Текст книги "Дом Виндзоров: Правда и вымысел о жизни королевской семьи"

Первое их противостояние было связано с нежеланием королевы-матери покидать Букингемский дворец. Она рассчитывала перенести свой двор в Мальборо-хаус, роскошный королевский особняк, и требовала, чтобы это желание было выполнено. Однако там уже жила Мария, вдова короля Георга V, – ей тогда было восемьдесят пять лет – вместе с персоналом. Елизавета, приходившаяся Марии правнучкой, не собиралась ее выселять. Предлагать королеве-матери разделить с ней комнаты особняка было нельзя, иначе создавалось впечатление, что Мальборо-хаус превращается, по словам Грэма Тернера из The Telegraph, «в свалку для отслуживших свое королев». К тому же зданию был необходим ремонт, и королева-мать предлагала такие его масштабы, что стоимость вряд ли порадовала бы налогоплательщиков.

Ей пришлось с неохотой довольствоваться «страшным маленьким домишком» – великолепным четырехэтажным Кларенс-хаусом. Постройка XIX века прилегает к Сент-Джеймсскому дворцу. Принц Филипп и Елизавета жили в этой резиденции до коронации. Они потратили немало времени и энергии на ремонт комнат и оснащение их по современным стандартам, поэтому им не хотелось переезжать. Сейчас там живут принц Уэльский и герцогиня Корнуолльская. После смерти королевы Марии Елизавета быстро избавилась от Мальборо-хауса, передав его секретариату Содружества в качестве штаб-квартиры. Так в 1959 году особняк оказался недосягаем для королевы-матери. В отместку та потратила огромную сумму на повторный ремонт Кларенс-хауса. Членов Парламента возмутила стоимость работ, но королева-мать ехидно возразила: «Может, они предпочли бы, чтобы я удалилась в Кью и основала гильдию вышивальщиц?»

Елизавета прекрасно понимала, как несчастлива ее мать и насколько унизительно для нее видеть, что королевский двор переходит к новой правительнице. Королева-мать, которая десять лет, в том числе до, после и во время темных лет войны, была опорой правителя, теперь словно оставалась на обочине, как некто неважный. Они с Берти были полноправными партнерами, а это наделяло ее огромным влиянием. Она часто присоединялась к королю и Уинстону Черчиллю во время их встреч. В годы войны премьер-министр приезжал во дворец с отчетами каждую неделю.

Елизавета была склонна избегать конфликтов, поэтому не стала возражать, когда мать пожелала и дальше получать телеграммы от Министерства иностранных дел, хотя это давало той больше власти, чем было у любой из прежних королев-консортов. Не протестовала Елизавета и против того, что королева-мать по-прежнему подписывалась как Елизавета R.[28]28
  То есть Regina – царствующая.


[Закрыть], будто король до сих пор был жив. Нежелание ввязываться в ссоры побуждало Елизавету всячески задабривать мать. Один из придворных вспоминал, как Королева с тревогой говорила: «Очень важно, как к этому отнесется мама. Нельзя делать того, что заденет ее чувства». Когда Джайлз Брандрет беседовал с Чартерисом, тот рассказывал о постоянно возникавшей «неловкости первенства: Королева отказывалась идти впереди матери», а та «уже привыкла всегда входить первой». Елизавета четко понимала: ее матери был только пятьдесят один год, когда не стало короля, и до того, как это случилось, она рассчитывала, несмотря на слабое здоровье мужа, еще как минимум лет десять провести в роли советницы монарха.

