и приносить в зубах тапочки.

Бес соседствовал с Устей по парте. Незадолго до конца второй четверти они поссорились. Не то чтоб поссорились: с Бесом нельзя было поссориться, как нельзя поссориться с квадригой на фронтоне Большого театра, – это такой же абсурд! Бес витал над ними всеми, бренными, и до их страстишек не снисходил – он их лишь изучал. Но тем не менее, когда он из внешнего кармана Устиной сумки достал… Нет, он не нырял по чужим сумкам специально, что он, жулик? Он тогда сделал это, не переступая или почти не переступая грань, почти не вторгаясь в чужие пределы! Просто карман Устиной сумки имел свойство оттопыриваться, предательски выдавая содержимое, с явной склонностью от него избавиться. Поэтому вполне возможно, что и в тот раз торопливо заброшенная Устей сумка покосилась и в отсутствие хозяйки беспризорный карман слегка отпихнул содержимое, ну и в том числе лягушонка Петрика. Петрик, Устин амулет, сохранился с еще дошкольных времен. Однажды, всей семьей гуляя в парке культуры, они выиграли его в чешском павильоне, бросая по очереди мячик в бегущие кольца. С мизинец величиной, нежно-зеленый, желтопузый, он всегда лежал в большом отделении, под тетрадками и учебниками, вдали от посторонних глаз. Тут же Устя сплоховала. Вытряхивая крошки со дна, она впопыхах сунула его в наружный карман, забыв о коварных свойствах этого кармана.

Ну, в общем, когда она вернулась в класс, Петрик, при помощи шариковой ручки щедро одаренный усами, трусами и русалкой на груди, одиноко возвышался на парте, привлекая дурацкие улыбки и советы немного дорисовать пейзаж.

Усте стало гадко и противно, как будто все это нарисовали не на Петрике, а на ней самой. Но она сдержалась. Спрятала лягушонка на дно, взяла пожитки и, ни слова не говоря, пересела на вторую парту к Резо. Резо, затравленно отъерзав сорок пять минут, быстренько переметнулся к Манухиной. Видно, не хотел привлекать к себе, даже случайно, острого экспериментаторского взгляда Игоря Бещева. И Устя осталась сидеть одна. А тут подоспели каникулы…

В первый же день новой, третьей четверти в класс пришел новенький. Верней, не пришел, а свалился, как крупный метеорит, вонзившись в класс через пять минут после начала математики и рухнув на свободное место рядом с Устей. Он был огромен, представителен и благоухал корицей.

– Почему ты опоздал? – спросила математичка Дарья Филипповна.

– Так получилось, медленно шел. Извините! – ответил новенький.

– Ладно, ты сегодня первый раз, постарайся больше не опаздывать!

Дарья Филипповна ценила искренность и за нее многое прощала.

Два урока Устя отсидела с новеньким, потом был иностранный по кабинетам, а потом – лыжи…

На другой день новенький пришел рано, поставил сумку и вышел в коридор. Устя тоже пришла пораньше, но заболталась со Светкой из соседнего седьмого «Г». А когда вошла в класс, увидела, что на ее месте лежит, поблескивая замками, аккуратный кейсик Беса, а рядом стоит сумка новенького. Новенький тоже вошел в класс и, тут же оценив ситуацию, предложил:

– Могу пересесть.

– Не суетись! – сказал, не отрываясь от газеты и не глядя усаживаясь за парту, Бес. – Сиди, где сидишь…

Новенький, благоухая корицей сильней вчерашнего, сонно посмотрел на Беса, потом на Устю.

– Я буду сидеть здесь, – сказала Устя.

Но Бес не шевельнулся: его целиком поглотила утренняя международная информация.

Секунды одна за другой, тяжелые, как дубовые колоды, медленно, но уверенно заваливали все пути к возможному компромиссу. Устя отчаянно и широко взглянула на новенького. И тогда новенький взял кейсик Беса и поставил на вчерашнее место. Надо же, запомнил, где тот сидел!

