Текст книги "Лето, бабушка и я"

Как папа строил дом

Наш старый дом, который состоял из одной перегороженной занавесками на четыре отсека комнаты, явно стал мал для разросшейся семьи.

Для начала немного о папе.

На моей памяти он всегда был толстым.

Ходил всегда в сером костюме и шляпе, которую у нас называют «цилиндром».

– Хорошо Людмиле Гурченко, – вздыхал папа, – у нее штаны небось не падают.

Вообще-то в молодости он был штангистом и крал сердца прекрасных одесситок – в студенческие годы, а потом женился, стал вечным тамадой и приобрел медвежьи ухватки.

Я однажды увидела его издалека, он ждал нас на углу, и сказала маме – смотри, папа как будто арбуз проглотил!

Мама меня дернула и предупредила, чтобы я не смела такую ересь еще раз сказать, папа может обидеться. Видимо, тактичность не входила в список моих сильных сторон, но поскольку я – папина копия, то и что за претензии, я не понимаю?!

Папу все зовут Мурадович. Это в Грузии форма грубовато-ласкового обращения к старшим, которые вроде как свои в доску – не пилят мозг молодежи наставлениями.

А уж папа-то! Он ни разу не начальник по натуре, совсем.

Итак, пришла необходимость, как ни противились наши с папой души, расширять старый дом.

– Есть два варианта, – рассуждал папа, – либо новый дом строим где-то рядом, а пока живем в старом, либо – новый дом строим вокруг старого!

– И все равно живем в старом, – заключила мама утомленно: она жила в деревне только по выходным, поэтому все решения относительно дома принимал папа.

– Я тоже люблю старый дом, – насупилась я.

Итак, папа принялся строить дом.

Выглядело это так: все члены семьи наперебой предлагали свои варианты, папа слушал, делая вид, что дремлет, потом говорил, что это все баловство и городские штучки.

– Па, винтовую лестницу перед домом, а?

– Я и по прямой еле хожу, вы хотите, чтобы я шею себе свернул?

– Ну тогда широкий балкон вкруговую!

– Зачем вам балкон со стороны коровника – навоз нюхать? Будет кафедра со двора, и хватит.

– Па! Ну давай сделаем плоскую крышу!

– Дом без крыши – как безрогая корова, – заключал папа.

– Ну оттуда же на море можно будет смотреть!

– Хочешь смотреть на море – иди на море. – Спорить с папой было бесполезно.

Он выбрал второй вариант, как сберегающий средства и полезную площадь: старый дом остается в неизменном виде, а новый отрастает от него в виде пристроек. Никаких профессиональных услуг он не признавал:

– Веками наши предки строили дома сами, и никто им проектов не чертил, – надменно отметал он наши робкие предложения сначала хотя бы вообразить реальные границы будущего строения в метрах. – И вообще – тут не принято выделяться. Как люди строят, так и я!

Папа приглашал домой двух соседских пьяниц – Ахмеда и Рифата, ставил на стол чачу, они сначала стеснялись бабушки, которую безмерно уважали, и вели чинный разговор, но, видя кроткое выражение ее лица и постепенно наливаясь алкоголем, смелели и переходили на привычный ор.

– Они все тут малость туги на ухо, – морщилась бабушка на кухне, нарезая помидоры для салата.

Папа вместе со своими строителями чертил план очередной комнаты, которую просто пририсовывали к имеющемуся дому.

– Это будет гостиная, – покачиваясь, указывал он перстом на листочек в клетку, выдранный из моей школьной тетради.

Утром Ахмед и Рифат приходили, рыли фундамент, заливали бетон, замешивали раствор и резали брикеты. Через неделю гостиная была готова.

– Мурадыч! – орал следущим вечером Ахмед. – А гараж тебе не нужен?

– Как не нужен, – спохватывался папа, – гараж для меня – первое дело!

На стол выкладывался дежурный чертеж, три головы сталкивались в архитектурных муках, гараж пририсовывался к гостиной.

– Нет, – осеняло вдруг папу. – Между гаражом и жилой комнатой должен быть холл!

