Текст книги "Призраки в горах"

Глава пятая

Олег на короткие минуты приходил в себя. Но снова впадал в беспамятство и бредил. В голове стоял сплошной туман. Он лежал на спине, тревожно прислушиваясь к самому себе, к стуку собственного сердца, и чувствовал, что ему не хватает воздуха, словно он нырнул глубоко-глубоко и оттуда, из темной глубины, отчаянно работая руками и ногами, устремился вверх, на поверхность, но силы кончаются и ему никак не удается вынырнуть. Хотя бы кто-нибудь заметил, обратил внимание на его отчаянное положение… Но никого поблизости не было, никто не приходил к нему на помощь, и он в страшном одиноком отчаянии кричал…

Но никакого крика не получилось. Олег издал только слабый, еле слышный стон, долгий и протяжный. А первая же попытка пошевелиться вызвала обвальную волну тупой боли, которая быстро растекалась по всему телу, захлестывая под себя все другие чувства и ощущения. Боль обжигала, давила, мутила сознание горячим туманом. От ее острой и нудной безысходности раскалывался затылок. Теперь уже Олегу казалось, что он медленно плывет по голубому туману, изредка проваливаясь в ямы и омуты, и опять выплывает, выныривает на поверхность, такой невесомый и бестелесный, словно он давно превратился в какое-то существо, похожее на крупную бесформенную медузу, прибитую волнами к берегу… И он явственно чувствовал, как волны выталкивают его на песок, а оттуда скатывался с пенною водою обратно в полосу прибоя и там его снова подхватывала очередная волна, поднимала и с шумом швыряла вниз, на берег, больно ударяя его боками о мокрые камни и слежавшийся песок. И эта пытка продолжалась бесконечно, поскольку у него не было сил, чтобы зацепиться за что-нибудь, остаться на берегу или же вырваться из полосы прибоя, отплыть дальше в море от того места, где волны встают на дыбы, как потерявшие управление кони, грудью обрушиваются на берег. Сознание своего бессилия и безволия болью пронизывало его с ног до головы. И Олег, тяжело хватая ртом воздух, снова проваливался в голубую клубящуюся бездну…

На исходе были третьи сутки, как сержант Бестужев находился в полевом госпитале. Третьи сутки врачи прилагали все усилия, чтобы вернуть его в строй, активно помогая его молодому организму бороться за выживание.

Олег потерял очень много крови там, в старом окопе, и уже находился в бессознательном состоянии, когда пришло подкрепление. А потом, чуть живого, сержанта Бестужева вместе с другими ранеными вывозил на вертолете под огнем душманских пулеметов и снайперов старший лейтенант Константин Елизаров, выжимая из своей машины все мыслимые и немыслимые возможности. Бестужева тут же понесли в операционную. А в медицинском батальоне, куда доставили раненых, на тот момент в запасе не оказалось нужной группы крови. Кто-то предложил обратиться по радио. Старший лейтенант Елизаров, не задумываясь, задрав рукав гимнастерки, сказал:

– Не ищите, у меня такие же группа и резус.

Долго длилась операция.

Майор медицинской службы Юрий Александрович Матюшин, о котором говорили, что он хирург от бога, старательно работал скальпелем, ножницами, щипцами, иглою и множеством других инструментов – вынимал осколки и пули, сшивал кровеносные сосуды, обрабатывал глубокие раны, иначе говоря, чинил и латал сержанта. А потом Бестужева, не приходящего в себя, заковали в белую броню бинтов и снова вливали ему кровь. В последующие сутки, когда наступили критические моменты, медицинская сестра Валентина Водолагина ложилась рядом с раненым сержантом на раскладушку, и ее живая кровь вливалась в него, придавала ему новые силы. Вполне понятно, что в палату, где лежал Бестужев, она наведывалась чаще, чем в другие. Поправит подушку, подогнет сползшее одеяло, измерит температуру, даст микстуру, попоит водой с ложечки. Подержит свою ладонь на его разгоряченном лбу, посочувствует и мысленно пожелает ему сил для выздоровления. Потом тряхнет каштановыми кудрями, сверкнет жаркими угольками карих глаз, солнечно улыбнется другим раненым:

– Веселее, мальчики! Поправляйтесь скорее!

