Текст книги "Трудное время для попугаев (сборник)"

Самое мучительное было в том, что вообще весь уклад их жизни переменился: никто не приходил к ним в гости, кроме папиного Витька, и сами они никуда не ходили. Путешествие по Волге на пароходе, обещанное в четвертом классе, больше не вспоминалось. Почтовый их ящик пустовал…

Однажды Устя сбежала с классного часа, так как темой его была беседа о периодических изданиях, которые выписывает и читает ваша семья. В принципе можно было соврать, что она не знает, какие газеты и журналы водятся в природе. Но не хотелось… Они не ходили ни в театр, ни в цирк. «Потом, потом, – повторял отец. – Пока смотрите по телевизору». Даже дни рождений отмечались наспех, с почти символическими подарками: «Сейчас не до подарков. Всю эту романтику потом. Сейчас главное – дело!»

Отец все же очень уставал, и винить его за отсутствие увеселительной программы было нечестно. А про маму и говорить нечего, ведь на ней было еще хозяйство, как Устя ей ни помогала. Надо было что-то предпринимать самой. И Устя для Валечки сделала кукольный театр, даже сама увлеклась этим. Нателла зашла, увидела.

– Слушай, – предложила не то в шутку, не то всерьез, – пошли на Арбат, выступим! А что?

То ли действительно усталость родителей, то ли интуитивно ощущаемая неопределенность будущей жизни, несмотря на твердые уверения отца, что все будет замечательно, – что-то рождало острую потребность действовать как-то решительнее именно сегодня. Сегодняшний день наполнять, тормошить, встряхивать. Она понимала, что, кроме нее, сейчас никто на это больше не способен. И она решилась. Взяв из шкатулки деньги, она вышла из дома и поехала в центр. Это был день удач! Возле метро, в кондитерской палатке, она купила «Птичье молоко». В кулинарии, впав в какую-то отчаянную удаль, она набрала бутербродов с красной рыбой, ветчиной и паштетом. Четыре бутылки «Тархуна», килограмм апельсинов – это уже дальше, в соседнем магазине… Потом, подъехав на троллейбусе к «Детскому миру», купила десять разноцветных шариков, набор детской посуды, а для себя два чешских фломастера. Уже спустившись в метро, на оставшиеся деньги в театральном киоске взяла два последних билета в Кремлевский дворец съездов на «Вечер одноактных балетов» – для родителей.

Когда она вернулась, дома еще никого не было. Устя достала скатерть, расставила сервизные тарелки и фужеры. Красиво разложила на блюде бутерброды и, разрезав лепестками кожуру на апельсинах, положила по одному у каждой тарелки. Потом надула несколько шаров и подвесила их к люстре. К одной из бутылок «Тархуна» прислонила театральные билеты, а на Валечкин стул положила коробку с кукольной посудой. И села ждать!

Они пришли почти одновременно: мама с Валей и папа. Можно даже сказать – одновременно, потому что папа, не заходя в комнату, долго умывался, фыркая, как морж, а потом еще курил на кухне.

Первой почувствовала необычность происходящего Валечка. Только войдя в дверь, она настороженно посмотрела на Устю и резко повернула голову в сторону комнаты. Потом сама стала торопливо раздеваться и подчеркнуто аккуратно ставить и складывать вещи на место. Мама как ни в чем не бывало достала из сумки пачку вермишели и тубу с подсолнечным маслом…

– Мойте руки, проходите в комнату, – сказала Устя, чувствуя, что от страха и радости одновременно к глазам подступают слезы. – Проходите, я… ужин приготовила.

Какие там руки! Только раздевшись, Валя забежала в комнату и тут же выскочила с воплем:

– Праздник, у нас праздник! Шарики, и торт, и апельсины!..

Дрожащей рукой Устя зажгла свечку, поставила подсвечник на середину стола. Включила магнитофон…

Папа с мамой появились в дверях одновременно.

Они стояли как два изваяния, и ничего невозможно было понять по их лицам: они были обычны и лишь слегка, без оттенков радости или злости, удивлены.

Только Валя металась, распространяя ликование такой силы, как будто ликовала толпа на большой, специально для этого предназначенной площади!