Ахмед и Рифат влюбленными глазами смотрели на папу – еще бы, он знал слово «холл»! Наливая очередную стопочку чачи, они одобряли любые поправки к проекту.

Бабушка несла на стол каурму[25]25
  Каурма – мясные консервы домашнего приготовления.


[Закрыть] и ничем не выражала своего отношения к происходящему.

– А лестница наверх? – задумывался папа, почесывая лысину. – Надо было гостиную чуть побольше делать… Ничего, лестницу сделаем поуже!

Вечер неизменно завершался арией «Смейся, паяц!», которую папа предварял беседой об Одесском оперном театре и своей мечте о певческой карьере. Ахмед и Рифат подавленно молчали, во-первых, они не разбирались в опере, во-вторых, понимали, что скоро идти домой, в темноте и по злым собакам.

Мама, приехав на выходные, увидела бетонный лабиринт и предъявила ультиматум: либо папа приведет нормальных рабочих и будет строить хотя бы второй этаж по проекту, либо она отказывается жить в этом модернистском кошмаре.

– Мало того, что выходит не дом, а избушка на курьих ножках, – вещала мама, – так еще и ты с этими ханыгами сопьешься! Образованный человек, что у тебя с ними общего?!

Я ничего не понимала ни в архитектурных тонкостях, ни в социальной дистанции и просто радовалась, что у нас будет большой дом, а у меня лично – собственная комната.

Но все-таки мне пришлось принять в строительстве самое живое участие.

– Русико только что родила, бабушка ей помогает, у мамы – экзамены, потом полевая практика, – перечислил папа все причины, по которым выходил единственный расклад: кормить рабочих, занятых на стройке дома, придется мне.

– Па!!! У меня каникулы! – ошарашенно напомнила я.

– Тебе уже одиннадцать, – парировал папа. – В мое время такие девочки уже всё хозяйство вели!

– О-о-о-о-о, – разочарованно протянула я, впрочем – не слишком яростно, потому что папа меня уважал и даже намерен был доверить такое важное взрослое дело.

– Не переживай, – утешил папа, – на море будем ходить, или… или лучше на речку, и мороженое покупать, а с детьми ты и так играешь.

– Па, ну я же не умею, – неуверенно попыталась я выложить последний козырь.

– Ты у меня самая толковая, – прикрыв веки, побил все козыри папа. – Я бы сам готовил, но днем-то мне работать надо, а без обеда рабочие такого понастроят, что не дай бог.

Кажется, мне никто ничего не предлагает, а просто ставят перед фактом.

– Этот ребенок будет ваших рабочих кормить? – не скрыли неодобрения соседки. – Попросил бы нас – что мы, не люди, что ли?!

– Эта девочка получше вашего все умеет, – надменно отрезал папа.

Я смутилась и стала размером со спичечный коробок.

На обед я пожарила курицу с картошкой и нарубила огромную миску салата из помидоров и огурцов.

Рабочие ждали обеда, повесив носы: глядя на лохматую козявку в шортах, они ждали максимум горелой глазуньи.

– Ва, – восхитились они при виде старательно сервированного стола.

Старший мастер Ниаз недовольно пожевал крылышко и громко пожаловался на гастрит.

Я съежилась и пошла на свое тунговое дерево ждать папу.

– Хозяин, – высказал вечером претензии Ниаз, – я не нанимался в бирюльки играть, у меня тяжелая работа, и питание должно быть горячее – я без первого не могу!

Папа смерил его взглядом и пообещал:

– Будет тебе первое.

Утром папа дал мне подробные указания по поводу борща: я запоминала с ходу, в конце концов столько раз наблюдала живой процесс!

Косточку с мясом сварила, капусту нашинковала, свеклу с морковкой потушила.

Под конец, пыхтя, еле проворачивала половник в огненной лаве, но зелень, соль и аджика были отмерены как положено.

– И это весь ваш борщ? – хмыкнула я, раскладывая порции – по куску красноватой отварной говядины, побольше картошки и гущи, и под конец – по два половника жидкости.

– Ох, как хорошо, – причитал Ниаз, наворачивая моего изделия, – с ума сойти, я такого борща с Одессы не ел!