А те, кто уже пошел на поправку и двигался самостоятельно с помощью костылей или носил на привязи через плечо загипсованную руку, не давали ей проходу, приставая с расспросами:

– А чем же это сержант заслужил такое внимание?

– Он братишка мой, – отвечала Валентина просто.

– Родной? – недоверчиво допытывались раненые.

– Кровный, – отвечала Валентина и добавляла весело: – У меня два брата. Родной брат служит под Киевом, а кровный здесь объявился.

– Так ведь любой из нас готов тоже стать твоим кровным братом!

– Резус не тот, – парировала Валентина и, довольная ответом, шла дальше по своим делам.

А раненые смотрели ей вслед, любуясь ладной фигурой, на которой даже самый обыкновенный белый сатиновый халат сидел как самый дорогой наряд, искусно подчеркивавший женские достоинства.

Валентина Водолагина не знала, что есть у нее и третий брат. Он вскоре сам объявился. Старший лейтенант Константин Елизаров давно, как говорили его друзья-вертолетчики, «положил глаз» на медсестру. Она ему понравилась сразу. Едва взглянул на нее, перехватило дыхание. Это было еще полгода назад, когда доставил ее вместе с другими пассажирами в этот военный городок, расположенный на краю небольшого афганского городка. Но подойти к ней запросто, как это делали другие, представиться и познакомиться, он не мог. Не хватало решимости. Константин робел в ее присутствии, язык деревенел, чувствовал себя неотесанным чурбаном.

А помог случай. Он узнал, что того раненого геройского сержанта, которого он вывез едва живого с перевала и которому давал свою кровь, Валентина всенародно именует «кровным братишкой». Выходит, они оба давали сержанту свою кровь. Стало быть, он, старший лейтенант Константин Елизаров, не должен быть безразличен ей, поскольку теперь приходится ей роднёй «по крови».

С охапкой недавно нарезанных в горах пахучих веток можжевельника старший лейтенант под вечер заявился в госпиталь. Разыскал кареглазую медицинскую сестру, вручил огромный зеленый букет.

– С какой стати? – поинтересовалась Валентина, принимая ветки.

– Просто так, по-родственному, – сказал ей Константин и, глотая концы слов, поспешно пояснил насчет того, что они теперь с нею «родня по крови», поскольку оба отдавали ее молодому сержанту-десантнику.

Старший лейтенант, сам того не зная, произвел довольно-таки приятное впечатление на девушку. Он не делал и намека на ухаживания. А ей как раз позарез был нужен человек, на которого она могла бы опереться по-дружески, поскольку со всех сторон лезли ей в глаза, набивались в женихи и ухажеры военные разных рангов и званий. Она, конечно же, тут же согласилась быть «сестренкою по крови».

– Ну, брат Костя, тогда пошли ко мне чай пить, – сказала она, принимая условия игры. – А букет ваш отнесем в палату братишке Олегу. Можжевельник выделяет полезные фитонциды.

– Хоть веточку себе оставьте на память, чтобы и сестренке досталось, и братишке, – согласился Константин, Валентина не возражала.