Берти ухаживал за миниатюрной и улыбчивой леди Елизаветой Боуз-Лайон на протяжении двух с половиной лет. Он трижды предлагал ей руку и сердце, пока она наконец не согласилась. Все это время ее осаждали поклонники. Атмосфера теплоты и легкости, царившая в семье Елизаветы, выгодным образом отличалась от привычных Берти ограничений, присущих его королевскому воспитанию. Их родовое гнездо находилось в Шотландии, в замке Глэмис (здешним таном Шекспир назвал Макбета). «В Глэмисе было невероятно красиво, идеально, – вспоминал один из получивших отказ ухажеров. – Приезжая туда, ты словно оказывался внутри картины ван Дейка. Время, слухи, праздный шум – все это исчезало. Ничего не происходило… и нас всех будто окутывало волшебство».

В тот период Елизавета была влюблена в очаровательного конюшего Берти, достопочтенного Джеймса Стюарта. К тому же она мечтала о большем, чем брак с болезненно робким «запасным» наследником.

Ее куда больше привлекала перспектива встретиться с будущим королем Эдуардом VIII, однако ему нравились женщины более искушенные: сначала соблазнительная красавица Фрида Дадли Уорд, потом ставшая его судьбой роковая искусительница Уоллис Симпсон. Казалось, леди Елизавета мечтала о единственном на Британских островах мужчине, не подвластном ее чарам. Его равнодушие, несомненно, еще на несколько градусов снизило температуру того холодного презрения, которое она демонстрировала герцогу и герцогине Виндзорским после того, как те отправились в изгнание.

Решение все же принять предложение Берти оказалось лучшим в ее жизни. Леди Елизавета никогда не испытывала к нему страсти, зато он был бесконечно ей предан. Она воспользовалась шансом сформировать характер человека, неожиданно ставшего королем. «Сильная духом и уверенная в себе супруга была ему необходима, – говорила актриса Эвелин Лэй, близкая подруга Берти. – Слава Богу, на счастье – свое и страны – он нашел подходящую женщину… Она привела его к тому, чтобы стать великим королем, так, как не смог бы никто другой. Если бы не ее сила и решительность, ничего бы не получилось».

На протяжении пятнадцати лет правления Георга VI его королева всегда находила слова поддержки и привносила в дом Виндзоров радость, такую необходимую после обескураживающего отречения Эдуарда VIII. Именно она во время «Блица» стала символом надежды и достоинства для народа Британии. Говорят, Гитлер называл Елизавету «самой опасной женщиной Европы»: ее нежелание покидать Лондон, когда кругом падали бомбы, – даже после попадания по Букингемскому дворцу – придало сил подданным Короны.

После смерти короля некогда непоколебимо-жизнерадостная Елизавета написала поэтессе Эдит Ситуэлл, что ее «поглотили темные тучи печали и отчаяния». Она беспрекословно уступила сцену любимой дочери, однако прекрасно понимала – юная и молчаливая королева никогда не будет обладать очарованием матери. Понимала это и Елизавета II. Графиня Патрисия Маунтбеттен, которая с детства дружила с Лилибет, припоминала ее слова незадолго до путешествия по странам Содружества: «Лучше бы эта обязанность досталась маме… Ей так хорошо это удается. У меня нет ее спонтанности».

Из пучин отчаяния, грозивших превратиться в такую же долгую скорбь по мужу, которой запомнилась королева Виктория, горюющую вдову вывел Уинстон Черчилль. Во время ежегодного визита в Балморал он без предупреждения приехал в Биркхолл, дом на землях поместья. Королева-мать удалилась туда, оставив дочери резиденцию (и это стало еще одним ударом). Во время встречи премьер-министр надеялся привлечь мать Елизаветы II на свою сторону, чтобы та попыталась уменьшить влияние Филиппа, стремившегося многое модернизировать.

Что бы Черчилль ни сказал ей, это работало. Своему другу лорду Солсбери королева-мать потом с нежностью рассказывала, как «старый лев» проявил «невероятную деликатность чувств». А Джин Рэнкин, дама из свиты, предположила, что тот, «наверное, нашел слова, которые позволили ей осознать, насколько важно сейчас продолжать выполнять свои обязанности и насколько сильно народ хочет видеть эту деятельность». К тому же Черчилль привез ей свежих сплетен. «Я неожиданно поняла, как сильно оторвана от "инсайдерской" информации», – призналась королева-мать лорду Солсбери.