– О, ты бывал в Одессе? – расцвел папа. – А как тебе тамошний оперный театр? Я вот вполне мог бы спеть «Смейся, паяц»!

– Не знаю, – скривился Ниаз, – при ребенке не хочу рассказывать, но у меня там была такая женщина! Профинтил за месяц все, что заработал за сезон, – какая была жизнь!

Папа сник. Эти пошлые люди не интересовались высоким искусством.

– Если бы таким борщом мы Ахмеда и Рифата кормили, они бы не хуже дом построили, – буркнул он, выйдя во двор, и пнул брикет, который тут же раскололся надвое.

Он скучал по своей вольной архитектурной карьере, украшенной присутствием тонких, чувствительных единомышленников.

Дом мы в конечном итоге построили странноватый: второй этаж никак не мог вырулить из гипнотического влияния нижнего, лестница получалась почти вертикальная и грозилась осуществить папино предсказание насчет вероятного слома шеи. Но как он мог получиться другим, если план чертили бухгалтер и двое пьяниц, а обеды варила шмакодявка одиннадцати лет?!

Но дело на этом не закончилось.

Ведь были возведены всего-навсего стены, вставлены окна и двери – «каракошка» по-деревенски, ну и сверху поставлена жестяная крыша, которая адски нагревалась на солнце. Поэтому с течением времени возникла необходимость в ремонте: семья требовала унитаз и ванну. Папа тянул время, отнекивался и отмалчивался, но родня наседала.

И вот однажды в нашем новом деревенском доме сделался ремонт.

«Однажды» тут просто для зачина, потому что у нас в в семье слово «ремонт» сакральное и мистическое, мы жили в нем, как люди живут на тверди, рыбы в воде, а птицы в небе, много лет. Но об этом позже или вообще в другой раз.

Так вот – надо было положить метлах[26]26
  Метлах – керамическая плитка.


[Закрыть] и облепить плиткой ванную.

Привезли мастеров-имеретинцев, которые должны были как раз класть метлах на веранде – для плитки предполагалось найти кого-то получше. Ночевали они у нас, как обычно.

Для папы снова наступили блаженные времена: каждый вечер за ужином он пил вместе с мастерами, пел народные песни и арию «Смейся, паяц!», не хотел их отпускать – ему было весело чувствовать себя Цезарем.

Конечно, они тянули как могли – работали в том же темпе, как японцы молятся.

Когда метлах был необратимо закончен – ведь у всего есть конец, папа великодушно предложил мастерам заодно налепить плитку.

Они радостно согласились.

Плитка была чешская, розовая, двух разных оттенков, досталась нам чудом, ее надо было беречь и класть не дыша. Она требовала некоторого художественного вкуса: как минимум, человек, кладущий плитку, должен был увидеть то, что они – две разные. А уж потом сощурить глаз и прикинуть – ага, а может, половину сюда, половину туда?

Или в шахматном порядке? Или квадраты какие на стене выложить?

Мастера были – мало того, что бесконечно далеки от искусства, они еще и пребывали в состоянии постоянного пост-Бахуса.

Когда ванная была закончена, мама вышла оттуда бледная.

Я в свои одиннадцать и то бы ровнее налепила, не говоря уже о красоте и гармонии.

Я очень хорошо могу описать интерьер, потому что он до сих пор с нами и переделать его было никак нельзя, хотя единственный здравомыслящий человек в семье, муж старшей сестры, приехал, взревел и устроил им всем утро на плацу, но потом сказал – да хоть шеи себе сверните! – папа смутился, быстренько заплатил мастерам и отправил вон, потому что трудно быть Цезарем, когда ты такой нестрашный.

– Да что вы заладили! – оскорбился папа в конце концов, на пиликанья женской части семьи. – Мы вон в детстве вообще в мандаринах нужду справляли, и ничего – выросли! Ванная им не та, тоже мне…

Схватил топор и ушел колоть дрова.