Бес оглянулся. Нащупал взглядом Юркова. И тот без лишних слов стал переправлять кейс обратно. Но не успел. Новенький подхватил его снизу, каким-то изящным винтовым движением выкрутил из руки Юркова, а дальше и вовсе непостижимо – на виду у всего класса, в четыре мощных шага одолев пространство и рванув на себя чмокнувшую бумажной заклейкой раму, выкинул кейсик за окно, сутуло проследив за его полетом…

Такого с Бесом еще никто не проделывал! И он знал: весь класс смотрит сейчас на него. И не двинулся с места! Не моргнул, не взглянул на окно, словно все это касалось его не больше, чем скорость ветра на полуострове Таймыр. Перевернул газетную страницу, бегло просмотрев сверху вниз, подвигал зубочисткой в углу рта, кинул взгляд на часы и расслабленно откинулся, всем своим видом сметая даже намек на какое-либо происшествие!..

Юрков дернулся было к выходу, но тут одновременно с входящим в дверь Николаем Андреевичем, историком, в открытое, кипящее морозным паром окно, по обратной траектории, словно бумеранг, влетел кейс Игоря Бещева! Влетел и шлепнулся, звякнув, как часовой механизм, на первую парту к Нателле и Савину. Савин небрежно, держа за угол, перекинул его на второй ряд… Оттуда передали на третий…

– Закройте окно, – проворчал Николай Андреевич. – Что происходит, Бещев? Почему ваши вещи являются в школу позже вас?.. Милые мои, а вы-то что, бесприютные? – повернулся он к продолжавшим стоять Усте и новенькому. – Садитесь, есть же вакантные места и здесь, и здесь, и там, пожалуйста. Выбирайте поскорей!

– Пошли, – сказал Усте новенький, – теперь это уже не принципиально.

Новенького звали Алексей Енотов. Казалось бы, после этой истории Бес хотя бы тайно, но должен был возненавидеть его и, улучив момент, не опускаясь до прямой и грубой мести, конечно, все же по-своему, по-бесовски, тонко, ядовито, отплатить. Ничего этого не случилось ни вскоре, ни потом. Бес остался сидеть на третьем ряду, продолжая так же парить надо всеми. И лишь один раз случайно Устя перехватила его вбирающий, вакуумный взгляд и еле оторвалась от него, мгновенно и тяжело устав, как перед болезнью. Была тогда контрольная по алгебре, и она насажала примитивных, изумивших затем и учителя, и ее саму ошибок. После раздачи контрольных Леша взял ее листок, исчерканный учительским пером, подержал в руках, изучая, как родитель перед взбучкой, пробормотал под нос: «Чушь какая-то!» – и, сложив, вернул, как что-то незначительное, как прокомпостированный билет.

И странно, вернувшийся от него листок с контрольной уже не вызывал унизительной досады. Ну и что, подумаешь, со всяким может случиться! Самое удивительное – почти не попало дома! Она даже не выкинула эту контрольную, засунула в учебник, под обложку, сама не зная зачем. Нет, все же, наверное, догадываясь. То, как Леша держал ее листок, как печально завис над ним, опустив тяжелую большую голову, как придвинул его к ней, прикрыв лопатой ладони, – говорило не просто о дружеском участии. Да и Нателла в тот же день вечером по телефону сказала: «Папа (так они звали его между собой за огромность) влюбился в тебя! Сидит и балдеет!»

Но вообще-то все это было на уровне догадки. Иногда казалось явным, а иногда – нет. Он вообще со всеми девчонками, даже с Мокреевой, вел себя по-джентльменски, угощал яблоками, конфетами, маленькими булочками, обсыпанными корицей и орехами, которые в большом количестве давала ему с собой в школу мама. Он постоянно что-то чинил в классе, не мог спокойно смотреть на провисшую штору, тут же пододвигал стол, залезал и вставлял оборванный край в металлическую клипсу. Один раз, принеся из дома краску, без какой-либо просьбы, сам покрасил кубы, цилиндры и прочие облезлые наглядные пособия в кабинете математики. Принес мешок смеси и… пересадил кактусы!