И, глядя на Валю, Устя как-то сразу, мгновенно успокоилась. Цель в общем-то была достигнута, и больше чем наполовину! Поэтому, когда папа, подойдя к шкафу, выдвинул ящик и заглянул в шкатулку, показав издалека ее донышко маме, она не разревелась от обиды, отчаяния, вины и всего остального, что можно испытать в подобной ситуации!

Первое, что сделала мама, шагнув от двери, – протянула неуверенно руку и взяла театральные билеты. Она стала их разглядывать, как что-то диковинное, в которое хочется поверить, как в «летающие тарелки».

И это – то, что мама сразу, заинтересовавшись, стала смотреть театральные билеты, – было для Усти второй победой! Цель достигнута была уже почти до конца. Оставался папа…

Но папа так и остался вне праздника! Так и остался…

Сели за стол. Валечка сразу взяла в одну руку бутерброд с паштетом, в другую – с ветчиной, Устя разлила по фужерам «Тархун». Родители ели молча, слишком деловито для такой праздничной еды – как бы не принимая ее утонченного вкуса и выравнивая его под гречневую кашу. Словно боялись всего за один ужин привыкнуть к пирам и наслаждениям…

На следующий день отец уезжал в командировку. Билеты в театр мама продала на работе кому-то из сотрудников.

6

Художник Ворпест мечтал жениться на японке. И чтоб она ни слова не понимала по-русски, так же как сам Ворпест ни слова не понимает по-японски.

– Зачем нам разговаривать? Чтобы, вырвав друг у друга по миллиону слов, затравив друг друга ими, вновь оказаться у глухой стены непонимания? Не-ет, все это было, и не раз! Надо искать какие-то другие пути общения, они есть, точно вам говорю, нужно просто не лениться, развивать их в себе…

– Ну да, – улыбнулся Леша, – телепатия, телепортация, телекинез! Третий глаз…

– Не мешай, Леш! – тихонько толкнула его рукой Устя.

– Да – и третий глаз, и пятый, и сотый. Только бы разбудить себя, тогда будет слышать, видеть и разговаривать каждая клетка вашего организма! И это будет самый утонченный, мудрый, но что важнее всего – самый искренний вид общения. Конечно, скажете вы, нашелся затейник – слова ему не нужны! А у самого даже сейчас рот не закрывается! Да, это так: раз, два в месяц, иногда чаще, иногда реже, я выпускаю джинна болтливости из бутылки, даю разгуляться, но это теперь даже не столько потребность и дань прошлому. Просто я знаю: вот он, наступил день, когда можно и поговорить, сегодня слова не полетят от меня безумной, все сметающей на пути толпой, и даже если я буду говорить много, смогу остановиться, когда вы захотите этого, а не когда устану сам. И не обижусь на всю оставшуюся жизнь, если пойму, что вам вдруг скучно, неинтересно! Есть люди, они везде и всюду таскают за собой сбесившийся оркестр из слов – ни минуты тишины! Чтоб только, не дай бог, не проявилась, не выплыла наружу истинная мысль или ее отсутствие, а также истинное отношение к другому… Вы пейте, пейте, а то остынет, давайте вам еще подолью…

Устя с Лешей переглядывались сквозь легкий парок, исходящий от пиал с чаем. Ворпест настаивал его на лесных травах, листьях и кореньях, не признавая покупного чая, даже индийского и цейлонского. И готовил он его не на газовой, а на маленькой электрической плитке, стоящей тут же, на углу стола, и как бы принимающей участие в беседе.

– Так вот, в молодости я сам был страшный болтун: все то время, пока не спал, я говорил! Это был даже не оркестр, а, пожалуй, Ниагарский водопад из слов, он ревел на всю округу… Соседи стучали по ночам в стенку, чтоб умолк наконец! Я не слышал – они вызывали милицию. Приезжала милиция, входила в комнату и в течение всего оставшегося ночного времени соседи имели несчастье слышать теперь рев двух Ниагарских водопадов, потому что переспорить меня было почти невозможно. Да-а, было время – я говорил, и меня слушали, некоторые даже, простите, с открытыми ртами! Хотя что я мог тогда такого говорить, чтоб меня так слушать? Но слушали, как проповедника перед концом света, и я все говорил… А потом вдруг стали слушать меньше, стали перебивать. Потом мне уже пришлось кричать, чтоб в общем хоре хоть кто-то услышал хоть что-то!