Бабушкин дом

Тунговое дерево, стоящее в самом углу нижнего огорода, разрослось вширь, распластав гладкие толстые ветви почти параллельно земле. Большие матовые листья с прожилками были составлены в плотную крону, дающую цельную тень, нижние ветки давно обрубили в сучки, по которым так легко было забираться наверх, в мою квартирку. Но это если с пустыми руками, а мне надо втащить с собой стопку журналов и фрукты.

За оградой – аккуратно причесанные великанским гребнем чайные ряды, в точности повторяющие все мягкие изгибы холмов. С моей высоты видна сельская дорога, серебристо-голубые эвкалипты и зеленая дымка мандариновых садов.

По этой картинке местами натыканы дома – со смешными железяками на жестяных крышах. Особо модные водосточные желоба украшены голубями.

Наш дом пока недостроен, со своими неоштукатуренными стенами выглядит как затесавшийся в компанию важных господ неотесанный чурбан, бабушка ворчит:

– Что за манера – делать все такое: уа-ха-ха!

И руками показывает что-то несуразно большое.

– Сделал бы человеческий домик на четыре спальни, раз-два и готово, покрасил, обставил – легко! Нет, надо беспокоиться – что люди скажут. Они все равно что-то скажут!

Бабушка разговаривает со мной снизу – она опять что-то делает нескончаемое огородное, я разлеглась в своем тунговом убежище и чищу очередной персик. Это особенные персики – внутри ярко-желтые, сочные, половинки отделяются от багровой колючей косточки сами собой, а шкурка отслаивается, как обгоревшая на солнце кожа, легче легкого, сворачиваясь в красно-желтые лохмотья.

Остановиться невозможно – два персиковых дерева, выращенных мамой, дали плоды первый раз, да так щедро, что ветки приходится подпирать.

– Ешь, ешь, только что сорваны, совсем другой вкус, живые витамины, – одобрительно бухтит бабушка, тюкая мотыгой.

По пальцам течет густой сок, капает на раскрытый журнал «Наука и жизнь» – ах, карандаш забыла, я же «Кроссворд с фрагментами» хотела заполнить.

Ветерок холодит вымазанное лицо.

– Ты что, не помнишь, как папа дом строил? Вечером посидят, выпьют, споют, нарисуют комнату, утром – заливают фундамент!

Мы хохочем.

– А что ты там посадила?

– Каштан. – Бабушка присаживается на пенек и вытирает раскрасневшееся лицо. – Это не сейчас, а весной, надо же его окопать. Хорошее дерево, я люблю.

Каштанчик посреди взрослых яблонь и груш смотрится ребенком.

– Надо бы мне и на своем участке поработать, – задумчиво говорит бабушка. – Поедешь со мной?

– Ура-а-а-а, – впологолоса радуюсь я. Бабушкина деревня – моя любимая, там все только и ждут, что мы у них остановимся на ночлег.

– Когда уже у меня будет домик, – произносит бабушка, думая вслух.

– Ага, – поддакиваю я, очищая последний персик.

Проект для бабушкиного дома начертил дед моего одноклассника, оказавшийся приятелем дяди Шукри.

Домик был нарисован со всеми подробностями, включая шпалерные розы, тени на ступеньках и шторы, перевязанные витыми шнурами. Мы с бабушкой расстилали его на столе и разглядывали, и у обеих было чувство, что до счастья рукой подать, дом почти что готов – еще чуть-чуть, и мы потрогаем его стены.

Это был небольшой бельетажный домик, с пятью ступеньками у кружевного крыльца, с тремя окошками на фасаде – деревенским бы он точно не показался достойным внимания, они бы наверняка раскритиковали дядю за то, что вот – чиновник на службе государства, а матери пожалел хороший дом отстроить.

А бабушке и мне этот домик рисовался в самых радужных красках – и мы планировали, как я буду приезжать к ней и оставаться ночевать, и во дворе зазеленеет трава, как в Раче у Лубы-бебо, и в траве затеряются цыплята, и на кухне будет в углу бухари – камин, в котором бабушка испечет в кеци форель, и мы обязательно заведем собаку, лохматую и ушастую, и она будет не спать ночами и греметь цепью.

– Или мы будем ее спускать на ночь? Как дядя Джемал своего людоеда?