Она очень быстро создала себе новый образ: стала для нации легкой, блестящей, всегда улыбающейся бабушкой, раздающей подарки, нарекающей имена кораблям, проверяющей полки, открывающей памятники, покровительствующей культуре и совершенствующейся в искусстве быть обожаемой всеми и всюду.

Проблема заключалась только в том, что теперь королева-мать, привыкшая блистать, потеряла не только сцену, но и самостоятельность. Ее жизнь полностью зависела от двадцатипятилетней дочери: та определяла, где она живет, сколько может потратить и какую роль играет – если играет вообще – в глазах народа. Ее годовое попечение, согласно одобренному правительством цивильному листу, составляло 643 000 фунтов в год – и это была лишь малая доля необходимого. Королева-мать устраивала вечеринки в Роял-Лодж для любителей скачек и вечеринки в Биркхолле для любителей рыбалки, круглый год давала балы, на которых гости демонстрировали стоившие целое состояние украшения. Время в Кларенс-хаусе словно остановилось: здесь служили 60 человек, среди которых было трое лакеев, накрывавших к чаю стол, по выбору блюд соперничавший с таковым на круизном лайнере. За обедом к ним присоединялось еще трое или четверо официантов. Наряды двух херувимов, поддерживавших полог кровати королевы-матери, каждый месяц стирали и крахмалили. А в гараже Букингемского дворца ее всегда ждали пять или шесть машин со специальными номерами.

От расходов на принадлежавших ей коней любой бы и вовсе прослезился. Однажды королева-мать едва не пропустила начало ежегодной церемонии Ордена Подвязки в Виндзорском замке, потому что заезд, который она смотрела, оказался слишком увлекательным. Если верить Daily Mail, уже облаченная в соответствующий церемонии наряд, она сидела у камина в гостиной и смотрела гонку по телевизору. Королева-мать «кричала, глядя в экран: „Ну же, давай, давай, проклятие, живей!“» – потому что ее лошадь замешкалась в стартовом створе.

Наряды королевы-матери регулярно уничтожали значительную часть ее годового бюджета. Однажды, в 1938 году, Норман Хартнелл создал для нее полностью белый гардероб для визита в Париж. С тех пор дизайнер и его последователи продолжали изобретать для нее все новые легкие и воздушные наряды, словно сошедшие с полотен Фрагонара. Шифоновые и жоржетовые чайные платья, кринолины, в которых переливались хрустальные бусины и стразы, бальные платья, бархатные пальто, летние платья – а еще туфли к ним (королева-мать предпочитала пятисантиметровый каблук) и подходящие сумочки – все это аккуратными рядами заполняло один шкаф Кларенс-хауса за другим. Ни один лацкан ее пальто не остался без «маленького "М-м-м"», как называла она крупные украшения из своей огромной коллекции. Ее многочисленные шляпки, тонущие в персиковых, лиловых и белых страусиных перьях, хранились в полосатых черно-белых коробках. Королеве-матери особенно нравилась та, на тулье которой были закреплены крошечные колокольчики, позвякивавшие на ветру.

Елизавете постоянно приходилось увеличивать бюджет матери из собственного кармана и выступать гарантом ее долгов, которые достигали 4 миллионов фунтов в год. «[Однажды она] горячо посоветовала ей не покупать столько новых чистокровных лошадей, – вздыхал друг королевы-матери, – но все равно в конце года получила огромный счет. Елизавете оставалось только отправить в ответ записку со словами: "Бог мой, мама!"» Когда о размере долгов королевы-матери стало известно прессе, принц Чарльз заметил: «Если бы журналисты написали, что эти цифры лишь десятая часть реальной суммы, они были бы ближе к истине». «Да что не так с моей матерью, вечно тратящей деньги на скаковых лошадей, и моей свекровью, вечно тратящей деньги на монастыри?» – жаловалась Королева. Ее мать каждый год тратила в восемь раз больше положенных ей 643 000 фунтов. Более половины этих денег уходило только на оплату труда штата Кларенс-хауса.