И тут я задумался. Я задумался над тем, почему одни и те же слова с одним и тем же смыслом раньше, совсем еще недавно, воздействовали на людей так, а теперь совсем по-иному, иногда даже просто-таки с противоположным эффектом? И у меня хватило ума замолчать! Сначала мне самому показалось, что я умер. Вокруг была жизнь, я не мог ее пересказать, и в этом замкнутом виде она потеряла для меня и привлекательность и, в конце концов, притягательность. Она отпустила меня, а идти было некуда. Я остался с самим собой наедине, без всяких оркестров и водопадов, в нестерпимой тишине, можно сказать, впервые в жизни! Вот почему мне показалось, что я умер. Но, если честно, смерти я боялся. Стал пробовать шевелиться, щипать себя, двигаться… И так как вовне меня никто не ждал, я потихоньку, на ощупь стал пробираться вовнутрь, пытаясь понять: где же все-таки он расположен – нелегальный орган под названием «душа»? Но об этом позвольте пока вам не говорить, тем более я еще сам… не до конца… Да вы, может, больше моего знаете! Да, кстати, а вы верите в судьбу? Верите?.. Ну так и быть, можете не отвечать! – Ворпест ограничительно вскинул раскрытую ладонь со всеми ее линиями, в которые прочно въелась краска, как бы вторично прочерчивая их, подтверждая намеченное свыше. – Да, можете не отвечать, не выдумывать сейчас случайных ответов, тем более что в вашем возрасте это еще не столь актуально…

– Почему же, – возразил ему Леша. – По-моему, это актуально начиная с родильного дома.

– Конечно! Конечно же! Я к тому, что не всем досуг задуматься, ведь до поры до времени жизнь бежит впереди нас, скачет вприпрыжку – успеть бы за всем, тут не до прикидок, что да как… Но это так, общеизвестные истины… Из моих доморощенных открытий могу вам, с известной долей риска, рекомендовать одно, и то для дальнейших размышлений. Так вот, возвращаясь к судьбе, отпущенному сроку… Предполагаю – смею предполагать, – что отпущен не только срок, но и плотность, насыщенность этого срока, жесткая последовательность событий, связанная, вернее, повязанная событиями более высокого общечеловеческого плана, – это пока обычные, заурядные рассуждения фаталиста. Но дальше, если принять за аксиому абсолютное количество всего, что причитается, как у нас принято писать в отчетах, «на душу населения»: столько-то раз вы поедете в путешествие, столько-то у вас родится детей, столько-то пищи рухнет в ваш желудок, столько-то книг прочтете, столько-то раз вздохнете и столько – ни одним больше или меньше – скажете слов, – дальше, на примере некоторых судеб да и на своей собственной можно проследить, что происходит, если все это захапывать жадно, торопясь, в животном страхе упустить. В лучшем случае возникает оскомина в виде разочарований и депрессий, в худшем – общий хаос! Ведь все, начиная с простейшей бактерии и кончая Вселенной, должно пройти свой законный путь развития, вызреть. Все, чему суждено сбыться, должно прежде вызреть, как огурец на грядке. А если не дать вызреть, то и радости от такого сорванного огурца никакой! Так что, простите за прямолинейность сравнения, но и слова, и поступки, и любые отношения между людьми слишком часто терпят крах, потому что их преждевременно выдернули из будущего. Из всей этой софистики – или там называйте как хотите – можно вывести одно: человеку много не надо, просто нужно терпение растить к сроку из малого. Вот вы сейчас уйдете, а когда мы увидимся в следующий раз, то будем уже не чужие, потому что я уже буду про вас знать даже то, чего не знаю сейчас, а вы – про меня. Не исключено, что мы будем знать и то, чего не знаем о себе сами. Если, конечно, простите уж стариковскую высокопарность, нам достанет терпения и мы отзвучи́м друг в друге.