– Да ты что, – пугалась бабушка, – а ну загрызет кого.

– Наша собака будет добрая, она никого не загрызет, – возражала я, уже в мечтах со страшной ручной собакой на поводке.

– Да на черта мне добрая собака, – сердилась бабушка, – мне охранник нужен! Я же там одна буду.

– Почему одна? – терялась я. – Ах, да…

Если домик в самом деле состоится, бабушка уйдет и не будет в ежеминутной доступности. И тревога брала мое сердце двумя пальцами. Домик хотелось, но только чтобы бабушка была со мной все равно.

Приехав на участок, мы шли на верхнюю площадку – фундамент уже залит, рядами ждут своей очереди бетонные брикеты, а рядом стоит, накренившись, высокий водопроводный кран, из которого в любое время дня и ночи, зимы и лета хлещет тугая струя воды.

– Никого же нет, чтобы починить, – сетует бабушка, но воду – самую холодную и вкусную в мире, мы пьем с наслаждением, долго, с перерывами на оттаивание замерзших зубов.

– Эта вода прямо с ледников, – говорит бабушка. – Когда я здесь буду жить, починю, наконец, кран, а то прямо сердцу больно – такая вода пропадает. Хотя, – задумывается бабушка, – не так уж пропадает, прямо в мой огород течет.

Место неописуемо чудесное.

Красная земля, пологие холмы, выше – террасы с цитрусовыми деревьями, и высоченный дуб, как хранитель округи.

– А туда можно зайти? – спрашиваю я, в надежде добраться до дуба.

– Лучше не стоит, чужая земля, – говорит бабушка, разбирая свои саженцы. – Ты же его видишь, зачем руками трогать – и так хорошо, издали.

Бабушкин участок занимает собой склон ниже площадки, на границе с лесом растет орешник, с другой стороны идет сельская дорога.

За нас обычно идет драка – к кому пойдем ночевать. Кто первый успеет – тот и победил! Вот и сейчас слышны голоса с дороги – вот, вот, идут!

Это сестры Далика и Дарико, дети Джемала.

– Фати-бицола, с приездом! Давайте мы вам поможем, быстрее закончим и к нам пойдем!

Деревенские девочки, привычные к земле, молниеносно сажают помидоры в четыре руки.

– Ох, дай вам Бог хороших мужей найти, и здоровья, и много детей!

Я слоняюсь как неприкаянная – ничего делать не дают, «руки испортишь». А чего мне бояться руки портить, когда я цемент замешивала лопатой?!

За работой и разговорами солнце склонилось к закату.

– Принесите-ка мне сумку, я ее возле крана бросила, – командует бабушка.

Мы идем вдвоем с Даликой в гору. Про нее бабушка как-то сказала, что ее жалко – немного не того, мол, девочка. Дарико вышла шустрая и боевая, а эта – как замедленный кадр, почти все время молчит, нерешительно улыбается, а когда играем в «домики», ей никогда не достается роль матери.

Возле крана – заболоченное озерцо из вечно льющейся воды.

– Смотри – лягушка! – с круглыми глазами кричу я.

– Ты что, лягушку никогда не видела? – удивляется Далика.

– Как нет – у нас во дворе один раз даже целая жаба прыгала. Фу-у, какая страшная!

– А знаешь, что будет, если лягушку убить?

– Что будет? – замирая от страшной тайны, смотрю я на бедную лягушку.

– Дождь пойдет, – загадочно произносит Далика.

– Такого не может быть, – неуверенно мотаю я головой.

Далика подобирает с земли камень и метко попадает прямо в ничего не подозревающую квакшу.

– Зачем ты ее убила – ну зачем, она же безобидная! – У меня от жалости мурашки по коже, и вот-вот слезы защекочут в носу.

– Посмотри, что будет, – убеждает меня Далика.

Вдруг над площадкой пролился дождь.

– Видишь, видишь? – возбужденно говорит Далика, солнце продолжает светить сквозь легкие теплые струи.

Задрав голову наверх, вижу маленькую радугу.

– Это все знают: если хочешь, чтобы пошел дождь, надо убить лягушку. А если дождь и солнце – значит, шакалы играют свадьбу, – продолжает меня удивлять Далика.