Летом 1952 года, приехав погостить к друзьям в Шотландию, королева-мать неожиданно купила себе в Кейтнессе полуразрушенный древний замок, возвышающийся на продуваемом всеми ветрами побережье, откуда открывается вид на Оркнейские острова. Она вернула ему исконное название – замок Мэй – и потратила небольшое состояние на ремонт. К удивлению всех, кто считал эту покупку безумной выходкой горюющей вдовы, замок в следующие пятьдесят лет стал одним из мест, связанных с самыми счастливыми воспоминаниями королевы-матери о летних уединенных днях. По сей день голубой дождевик и резиновые сапоги, в которых она всегда обходила территорию, ждут хозяйку в прихожей.

К королеве-матери до самой ее смерти обращались с просьбами встретиться со спонсорами, приезжавшими в Кларенс-хаус. Она располагалась в салоне с бокалом мартини, а гости ждали в смежной приемной. Потом двери открывались, и в них врывалась стая корги, за которой тянулся шлейф соответствующего аромата. Собаки давали понять: сейчас появится и сама хозяйка. Далее следовала привычная жизнерадостная рутина: «Ах, мистер Брэнсон, как поживают ваши самолеты?»

Хотя колючее самолюбие матери было испытанием для Елизаветы, она была привязана к ней и благодарна за отношение к исполнению обязанностей. Они разделяли любовь к лошадям и собакам, привычку к ироничным высказываниям и невероятную физическую выносливость. Именно королева-мать приучила старшую дочь не поддаваться усталости, простуде и температуре.

Каждое утро после завтрака они обменивались наблюдениями о скачках и новостями о племенных лошадях. Королева-мать могла похвастаться долгой историей ставок и побед: всего на счету коней, выступавших в ее личных цветах – голубом и золотом, – были 462 выигранные гонки. А еще обе они умели в полной мере наслаждаться развлечениями загородной жизни, включая ловлю рыбы на мушку. Стоило королеве-матери перебраться в Биркхолл, как она завела привычку выходить на рыбалку, надев непромокаемые сапоги, и часами простаивать с удочкой в ледяных водах реки Ди. Этому обычаю она не изменяла до восьмидесяти лет. Энн Морроу, биограф, вспоминала об инциденте в Балморале: «Было уже восемь вечера, а она так и не вернулась, поэтому пришлось снарядить поисковые отряды. Один из них и встретил королеву-мать, которая тащила на себе в темноте к дому девятикилограммового лосося». Позднее, уже в 1982 году, когда у нее в горле застряла рыбная кость, королева-мать вспомнила о том случае и рассмеялась: «Вот лосось мне и отомстил».

Ее шутки часто поднимали настроение Елизавете и вызывали ее смех. Однажды во время студенческих протестов кто-то из толпы запустил в королеву-мать рулоном туалетной бумаги. Она подняла его и передала обратно, спросив: «Это не ваше?» Она поддразнивала дочь как никто другой. «Получилось сегодня поправить страной, Лилибет?» – интересовалась королева-мать, стоило ей увидеть измученную очередной встречей Елизавету. Иногда случалось и Королеве удивить мать неожиданной щедростью. Например, она приказала установить в Биркхолле лестничный подъемник. «Теперь механический помощник поднимет вас по лестнице, а вашему величеству не придется даже касаться ногами пола», – как всегда витиевато писал об этом бабушке принц Чарльз, даже в личной переписке не преминув упомянуть ее титул.