– Как ты думаешь, почему он позвал нас к себе? – спросила Устя, когда они с Лешей спускались вниз по узкой крутой лестнице – с такой не очень-то побегаешь.

– Может, надеялся, что у тебя есть подруга-японка? Или он просто очень одинок.

– А мне он понравился. Во всяком случае, кажется, не врет про себя, и картины у него нормальные. Видел там, за бумагой на веревочке? Я заглянула, когда пришли.

– Бумагу-то видел, на прищепках… Чудной он все же! А картины, кроме той, нет. Думал, сам покажет…

– Надо было попросить!

– Ладно, в следующий раз. Он же, насколько понимаю, нас косвенно приглашал? Зайдем как-нибудь…

С Ворпестом они познакомились на Арбате. Моросило, и был довольно противный ветер. Устя с Лешей медленно шли вдоль стойбища художников, на сей раз несколько повыбитого непогодой, разглядывали натюрморты и пейзажи. Звероватые, словно цветочные хищники, георгины в золотой вазе, бесконечные речушки и церквушки – в большинстве своем засушенные и прилепленные к холстам наподобие школьного гербария… Стакан с недопитым чаем, рядом часы и свечка… Свечка явно лишняя! Окно с мухой – хорошо, легко, но за стеклом зачем-то тяжелое, жирное, какое-то антисанитарное облако… Что-то сегодня ничего не нравилось… И вдруг Леша взял ее за плечо, приостановил. Сам тут же наклонился над небольшой, глубоко забранной в рамку картиной.

Там, на деревянном темном подоконнике, в самом его уголке, валялись микроскопические, перевернутые, как после погрома, буфетик, комодик, диванчик, кадка с фикусом, рамы с портретами, битая посуда… За окном занималась заря…

Хозяин картины вышел из булочной с тремя бубликами и тут же стал жевать. Вытащил из сумки термос, раскрутил его, заглянул одним глазом, как в микроскоп.

– А чаек-то кончился! – сообщил он стоящим рядом Усте и Леше.

– Хотите, мы вам кофе принесем? Здесь недалеко… – предложил Леша.

– Да я сам здесь недалеко… Спасибо, кофе не пью, я, между прочим, и чай не покупаю: у меня свой, фирменный!

– Интересная картина, – сказала Устя. – Были бы деньги, купила бы!

– Я этот чай в апреле начинаю собирать, здесь целая система! Так просто пойдешь, травы надергаешь, почек надерешь – ничего не получится. Я с лозой хожу. Потому что в одном месте можно брать, а в другом – ни в коем случае… Со временем нюх вырабатывается, как у собаки, хоть тебя с закрытыми глазами пусти… Но сначала надо с лозой или с серебряным шариком! Но шарик где возьмешь? А лоза – взял спицу, согнул, вот тебе и готова. Так в общем-то, ничего сложного, зато чаек!.. Все, кто ни приходит, сразу: давай, Ворпест, угощай… Это я – Ворпест. Никто без чая не уходит! А хотите попробовать? Тут недалеко!

Неудобно было отказываться. Да и почему не зайти, не выпить чаю, тем более такого, фирменного. Так они познакомились с художником Ворпестом…

С того дня, как все уехали в Эстонию, Леша с Устей встречались почти каждый день. Тем более что мамина вторая работа, из-за которой Усте пришлось остаться – а кто бы забирал Валечку? – эта вторая работа неожиданно отпала до сентября, высвободив все мамины вечера.

Иногда Леша встречал ее у кроватной фабрики, на которой Устя решила немного поработать, раз уж не удалось поехать со всеми. Ей было приятно знать, что он стоит за голубятнями, и они сейчас куда-нибудь пойдут, и времени впереди полно, и можно им распоряжаться по своему усмотрению. Женщины из цеха уже где-то минут за сорок до окончания Устиной детской смены начинали по очереди выглядывать в окно и в конце концов радостно сообщали: «Пришел, ждет!» Они пытались выспрашивать про него с пристрастием родственников, а взамен, чтоб по-честному, предлагали всякие истории из своей жизни, обычно с поучительно-предостерегающим финалом.