Она жила в небольшом сборно-щитовом блоке, примыкавшем к госпиталю, занимая один модуль вместе с сестрой-анестезиологом Надеждой Мельниковой. Надежда отсутствовала, она была в госпитале. Константин мимоходом отметил, что комната у медсестер такая же, как и у него, в которой он живет вместе со штурманом, неунывающим бакинцем Мухтар-оглы Ганбаровым. Те же две казенные железные койки, те же солдатские стандартные тумбочки, стол, навесные полки да еще холодильник и кондиционер – в здешних местах не предметы роскоши, а суровая необходимость. Все как будто бы то же самое, а комната – иная. В ней нет того стандартного походно-армейского быта, скорее, чувствуется обычный и такой желанный домашний уют, тот самый неповторимый уют, какой могут создать лишь женские руки. Белоснежная вышитая накидка на подушке, скатерка на столе, картины, вернее, красочные иллюстрации, вырезанные из журнала «Огонек», прикрепленные кнопками на стене рядом с небольшим овальным зеркалом, коврики над кроватями и обычная дорожка на крашеном деревянном полу, множество других обычных мелочей, которые в сочетании с чистотой и порядком создают атмосферу ухоженности, теплоту домашнего очага.

Можжевельник в литровой банке с водой занял коронное место на столе, придавая ему некую праздничность. Появились обычные домашние чашки с блюдцами, сахарница, вазочка с печеньем да поллитровая банка с домашним клубничным вареньем.

– Братишка Леня прислал, он служит под Киевом, – пояснила Валентина, включая электрический чайник. – Женился два года назад, жена учительница у него. Украинскую литературу преподает. У них свой домик, участок. Даже небольшую теплицу сами соорудили.

– Что-то я ничего не пойму, – сказал Константин.

– Что не поймешь?

– Да насчет этого, ну, домика. Он что у них – собственный?

– Ага, собственный.

– А брат служит?

– Ну да, служит. Что же тут странного?

– Я, видимо, окончательно отупел здесь, в Афганистане, – сказал Константин, разводя руками. – Ничего не пойму. Где это есть такая служба, чтобы возле своего домика?

– У нас в Припяти.

– Что за Припять?

– Городок под Киевом. Весь в зелени, в садах! А братишка мой, Леонид, там в пожарной охране. Как и ты, он старший лейтенант, – и добавила тихо, глядя ласково: – Только он еще не орденоносец. Пожарным ордена редко дают. А у тебя орден Красной Звезды…

– И шкура продырявлена душманами в трех местах, – тихо, в тон ей сказал Константин и добавил полушутя-полусерьезно: – Как вылет, так и встреча с той самой, что возле левого плеча караулит с косой.

– Шестой месяц я здесь, а все привыкнуть никак не могу, – вдруг нервно призналась Валентина, разливая чай по чашечкам, – хотя вроде бы столько крови перевидела, увечья всякие. В Киеве на линейной машине «скорой помощи» работала. Но какое сравнение, тут все другое!

– Знаешь, если откровенно говорить, то я скажу так: к этому человек вообще привыкнуть никогда не может. К войне, я имею в виду, – видимо, заметив какое-то непонимание в глазах Валентины, Константин подчеркнул. – Ведь посмотри внимательно. Что увидишь? Воюем мы вместе, коллективно, я бы сказал, а вот ранения, тем более смерть – у каждого своя, личная. Странно поначалу получается: люди вокруг тебя, свой боевой экипаж, десантники, а ты вроде бы не замечаешь их, словно на всем белом свете только и есть нас двое: ты да твоя смерть… Но все эти чувства и переживания давят на психику только до первых выстрелов. А потом, когда бой, когда втянешься, то уже ничего такого и не чувствуешь. Не успеваешь о смерти думать. Что-то такое в тебе начинает работать, что забирает все силы, всего тебя без остатка.

– Понимаю, – вздохнула Валентина. – Когда сюда ехала, подруги в один голос пугали: «Ты что, дура набитая? Куда поехать согласие дала? Там же война, да еще какая. Поймают душманы, нос и уши отрежут». Чуть не дрогнула, чуть не отказалась. Спасибо отцу, он у меня учитель, долго со мной толковал, а потом заключил: «Хочешь туда, дочка, поезжай, проверь себя». Вот проверяю, да что-то вроде не получается.

– Получится, – убежденно сказал Елизаров.