А вот атмосфера в домах матери и дочери различалась кардинально. Работать в Кларенс-хаусе было намного веселее, чем в Букингемском дворце, кишевшем скучными личными секретарями. Когда королева-мать переехала, многие из ее преданных слуг хотели последовать за ней. Пусть иконой для народа она стала благодаря испытаниям военного времени, но развлечения в ее доме были проникнуты духом 1920-х годов.

Овдовев, она скрылась от любопытствующих глаз и вернулась в личную эпоху джаза. Теперь, когда не нужно было держать лицо на торжественных банкетах, выступая в качестве королевы-консорта, она могла принимать у себя представителей элиты, поклонников скачек и старых добрых аристократов, показывая себя жизнерадостной и остроумной хозяйкой. Одним из частых гостей ее вечеров был хранитель картин сначала короля, а потом и Королевы. Энтони Блант оказался – вот незадача – одним из советских шпионов «Кембриджской пятерки», в которую входили также Гай Бёрджесс, Гарольд «Ким» Филби, Дональд Маклин и Джон Кернкросс.

Особой славой пользовались грубоватые застольные игры с тостами: королева-мать поднимала бокал высоко-высоковысоко за тех, кто ей нравился, и опускала его низко-низко-низко (под стол), когда речь шла о несимпатичных ей людях. Гости отвечали на это взрывами хохота и употреблением невероятных объемов спиртного. А еще она прекрасно изображала других людей, как и сама Елизавета, умевшая невероятно точно и смешно пародировать любого, с кем только что встретилась. Поговаривали, что особенно хорошо королеве-матери удавался Роуэн Аткинсон в роли Черной Гадюки, но еще лучше, кажется, получалась пародия на Али Джи Саши Барона Коэна, которая так нравилась принцу Гарри. «Милая, обед был великолепный, уважуха», – говорила она.

Эти вечеринки десятилетиями координировал Уильям Тэллон, бесценный управляющий, прозванный Заднеприводный Билли. Именно он сопровождал меня на поминальной службе по лорду Личфилду. Всегда облаченный во фрак с белым галстуком, он руководил церемониями. Тэллон начал службу при дворе в пятнадцатилетнем возрасте и не оставил ее до самой смерти королевы-матери. Реджинальд Уилкок, его партнер, был ее личным пажом. Принадлежавшая Короне привратницкая, где они жили, стала главным сосредоточением гей-культуры во дворце. Свергнуть Билли с его поста было невозможно: все это время он оставался правой рукой королевы-матери.

Том Куинн написал интереснейшую биографию Уильяма Тэллона, в которой очень подробно зафиксировал его распорядок дня. Согласно этой книге, тот вставал в шесть утра и спускался в кухню, чтобы изучить поднос с завтраком королевы-матери, сохраняя «очень серьезный вид». Затем, «подобно изящной и немного угрюмой цапле», он двигался дальше. Тэллон ставил пластинки Гершвина, выгуливал корги, обходил гостей и наполнял бокал хозяйки ее любимым коктейлем из джина и дюбонне, который она выпивала перед обедом. Если кто-то из посетителей просил безалкогольный напиток, ему приносили вино: Тэллон предпочитал, чтобы все было красиво.

Собирая на обед персонал Биркхолла, он звонил в колокол и размахивал курильницей, словно священник. На ежегодном балу для прислуги в Балморале он всегда танцевал с королевой-матерью, а в Кларенс-хаусе нередко проходил с ней круг вальса за пять минут до приезда гостей. По словам самого Тэллона, она легко могла перетанцевать его, даже когда ей перевалило за восемьдесят. Королева-мать смеялась: «Мы с тобой как две веселых старушки, правда, Уильям?»

Один из высокопоставленных друзей королевы-матери рассказывал мне, как после посещения балета Тэллон помогал ей выбраться из машины у рыбного ресторана Wiltons. Королеве-матери тогда было восемьдесят два года. Потребовалось участие еще одного человека: совместными усилиями мужчины подняли пожилую женщину, так что ее ноги едва коснулись земли. Поскольку она только что оправилась после инцидента с «местью лосося», Тэллон шепотом приказал официанту не подавать ей крабовые клешни. Однако королева-мать, осмотревшись, все равно потребовала их: «Всем остальным их принесли, а мне нет. Почему?» Она съела три штуки.