Выходя за пределы фабрики, Устя, окликнув Лешу, шла по ниточной тропинке вдоль забора, едва уворачиваясь от крапивы. Ей не хотелось, чтобы за ними увязывались любопытные взгляды. За бензоколонкой фабричный забор обрывался. По какой-то малопонятной архитектурной идее он не имел от угла перпендикулярного продолжения, обнажая тылы фабрики и казенного петуха, лениво слоняющегося на приемочной площадке.

С этого места начинался выбор маршрута. Устя с Лешей часто, свернув с тротуаров, спускались по дорожному откосу вниз, к прудам, с темно-серой неподвижной и нелюбопытной к миру водой. Наверное, эти пруды оглохли от постоянно грохочущего на шоссе транспорта или наловили столько дорожной пыли, что она уже не оседала на дно, а, как взвесь, стояла в воде, и вода от этого казалась мертвой. Гулять у прудов было не очень-то приятно, но зато если их проскочить, а затем обогнуть склад деревянной тары…

Кстати, непонятно, как эта тара проникала в склад: не было видно ни подъездной дороги, ни ворот! Может, ее сбрасывали прямо с откоса или пользовались для остроты ощущений подземными ходами, которые начинались за старинной липовой аллеей? Да, если обогнуть склад, то можно сразу выйти к мощным вековым липам, рядом с ними было хорошо: чувствовалась какая-то особая прочность, надежность мира. Два таких места было у нее, хотя второе с этим, пожалуй, не сравнишь, не в обиду липам будет сказано. Липовая аллея еще хранила остатки прежней роскошной жизни с фонтанами и скульптурами, сама же усадьба разрушилась – остались только намеки на фундамент и часть стены, густо обжитой поверху деревцами. И недалеко, метрах в двадцати от этой стены, зияли две дыры подземных ходов. Ну, «зияли» – это, конечно, слишком, они уже давно были завалены теми же самыми ящиками с тарного склада, кусками арматуры и всякой другой рухлядью, чтоб действительно не зияло, не манило, не соблазняло…

Каждый раз, когда они подходили к этому месту, Леша начинал ее, как маленькую, пугать:

– А еще здесь был такой случай…

– Леш, прекрати, я боюсь!

Она действительно боялась. Хотя был день, и ничего такого явно ужасного вокруг, и можно было, при желании и необходимости, довольно быстро вернуться в людное место, на шоссе… Но почему-то было страшно!

Леша, увидев ее неподдельный испуг, тут же начинал подшучивать, издавать дурацкие потусторонние звуки… И тут же хватал ее на руки и нес через всю аллею, мимо заколдованного тарного склада, мимо прудов, и только когда он начинал подниматься к шоссе, Устя разжимала руки на его шее и соскальзывала вниз, ощущая необыкновенную легкость, почти невесомость.

После этого они долго шли молча, не глядя друг на друга, иногда так и расставались. А иногда забредали в кино или кафе, как получалось, или шли в зоопарк к королевским пингвинам – особенно к ним, ну и к другим обитателям, конечно… Кормили уток, выпивали по стаканчику сока или кофе. И Устя каждый раз жалела, что в эту минуту с ней нет Валечки, – было как-то стыдно ходить по зоопарку без сестренки.

А было и так, что Леша вдруг резко менялся, становился замкнутым, переставал звонить и ждать у голубятни. И каждый раз она была виновата сама, она это в глубине души знала, хотя и делала внешние попытки обидеться.

Однажды, когда они встретились, Леша ей предложил:

– Хочешь послушать хорошие записи?

Ну кто же откажется от такого! Устя решила, что он приглашает ее к себе домой, вспомнила, как они гуляли с Нателлой, а он зазывал их в гости. Но оказалось – не домой… Оказалось, что надо ехать куда-то несколько остановок на троллейбусе. Устя не стала допытываться: возможно, они направлялись к одному из его приятелей.

Они сошли с троллейбуса, завернули в арку старого кирпичного дома, пересекли небольшой уютный двор с деревянным осликом на детской площадке. Спина ослика была отшлифована до блеска. Вошли в пахнущий краской подъезд и поднялись на четвертый этаж.