Он намеревался перевести разговор на другую тему, порасспросить Валентину о ее жизни в Киеве, о себе рассказать. Но не успел. Вдруг хлопнула наружная дверь, послышались легкие шаги в коридоре. В комнату вошла Надежда Мельникова, светловолосая, высокая ростом, крепкая, с мужскими размашистыми движениями. Она принесла с собой специфические запахи госпиталя – запахи лекарств, карболки, мыла…

– Ба! У нас гости! Извините за вторжение!

– Не кривляйся, Надежда, – сказала ей Валентина. – Проходи и садись. Чай будешь?

– Не откажусь, – она прошла и села на свою кровать, вздохнула. – Идти-то мне больше некуда. На свидание никто не пригласил.

– Знакомься, мой родственник по крови. А это моя подруга задушевная, сослуживица по работе и соседка по комнате.

– Старший лейтенант Константин Елизаров, – Константин встал, галантно поклонился.

– Надежда, – Мельникова протянула руку, сухо и крепко пожала. – Девчонка без приданого, без дачи и машины, но с профессией.

– Ты что это такая взвинченная? – удивленно спросила Валентина. – Обидел кто?

– Да нет, мне сейчас просто веселиться хочется! И дурачиться!

– С какой стати?

– Потому что наревелась… И устала до чертиков в глазах.

Константин и Валентина переглянулись настороженно.

– А что случилось? – спросил Елизаров.

– Привезли раненую, афганку. Девчонку лет восьми, не больше. Всю пулями изрешетили душманы. Семь сквозных ранений! Отец и мать у нее учителя… Точнее, были… Налетела на кишлак банда, ворвались душманы в дом, учинили расправу. Мать, отца, брата… Она кинулась бежать, так ей вдогонку… Бог ты мой! По таким девчонкам – из автоматов. Звери!

– Кто делал операцию? – спросила Валентина.

– Сам Юрий Александрович. Сказал, что теперь выживет. А у меня руки трясутся.

– Куда положили?

– В палату к твоему братцу-десантничку. Четвертую койку втиснули. Две капельницы девчурке подвесили.

В раскрытом окне, занавешенном марлей, показалась голова солдата-посыльного:

– Товарищ старший лейтенант! По всему городку разыскиваю! Срочный вылет! Вертолет уже загружают!

Елизаров, отодвинув чашечку с блюдцем, быстро встал и потянулся за своей фуражкой.

– Извините, служба. – И у самого порога обернулся, улыбнулся Валентине: – Сестренка, а чай допьем попозже, как вернусь!

Когда за летчиком захлопнулась дверь, Надежда налила чашечку, отхлебнула с наслаждением пару глотков, смакуя клубничное варенье. Потом повернулась к Валентине:

– Поздравляю!

– С чем? – спросила та, наливая и себе чай.

– С началом, – произнесла Надежда, многозначительно подняв брови.

– С каким началом? Ты о чем?

– С обыкновенным. Не прикидывайся, Валюша. И начинается у нас всегда самым заурядным способом.

– Ну, знаешь… Говори да не заговаривайся! – вспыхнула Водолагина.

– Тише, девочка! Не пускай пузыри, – Надежда сбросила туфли, уселась на кровать с ногами. – Полгодика наблюдала за тобой, когда же ты, наконец, выбор сделаешь, на ком остановишься. У тебя губа не дура, глаз наметан. Полагала, на сержанте остановишься, братишкой нарекла. Но он совсем не то. Выбрала что надо, скажу откровенно. Потому и поздравляю!

– Трепло ты, Надька! – тихо и беззлобно сказала Валентина.

– Сама знаю, что не святая. Все мы не святые, и ты не лучше каждой из нас. Ни капельки не лучше! Хотя форсу напустила, дымовую завесу развела, дескать, я недоступная, как крепость. – Надежда говорила злые слова с улыбочкой и самым ласковым тоном. – А мужики за тобой и потянулись, потянулись. Знаешь, как тебя девчонки-связистки прозвали? Магнитом. Ты и есть натуральный магнит. К тебе все мужики липнут.