Шли годы, Елизавета становилась все более уверенной и опытной правительницей, а ее мать все меньше вмешивалась в государственные дела, предпочитая смаковать роль любимицы толпы. Она оказалась единственной в семье, кого не коснулись скандалы и разводы; завесу королевской тайны над ней не удалось поднять даже таблоидам 1990-х годов. Ее долгая и счастливая жизнь стала предметом народного восхищения. Леди Элизабет Лонгфорд описывала, как королева-мать в свой день рождения – ей тогда исполнилось восемьдесят два – забралась на перевернутую цветочную вазу, чтобы собравшиеся посмотреть крестины принца Уильяма видели, как она машет им рукой:

«Позднее по телевизору показали, как она приветствует облаченных в белые халаты мясников Смитфилда: крошечная фигурка, находящаяся в постоянном движении, смеющаяся, жестикулирующая, поворачивающаяся то вправо, то влево. Казалось, она намерена собрать их всех подле себя в некое подобие магического круга».

И вот этот вечный двигатель остановился. Теперь Букингемскому дворцу предстояло ответить на важный вопрос: насколько сильна будет скорбь подданных по королеве-матери? Умереть в тридцать шесть лет, как Диана, разбив сердца людей по всему миру, и умереть в сто один год – не одно и то же по силе эмоционального отклика. Высказывались опасения, что никто не явится на национальную церемонию в память королевы-матери, поскольку похороны пройдут спустя всего два месяца после смерти принцессы Маргарет и за три месяца до июньской кульминационной точки празднований, посвященных Золотому юбилею.

Стоит ли в таком случае отложить церемонию? Зная, как отнеслась бы к этому мать, Елизавета решительно настаивала: все должно идти по плану. Пресс-служба дворца проявила величайшую осторожность, заранее подготовив заявления на случай, если люди только плечами пожмут в ответ на сообщение о смерти королевы-матери.

Разумеется, пресса повела себя менее чем почтительно. Монархисты немедленно подняли шум по поводу того, что на Питере Сиссонсе, ведущем утренних новостей BBC, которому выпало объявить об уходе королевы-матери, был винно-красный, а не положенный по протоколу черный галстук (какое неуважение!). Не понравилось им и то, что Джеймс Кокс во время радиопередачи, посвященной усопшей, спросил леди Памелу Хикс, не прожила ли королева-мать настолько долго, что «стала бесполезной» (ему следовало вспоминать о ее лучших днях!). Республиканцам не хватало поддержки, но они с лихвой компенсировали ее громкостью заявлений, окрестив «унизительным зрелищем» созыв Парламента в память о королеве-матери.

Газета The Guardian вышла с заголовком «Неуверенность по поводу прощания выдает раскол нации». По словам ее колумниста Джонатана Фридленда, группы собравшихся у Букингемского дворца не шли ни в какое сравнение с количеством тех, кто приходил проститься с принцессой Дианой, а очереди желающих оставить запись в книге соболезнований и вовсе не собирались. Официальный траур сократили с тринадцати до девяти дней, и, по его мнению, это могло означать только одно: во дворце не рассчитывают, что нация будет оплакивать королеву-мать достаточно долго. Пирс Морган так писал в дневнике об этих днях:

«Мне исполнилось тридцать семь лет, я предвкушал невероятный вечер в одном из лондонских публичных домов, когда внезапно, посреди дня, зазвонил телефон, и я узнал, что королева-мать умерла. Хотелось бы мне сказать, что первым порывом было склонить голову и молча поблагодарить ее за все, что она делала для этой страны на протяжении всей удивительной жизни, – сделать это и побежать в новостную готовить выпуск к понедельнику, конечно. Но я мог думать только о том, что она умерла в субботу».