Леша вытащил ключи, они звякнули в его руке, и тут же с той стороны двери раздались ответные скребущие звуки… Не успели они войти, как со всех сторон к ним потянулись кошки! Сначала Усте показалось, что их гораздо больше, чем, как выяснилось потом, на самом деле.

– Их штук десять, да, Леш?

– Их ровно шесть… Ну, попугай еще, правда не говорящий.

– Не может быть, чтоб только шесть! Больше, Леш! – удивлялась Устя. – Сейчас я тебе их построю – убедишься. Кошки, равняйсь! Смиррна-а!..

Но кошки желали равняться только на холодильник ЗИЛ, где был запрятан эликсир их жизни – хек мороженый без головы.

– Слушай, а почему их так много? Чьи они?

– Сначала всех накормим, потом все расскажем, да? – Леша порционно оглаживал каждую кошку, короткими деловыми взмахами отстраняя тех, кто пытался на него, как на дерево, взобраться по брюкам.

На плечо к нему прыгнула белая пушистая кошка.

– Давай помогу, – предложила Устя. – Где чего брать?

– Что ты, я сам! Здесь, как говорит наш новый друг, художник Ворпест, целая система! Это, Усть, не просто кошки, это артисты погорелого, но неунывающего театра! Смотри сама: так, внимание – рыбка!

На слове «рыбка» кошка соскочила с его плеча и села на задние лапки, покорно и просительно свесив передние. Два других кота – рыжий и пестрый – завалились тут же, посреди кухни, на спины, зажмурили глаза, как бы демонстрируя, что с ними неотвратимо произойдет, если их накормят на полчаса позже. И лишь черный кот, худой, на высоких тонких ногах, сидел на подоконнике, презрительно отвернувшись от всей этой недостойной сцены, смотрел в окно, только его постоянно подрагивающие уши, стерегущие каждый звук, говорили о том, что и он очень ждет, но не опускается до лакейских, подобострастных жестов.

– А где еще две? – спросила Устя.

– Стерегут посуду. Вон, под столом, загляни…

Под столом в рядок стояли чистые миски. И у двух мисок сидели два кота или там кошки, Устя не знала.

– Смотри! – Леша наклонился, переставил миски. И коты тут же перешли на то место, куда он их поставил. – Представляешь, из другой есть ни за что не будут! Вытащат всю рыбу на пол, разбросают… Хотя, казалось бы, какая разница, из какой миски есть?

Рыбу Леша варил в большой трехлитровой кастрюле, затем остужал, сбрасывая в дуршлаг. В остатках рыбного бульона, пока сама рыба остывала, он варил овсяные хлопья – гарнир…

И пока все это готовилось, распределялось, Леша рассказал Усте, как он оказался при этих кошках.

Устя покормила попугая, полила объеденную кошками агаву.

Потом они включили чужой магнитофон, – правда, записи Леша принес свои. Так они сидели, слушали и ели из большой деревянной вазы чищеный арахис, и было уютно, спокойно и свободно. Устя разглядывала комнату со старой, немножко облезлой, но крепкой мебелью, фотографию на стене, с которой, манерно закинув голову, улыбалась темноволосая, не очень красивая девочка.

– Это кто, дочка ее, что ли? – спросила она у Леши.

– Да нет у нее никакой дочки, вообще никого, только вот эта компания, – кивнул он на кошек. – Это она сама, в юности… Пойдем потанцуем?

Устя не успела ответить – увидела вдруг за шкафом календарь.

– Смотри, Леш! – вскочила она с кресла, направляясь к календарю. – Смотри, как этот жокей похож на нашего Беса!

И дернуло же ее сказать это!.. Зачем, зачем?!

– Я им, кажется, воды не налил, – сказал он и пошел на кухню.

Больше он не звал ее танцевать, вяло предложил чаю, но Устя отказалась. Настроение было испорчено, и специально поправлять его было бесполезно.

Так она впервые оказалась у Великодворской.