– Ты, как мне кажется, тоже вниманием не обижена, – попыталась сбить словесный натиск подруги Валентина.

– Не обо мне речь, – коротко отрезала та.

– Почему же? Можно и о тебе. Если не ошибаюсь, Юрий Александрович, наш бог военно-полевой хирургии, только тебе одной доверяет и операционную, и свою квартиру. Кроме тебя, из наших женщин никто к нему на чай не ходит.

– Да, я вхожа в его семью. Мы старые друзья. Хорошо знаю и жену его Любу, Любовь Тимофеевну, она – терапевт, и дочку Танечку. Жена скоро должна, кстати, приехать сюда. Так что мои шансы тут, как понимаешь, почти никакие, – Надежда допила чай, отодвинула пустую чашечку. – А в главном ты права, он мне нравится и как врач, и как человек. Но я, к сожалению, не в его вкусе. Как не во вкусе и старшего лейтенанта Елизарова.

– А это для меня новость! – Валентина тоже сбросила туфли и уселась на своей кровати, поджав под себя ноги. – Не предполагала!

– Неужели ты наивно можешь думать, что до твоего приезда на старшего лейтенанта никто здесь не обращал внимания? Ошибаешься! Такие, как он, в большой цене, потому что он личность неординарная. Таких в гарнизоне немного, все на примете. В гарнизоне офицеров много, но каждый второй женат, имеет семью в Союзе, а тут хвостом вертит чуть ли не перед каждой юбкой. А этот совсем не такой. Ты первая, к кому он пришел, да еще с таким букетом.

– Ты говоришь так, словно завидуешь.

– А я и на самом деле завидую, – откровенно призналась Надежда. – Думаю, что не только я одна.

– Стерва ты, Надька, – чуть ли не ласковым голосом произнесла Валентина.

– Каждая женщина стерва, только не признается в этом.

– Можешь забрать его вместе с потрохами! – Валентина зевнула, потянулась. – Спать жуть хочется!

– Забрала бы, да только в таком деле нет моей власти, от меня это совсем не зависит, – Надежда легла на спину, вытянула ноги. – Кстати, я навела справки на твоего братишку-десантника. Сведения проверенные! Москвич, студент Московского университета, факультет журналистики. Холост. И еще, между прочим, чемпион Москвы, мастер спорта.

– Вот уж не думала! Ничего чемпионского в его внешности не заметила.

– В личном деле, голубушка, зазря никаких записей не производят, – Надежда помолчала, а потом добавила: – Между прочим, к сведению, здесь еще есть чемпион, хотя внешность, как ты говоришь, совсем не чемпионская. У десантников служит лейтенант Чепайтис. Он чемпион Литвы по боксу. Чистый прибалт, нордический тип: высокий, белокурый, серые глаза. Только руки у него почему-то холодные.

– А ты откуда знаешь такие подробности? – многозначительно спросила Валентина.

– Лежал у нас в госпитале в прошлом году. Огнестрельное ранение в грудь, правая верхушка легкого. Излечился он очень быстро, рана зажила буквально на глазах. Юрий Александрович тогда о нем сказал, что у литовского чемпиона большая жизненная энергия. Кстати, главный хирург сегодня после вечернего обхода и о твоем братишке-десантнике такие же слова произнес, насчет большой жизненной энергии. Кризис, сказал, у него миновал, организм железный, такую страшную нагрузку выдержал. Теперь на поправку быстро пойдет.

Очнулся сержант Бестужев от дикой боли, которая огневыми волнами накатывалась и расползалась по всей ноге. Он хрипло и тяжело вздохнул, выдавливая из себя томящийся звук, и, словно бы со стороны, услышал свой стон, захлебывающийся и протяжно глубокий. Он лежал с закрытыми глазами, веки, словно налитые свинцом, отяжелели и слиплись. Олег и не пытался их разнять, посмотреть на мир. Он лишь попытался пошевелиться. Но малейшее движение тут же удесятерило жгучую боль, и именно от нее, от охватывающей огнем боли, в его туманном сознании остро высветилась мысль: он – живой!..