Пока команда Тони Блэра спорила, стоит ли пытаться подключать премьер-министра к процессу, сэр Малкольм Росс уже правил бал. Схема «Операции „Мост над Тей“» – таким было кодовое название всех мероприятий, связанных с похоронами королевы-матери, – путешествовала в его портфеле из офиса и обратно на протяжении семнадцати лет. Спланировано было все до последнего хориста. Сэр Рой Стронг, присутствовавший в Вестминстерском аббатстве на репетиции похорон, был, согласно его дневниковым записям, просто потрясен тем, насколько отлажен весь процесс. Росс продумал каждую деталь и даже потребовал пропылесосить брусчатку вокруг аббатства.

В воскресенье, до того, как кортеж отправился в Виндзор, капеллан Джон Овенден прочитал для Королевы и ее семейства молитву. Четыре дня гроб, украшенный личным знаменем королевы-матери, простоял в Вестминстер-холле на катафалке. Принц Уэльский присутствовал на бдениях вместе с тремя другими ее внуками – герцогом Йоркским, графом Уэссекским и виконтом Линли, – а потом вернулся еще на двадцать минут, желая помолиться в одиночестве. В послании к нации он с чувством скажет, как на протяжении восьмидесяти лет его бабушка служила Соединенному Королевству «стильно, с блеском и непоколебимым достоинством»:

«Я почему-то никогда не задумывался, что этот день однажды придет. Ее триумфальное шествие по жизни, казалось, никогда не прервется. Я обожал ее с детских лет… Как же я буду скучать по ее смеху и удивительной мудрости, рожденной богатым опытом и интуитивной восприимчивостью к жизни. Она была, пожалуй, той самой бабушкой-волшебницей, о которой можно только мечтать, и я был абсолютно ей предан».

Абракадабра! Бабушка-волшебница взмахнула палочкой в последний раз. Разве случалось ей хоть единожды не собрать толпу? Неужели кто-то и правда верил, что последнее ее представление на земле окажется провальным? Вопреки всем мрачным прогнозам, к гробу королевы-матери пришло для прощания 200 000 подданных. А когда ее тело отправилось к месту последнего упокоения – в Виндзор, к останкам мужа и праху принцессы Маргарет, – больше миллиона человек вышли на улицы от аббатства до места назначения, провожая ее в последний путь. Примерно столько же людей собралось в дни похорон Георга VI и Уинстона Черчилля. BBC и прочие средства массовой информации потерпели сокрушительное поражение. Daily Mail прошлась по журналистам The Guardian, неправильно истолковавшим показания барометра общественных настроений. Номер вышел с заголовком «Газета, которая все не так поняла» на первой полосе.

«Там были и молодые, и старые, – писал сэр Рой Стронг о собравшейся толпе, которую увидел, когда сам пришел в Вестминстер попрощаться, – всех видов и состояний: молчаливые, почтительные, бормочущие, часто не знавшие, как правильно вести себя в такой ситуации». Елизавета же – в знак того, что смерть королевы-матери стала началом новой, более свободной эпохи, – позволила Чарльзу пригласить на похороны Камиллу; не как спутницу, правда, а как «подругу покойной».

В холодный весенний день похорон служители церкви, солдаты и представители королевской семьи собрались вместе, являя собой удивительную картину британского величия, великолепия и красоты. Перед службой тенор-колокол аббатства прозвонил сто один раз, каждую минуту отбивая один год жизни королевы-матери. Всего в Вестминстере собралось около 2100 человек, в том числе двенадцать коронованных особ из Европы (они болтали, явно воспринимая происходящее как большую королевскую вечеринку с коктейлями), восемь премьер-министров, все представители благотворительных фондов, которые поддерживала покойная, целая армия герцогов и герцогинь, графов и графинь, которые постоянно перешептывались, и десятки и сотни великих и могучих мира сего.