Устя давно и крепко запуталась в себе. Все это время, начиная с прошлогоднего ноября, она пыталась найти какой-то выход. Временами находила. Думала: ну, теперь-то все пойдет как надо! Теперь-то она все видит как есть… Но наставал момент, даже без особого коварства, такой простецкий, весь на виду, моментик – и куда девалась вся береженая прозорливость и мудрость, ее опять несло по кочкам, как будто в спину толкал тайфун.

Взять хотя бы тот необъяснимый для нее самой поступок, когда она буквально через несколько часов после гнусной истории с Мокреевой как ни в чем не бывало, запросто попивала чаек с Бесом, развлекала его разговорами и чуть ли не целовалась на лестнице! Конечно, у него тоже что-то там случилось дома, разболелись ко всему прочему зубы – он попросил помочь, и она, если так уж смотреть, поступила просто по-человечески. Хотя он в этот же день поступил с другим человеком подло, потешив себя чужими слабостями. Так стоило ли помогать ему после всего? Наверное… Но не так же! Помощь помощи рознь! Правильно, надо было и таблетку дать, и даже накормить ужином: мало ли что там у него и где ему предстояло перемогаться ночью. И всё! Никаких нежных бесед и уж тем более романтических коридорных излияний… Не так она себя тогда повела – именно с ним, именно в тот день! Правда, ясное понимание ошибки пришло позже. А тогда она – вспомнить и то стыдно! – все забыла ему в одну секунду. Она захотела увидеть – и увидела его другим. Ей так было удобно и укладывалось в редкую ситуацию!

После того вечера, как Бес побывал у нее в гостях, Устя думала, что их отношения будут раскручиваться, что она, вне сомнений, нравится ему, иначе бы он не повел себя так в коридоре. Она даже мучилась тем, как быть, когда их отношения станут для всех явными? Ведь в классе, как на сейсмостанции, чутко засекается любое отклонение, тем более в их классе! Устя не знала, как рассказать обо всем Нателле, благополучной Нателле, благополучно влюбленной в своего Савина. И перед Лешей жутко неудобно, хоть он, наверное, и предполагал раньше – это ведь началось давно! – конечно, предполагал, он проницательный!

На следующий после того случая день Устя шла в школу как робот. Сначала ей показалось, что Нателла ждет ее у школьных ворот, стоя в какой-то вызывающей, издевательской позе: ну что, мол, думаешь – никто не знает? Но выяснилось, что в Нателлу минуту назад кто-то запустил снежком и снег попал за воротник, а теперь тает… Правда, Нателла спросила у нее: «Ты чего такая? Из-за вчерашнего?» – подразумевая родительскую выволочку. «Из-за вчерашнего!» – честно ответила Устя.

Когда они вошли в класс, Бес уже сидел на своем месте – чистенький, свеженький, с неизменной газетой в руках… Он коротко взглянул на Устю, кивнул ей, уже опустив глаза в страницу, не заметил, что она приостановилась, будто споткнулась. Тот первый день был днем мучений! Устя ни на минуту не расслаблялась, боясь пропустить взгляд Беса. Ей стало казаться, что он не смотрит на нее из-за того, чтоб кто-то не заметил, та же Нателла. Ведь он не мог не осознавать, в какое дурацкое положение они оба могли попасть! Поэтому Устя, даже мимоходом, не взглядывая на него, все же – то ли боковым зрением, то ли кожей – чувствовала каждый поворот его головы, каждый жест.

В этот день она не могла уйти домой просто так, ей нужен был хоть намек, подтверждающий, что все вчерашнее длится, что оно не случайно и что все еще будет – только пусть сначала немного утрясется! Но получалось, что все время на переменах рядом с ней крутилась Нателла, и домой они пошли вместе. Таким образом, в первый день еще была свежая возможность все свалить на неблагоприятную ситуацию. На второй день та же самая ситуация уже смахивала на заветрившийся бутерброд. А еще через несколько дней Усте стало ясно, что Бес и не думает ничего раскручивать, никаких пригрезившихся ей отношений! Что тут все куда проще и обыденней: ему было плохо, а тут подвернулась она… ПОДВЕРНУЛАСЬ! Какое страшное слово… Как будто ты камешек на дороге, тебя можно обойти, можно подтолкнуть носком и долго гнать перед собой, развлекаясь, а можно в руке унести домой и сделать амулетом – в зависимости от потребности и настроения! Он случайно пришел тогда, все держалось на нелепости, пришел, получил дозу обезболивающего… Увидел, что, несмотря на недавний скандальчик, он все еще в силе и – при желании – обожаем! А что еще? Больше ничего!