Олег лежал, боясь пошевелиться. Всей кожей он ощущал, как липнут к телу спеленавшие его бинты, и смутно понимал, как серьезно и жестоко изранен. И вся боль, которая волнами накрывала его с ног до головы, конечно же, от этого. Олег подавил готовый сорваться с губ новый стон и тяжело вздохнул, вбирая в себя воздух. Но вместе с ним в ноздри ворвался тошнотно-приторный дух загустевшей крови, остро пахнущих лекарств и еще чего-то больничного. От этого спрессованного госпитального запаха он снова чуть было не лишился сознания. Его стала окутывать какая-то голубая дымка, делавшая тело невесомым, и он даже чувствовал, как будто бы куда-то летит с головокружительной скоростью. И в том полете он как бы уцепился за тоненькую нитку, она трепетала, грозила в любой момент предательски оборваться, но он не выпускал ее, а наоборот, потихоньку притягивал к себе. А чем больше тянул, тем она становилась крепче и прочнее, превращаясь в плотную веревку, похожую на ту, какой был связан с тем душманом, свалившимся в пропасть и тянувшим его за собой…

Олег с запоздалым, остро вспыхнувшим страхом вспомнил те жуткие мгновения, когда сползал к краю пропасти, отчаянно цепляясь за кусты, как наконец веревка спасительно оборвалась. И как потом, совсем недавно, пытался в окопе перевязать сам себя… Он почувствовал, что на лбу выступила испарина, бисеринка пота скользнула с виска вниз по щеке. Олег попробовал пошевелить одеревеневшим шершавым языком в пересохшем рту и с усилием выдохнул:

– Пить…

…Вторично Олег очнулся, ясно ощущая своим лицом прикосновение чьей-то мягкой нежной руки и прохладно-влажной марли. Потом почувствовал, как к его губам приставили гладкое стекло мензурки, как разняли запекшиеся сухие губы, и в рот тоненькой струйкой потекла пахучая жидкость, обжигая небо и гортань полынной горечью лекарства. Он насильно глотал ту горечь мелкими, судорожно торопливыми глотками. И когда отняли от губ мензурку, еще глотнул раза три-четыре впустую, потом облизал пересохшие губы.

С усилием приоткрыв веки, сержант на миг увидел маленькую женскую руку и у запястья голубую прожилку, а потом склонившуюся над ним незнакомую девушку. Лицо у нее было с густым загаром, довольно приятное, даже красивое, слегка курносое – чисто русское девичье лицо. На голове тюрбаном белая накидка, прикрывавшая копну густых золотисто-каштановых кудрей. И такая глубокая, ласковая доброта светилась в ее карих глазах, что Олегу стало легче на сердце, даже боль чуть-чуть отступила.

От светлой радости, что он – живой, что не оставлен своими товарищами, что его спасают хорошие медики, ему очень хотелось сейчас же выразить свою человеческую признательность. Но он ее высказать не мог, не находил в себе сил, чтобы отыскать нужные слова и произнести их этой, ставшей близкой ему, незнакомой девушке. У него только приятно и сладко защемило сердце, и он слабо раздвинул спекшиеся губы в улыбку. Чуть слышно выдохнул только одно слово:

– Спасибо…

Девушка в ответ что-то произнесла, он даже видел движение ее чуть выпуклых губ, кажется, что-то успокаивающее и ободряющее. Но Бестужев, как ни напрягался, слов ее уже не различал. Милый девичий голос пропадал, уходил, как вода в песок, удалялся от его сознания, пока окончательно не исчез. Олег снова, теряя спасительную нить, проваливался в пустоту. Ему почему-то становилось трудно дышать, он хватал открытым ртом воздух и чувствовал неприятный острый запах лекарств вместе со странным смолянистым ароматом…