Для чтения во время службы Королева выбрала строки из известного стихотворения английского поэта и художника Дэвида Харкинса, который – о чем она вряд ли знала – в наши дни в основном зарабатывает, продавая в интернете портреты обнаженной жены. Ее величеству тот отрывок был знаком по службе в память об усопшей виконтессе де Л'Айл. Он, видимо, тронул Елизавету переданными в нем чувствами и «слегка оптимистичным настроем».

Представитель Букингемского дворца заявил, что выбранные строки «отражали точку зрения Королевы на то, как нации стоит почтить королеву-мать: двигаясь дальше». Узнав о том, что его стихи прозвучали на поминальной службе, поэт был потрясен. Так же, впрочем, отреагировали и литературные критики, поскольку художественная ценность отрывка сопоставима с художественной ценностью эротических картин Харкинса:

Вы можете оплакивать ее смерть

Или улыбаться, потому что она жила.

Вы можете закрыть глаза и молиться о ее возвращении

Или открыть их и увидеть все то, что она оставила после себя.

Этот отрывок стал современной классикой погребальных речей благодаря обстоятельствам, в которых прозвучал впервые.

В ходе службы Королева владела собой – в отличие от принца Уэльского. Он едва не плакал, а потом отправился вместе с гробом бабушки в Виндзорский дворец. Перед тем, как улететь в Шотландию и найти утешение в объятиях Камиллы в Биркхолле, он посетил и церемонию захоронения.

По завещанию королевы-матери, ее любимый дворец отходил любимому внуку – как и замок Мэй, переданный в доверительное управление. Исполняя ее последнюю волю, принц Чарльз переехал в Кларенс-хаус. В 1994 году королева-мать отказалась от двух третей состояния в пользу правнуков; принцам Уильяму и Гарри, таким образом, досталось 14 миллионов фунтов. Большая часть этой суммы была предусмотрительно предназначена для Гарри: королева-мать понимала, что у него никогда не будет того богатства, которое достанется старшему брату. Виндзорский Роял-Лодж перешел к принцу Эндрю. В память о бабушке принц Чарльз установил в Хайгроуве мемориал. Он находится на очаровательной поляне, где из поленьев созданы конструкции, украшенные растениями. Среди них стоит небольшая, напоминающая храм беседка с бронзовым барельефом, изображающим королеву-мать. Ее шею украшает нитка жемчуга, на голове – садовая шляпка.

Прежде, чем гроб с ее телом покинул аббатство, в его стенах прозвучал полный список титулов покойной, вполне достойный эпохи легенд о короле Артуре:

«По велению Бога этот мир покинула, отправившись навстречу вечной жизни и Его божественной милости покойная величайшая, могущественнейшая, превосходнейшая принцесса Елизавета, вдовствующая королева, королева-мать, леди благороднейшего Ордена Подвязки, леди древнейшего и благороднейшего Ордена Чертополоха, леди имперского Ордена Индийской короны, великий магистр и дама-командор Королевского Викторианского ордена, которой была пожалована Королевская Викторианская цепь, дама-командор превосходнейшего Ордена Британской империи, дама-командор славнейшего Ордена братьев иерусалимского госпиталя Святого Иоанна Крестителя, вдова Его величества короля Георга VI и мать превосходнейшей королевы Великобритании и Северной Ирландии, а также прочих земель и территорий Елизаветы II, главы Содружества, защитницы веры, предводительницы благороднейшего Ордена Подвязки, да защитит ее Бог и благословит долгой жизнью, здоровьем, честью и всей радостью мира».

У стен Вестминстерского аббатства высились горы оставленных скорбящими подданными букетов. Надпись на одном из них, пожалуй, больше всего подходила миниатюрной и несгибаемой королеве, выступившей в войне против Гитлера.

Он был адресован просто «Англии».