Устя, пережив это унизительное откровение, где-то к Новому году почти успокоилась… И вдруг он звонит ей в десять часов вечера в субботу и, как лучшему другу: «Слушай, у меня есть билетик в Дом кино на завтра. Пойдем?» Конечно же в первые две секунды: «А иди ты к черту!» (разумеется, мысленно!), а в остальные, начиная с третьей (уже вслух): «Ну давай! Во сколько? Договорились!..» И прекрасный вечер, высоко художественный фильм, а потом… А потом опять ничего! Как будто ей все померещилось… И только изредка, встретившись где-нибудь на лестничном вираже, он начинал смотреть на нее так, как ей хотелось, как она ждала, смотреть, как бы припоминая что-то необходимое и случайно потерянное.

Ей показалось, он расстроился, узнав, что она не едет в Эстонию. «А я поеду», – сказал он, вновь закручивая маленькую ослабевшую пружинку непонятного ей механизма. Когда же она встретила его перед отъездом на автобусной остановке, он отрывисто махнул рукой: «Извини, спешу!» – и, скользнув бесцветным взглядом, пошел в сторону дома… Больше всего покоробило это «извини», ведь знал, что ей хотелось поговорить с ним!

И, стоя у пыльного подъездного окна, тогда, когда они уезжали, Устя решила про себя: хватит! Больше она на него не посмотрит, он не дождется этого ее дурацкого выражения: один раз увидела свое лицо в зеркале у раздевалки в то время, когда он проходил мимо и что-то у нее спросил, – ангел бескрылый, вся пунцовая, с рыжими бровями!

Вот почему Устя по-настоящему обрадовалась, когда Леша позвонил ей вечером, после того как все уехали, и сказал:

– Где ты была? Я искал тебя целый день!

– А зачем ты искал меня целый день? – спросила она, понимая, что этого у него спрашивать не нужно, что ей нельзя так с ним!

– Я искал тебя, потому что хотел накормить тебя булками…

– Сам, что ли, пек?

– Нет, сегодня не мой день. Мой день – среда. А хочешь, я принесу их тебе сейчас?

– Леш, ты… из-за меня не поехал?

– Я не поехал из-за булок! И ты это прекрасно знаешь…

До этого разговора Устя думала, что проревет всю ночь, терзая себя фантазиями на дорожную тему: вот, мол, они там едут, веселятся, болтают, колеса стучат, а она – несчастная, невезучая… И вдруг ей расхотелось быть несчастной, невезучей! Она сказала себе строго и уверенно: «Все хорошо! И будет еще лучше, я это знаю!»

И стало действительно хорошо! Так хорошо, как никогда еще до этого. Впереди лето, и можно ездить на пляж, сколько угодно слушать музыку, не заботясь о том, что завтра две контрольные и точка в журнале, можно читать и шить, поздно приходить домой… Да масса возможностей, несмотря на домашние дела, которые никто никогда для нее не отменит. И над всем этим защитным теплым куполом Лешино: «Я искал тебя целый день!»

Больше того, все это – хорошее, лучшее из того, что было до сих пор, – так бы, может, и осталось, прижившись надолго или навсегда.

И осень с ее новыми делами и заботами не стала б помехой, только бы держался «купол» и это: «Я искал тебя целый день!» Но Леша сам, сам, не понимая, все портил своей дурацкой ревностью и обидчивостью! Ну подумаешь, сказала она про жокея! Глупо, в сущности, не надо было, но так уж вырвалось, И ничего не шевельнулось в ней, когда она заметила эту картинку. Ничего, кроме удивления, что действительно жокей так похож на Беса. Устя сказала это отвлеченно, а Лешка обиделся. Подумал, должно быть: «Со мной сидит, а вспоминает Беса…» А для нее такой радостью, таким открытием было наконец-то освобождение от прошлого! Но ведь не расскажешь!