Дождь прекращается неожиданно, как будто небесный шутник повернул вентиль.

– Что вы там столько возитесь? – зовет снизу бабушку, прикрывая глаза ладонью.

Сумка стоит на бетонных брикетах и покрыта водяной пылью.

Вытираю пальцами влагу – значит, дождь в самом деле только что прошел, только мне вряд ли кто поверит.

Когда-нибудь бабушкин дом будет готов, и радуга над ним будет стоять сама по себе, без лягушек.

Как похитили мою кузину

В один прекрасный день папа вернулся с работы позже обычного. Был он устал и совсем слегка навеселе.

– Когда успел, где успел, – вполголоса бормотала теща, накрывая на стол.

– Не надо, я у брата перекусил, – отказался папа и поведал, в чем причина опоздания.

Оказалось, мою кузину, дочку папиного брата, живущую в получасе езды – в другой деревне, – вчера поздним вечером похитили.

Я выпучила глаза, чтобы меня, как обычно, не выставили вон, и слушала, боясь шелохнуться. Это же надо – живого человека похитили! Ту самую Марину, пышногрудую, с волной каштановых волос и родинкой над верхней губой! Хохотушку Марину, молниеносно накрывшую стол буквально неделю назад на двадцать человек и только что окончившую школу!

Бабушка так и села, уронила миску на колени и запричитала.

– Бедная, бедная ее мать, такая девочка, всем на зависть, вырастили ребенка для какого-то ирода! А кто хоть украл, знают?

– Знают, – выпив воды, неторопливо сказал папа. – Это те самые, с кем у нас кровная месть была сто лет назад. Нашли что вспомнить! Завтра поедем на переговоры.

Украли!

Кровная месть!

Переговоры!

Положительно, в городке Б. у меня совсем другой мир, школа и музыкалка, а здесь – настоящая жизнь!

Следующие несколько дней были полны событий – правда, я в них участия не принимала, только собирала девочек и с упоением обсуждала с ними новости, прибывающие по воздушной почте.

Папа утром побрился, надел выходной костюм и белый цилиндр – как называли у нас шляпы, и сел в поданную к воротам машину с хмурым водителем – братом украденной невесты.

Женщины тоже обсуждали свежайшие новости, мы пеленговали темы из кустов неподалеку.

– …мать девочку за ведром послала к соседке, она вышла за ворота, а там – этот сидит, в машине ее ждет!

– А чего она, дуреха, не побежала сразу?

– Кто ж знал! Она с ним со школы знакома, подошла поговорить, а он ведро у нее выхватил и по башке!

Женщины шумно заахали, не вынеся драматизма момента.

– А закричать она не могла?

– Да кто там услышал бы – вечер, все по домам сидят. А он ее быстро в машину, и вперед!

Открыв рты и вытаращив глаза, мы собирали все крупицы информации. Мне представлялось, что Марина сидит в башне, бледная, босая, оборванная, и рыдает, вцепившись в решетки.

– …а мать, говорят, по земле каталась и выла от горя – это же враги, враги, она хочет любой ценой девочку забрать. Только вот отдадут ли?

Женщины смаковали подробности, наращивали детали, месили краски, раздували до небес – все-таки не так богата была их жизнь яркими эмоциями, надо было выжать из случая все возможное.

Папа мне представлялся благородным королем, вызволяющим красавицу из башни. Хотя он толст, усат и лыс, и на рыцаря не тянул, – к тому же немолод и приходится красавице дядей, больше никого на эту роль не находилось.

– А что хорошего в том, чтобы девочку забрать? Кто же ее замуж-то возьмет после этого? Украли – мало ли что там было.

Женщины многозначительно переглянулись и замолчали.

– А я знаю, как проверять, девушка осталась девушкой или уже всё, – шепотом сказала Цицо.

Я, признаться, покраснела от пяток до бровей. Это была такая тема, в которой я не смыслила ни бельмеса, и тут представлялся случай узнать, наконец, что-то очень важное! Бабушка возникла передо мной и испепелила взглядом, но усилием воли я ее растворила.

– А как? – Жгучее любопытство добавило бурачного окраса на мои щеки, и без того грозившие воспламениться.

– Берешь длинную тесемочку, – деловито принялась объяснять Цицо, – измеряешь шею – вот так.

И она ловко обвернула шпагатом мою шею.

– И потом складываешь, чтоб было вдвое длиннее. Видишь?

– И что? – недоуменно подтолкнула я ее.

– А потом обводишь эту тесемку вокруг лица, и если концы точно сошлись на макушке – ты девушка, а если длиннее – то всё, конец!

Концы сошлись на моей макушке впритык. Девочки облегченно вздохнули и стали проверять друг друга.

Почему-то у всех все сошлось.

– Так неинтересно, – разочарованно протянула Цицо, – надо кого-то из замужних. Нино, давай ты свою маму проверишь – она как раз там сидит.

Нино немного поломалась, но любопытство и азарт пересилили робость, и Нино как бы между делом подошла к женщинам, продолжавшим обсуждать прогнозы дальнейших действий противников. Нино присела рядом с матерью – поперек себя шире Маквалой, и играючи обвернула ленточку вокруг ее шеи.

– …а мне каково было – молодая, трое детей, никто не помогает, муж в тюрьме…Ты что делаешь? Отстань, не видишь – взрослые разговаривают!.. Ну и вот, что хорошего в раннем замужестве, кто бы мне сказал…

Тем временем Нино сложила ленточку вдвое и потянулась делать замер невинности матери, увлеченной мемуарами. Концы поднялись над головой так высоко, что Нино встала на цыпочки.

Наш хохот вспугнул кур, собаку, двух мирно дремавших котов и всполошил женщин.

– Что у вас там случилось?

Мы корчились под кустами, потеряв последние остатки приличий.

– А ну-ка пошли отсюда – кто вам разрешил взрослые разговоры слушать?! Вот так сидят, развесив уши, а потом убегают черт знает за кого в шестнадцать лет!

– Подожди, как ты с городской девочкой разговариваешь – красавица наша, беленькая, ее небось вообще в тринадцать украдут, кто ее, такую принцессу, родителям оставит! – притворно пропела Сурие.

Из солидарности я пошла вместе со всеми, с тревогой думая, что сделает со мной бабушка за то, что убежала и болтаюсь неизвестно где.

Изгнанные с позором, мы вышли за ворота и – о, удача! – первыми увидели, что подъехали парламентеры.

Папа вытирал лицо платком, я подлетела и затормошила:

– Ну что, спасли, забрали Марину?

– Да подожди ты, – с досадой сказал папа. – Чтобы я в жизни еще раз согласился…

Публика жаждала подробностей.

Подробности были оглашены: вооруженные до зубов дробовиками родственники невесты подъехали к дому похитителя, и там их встретили вооруженные до тех же самых зубов защитники крепости.

Мать невесты, грозная Ламара из рода Цецхладзе, вышла вперед и потребовала показать дочь. Та вышла – что бы вы думали? В стеганом халатике и бриллиантах! И сказала, что хочет остаться!

– Придурки, – обмахиваясь шляпой, сетовал папа. – Два дня бегал с ними, и зачем, спрашивается?! Опозорились только.

– А что теперь Ламара? – возбужденно просили деталей женщины.

– Ламара сказала, что дочери у нее нет, что сказала…

Женщины так заахали, как будто небо устремилось на землю и вот-вот прибьет всех к чертям.

– Пошел я домой, – поднялся папа. И я потрусила за ним, понимая, что без бабушкиных моралей не обойтись. И даже заслуженно, потому что в этот раз я действительно перешла все границы – улизнула без спросу, целый день собирала сплетни с деревенскими, а бабушка страшно не любила их грубых разговоров и шуток, от меня требовалось немедленно идти домой, если собирались взрослые – как сегодня.

Новые впечатления оказались такими сильнодействующими, что у меня страшно разболелась голова и напала плаксивость.

– Ну, всё, опять сглазили, чертовки хвостатые, – встревоженно констатировала бабушка и принялась меня лечить.

Морали откладывались до завтра.