Текст книги "Лето, бабушка и я"

Когда бабушка заболела

Придя с экзамена, я никого не нашла дома.

Ну и слава богу, можно спокойно погрызть огурцы с сыром вместо обеда, и никакого супа – «заработаешь себе гастрит!».

Можно полежать на подоконнике, глядя то на облака над армянской церковью, то на прохожих под магнолиями, можно потрепаться с Вадиком про ошибки в сочинениях или повисеть на телефоне, узнать – как у Таньки с ее музыкальными делами. Удивительная штука – мы вместе проклинали музыкальную школу и фортепиано, а в итоге она учится на хородирижерском, и я теперь вместе с ней слушаю арии из опер.

– На вокальный пойти в консерваторию или на теорию? – подкрашивая загнутые до бровей пушистые ресницы, томно спрашивает Танька.

– Тебе еще два года можно думать, а мне – все, приплыли! – задрав ноги на подоконник, я накручиваю волосы на бигуди.

– Тебе этот Гиечка правда нравится, или ты его назло Ане кадришь? – спрашивает Танька.

– Назло, конечно. – Лениво откидываюсь на стуле, волосы свешиваются до пола, меня захватывает волна благодарности к их красоте: как у О’Генри в рассказе «Дары волхвов».

– Жалко же Аню, – укоризненно говорит Танька.

– Понимаю, – легко соглашаюсь я, но десятый класс, конец, все долги надо отдать, и закрыть счета, близость расставания со всеми внушает непривычное возбуждение.

– Все друг в друга перевлюблялись, – отмечает Танька. – Мне вот тоже Зура нравился, а как попала к музыкантам – всю дурь из башки вымело.

– Так жа-а-а-алко, – тяну я, летний ветер, запах магнолий, море на горизонте, бирюзовый сарафан, и впереди – выпускной! Томление наливает руки свинцом, что-то будет, что-то будет, наконец-то взорвется петарда, и салюты осветят мое небо.

– Ты к бабушке ходила? – напоминает Танька.

– Ей что-то нездоровилось, а я же билеты зубрила. Пойду сегодня. А давай сейчас?

– Позвони сначала, вдруг она спит. – Танька не в пример мне деликатна.

Через несколько минут я узнала, что бабушка в больнице: инфаркт.

Только одно стремление заполнило меня до предела: найти и увидеть ее. Люди что-то говорили вокруг, но из невнятного шума мне нужно было только – номер палаты.

Я оттолкнула медсестру, растопырившую руки, и ворвалась в реанимацию.

Она лежала на кровати ровно, со своим римским профилем и царственной головой, глаза были закрыты, лицо умиротворенное. Что-то ударило меня пониже ребер, и я, как в детстве, схватила ее куда попало – чтобы не смела притворяться.

Бабушка тут же открыла глаза, ее лицо осветилось, она потянулась ко мне, и в то же мгновение чужая сила оттащила меня за шиворот прочь из палаты, в коридор. Запутавшись в собственных ногах, готовая уничтожить всякого, кто посмел до меня дотронуться, я резко отшвырнула чужую руку, обернулась – передо мной стоял доктор.

– А ну-ка пошла отсюда…

– Я не пускала, доктор, она на меня ноль внимания, как пациентов лечить, если такие дикие родственники?!

Светлоглазый рыжеватый доктор смотрел на меня исподлобья.

– Ты понимаешь, что могла ее убить?

Я ничего не понимала, но заплакала. Мир вокруг меня потерял четкие линии, стал оползать и размываться, тусклая лампочка освещала серую стену, и на улице было лето.

– После инфаркта человеку важнее всего покой, – объяснял мне доктор в кабинете, когда я выпила воды, отдышалась и стала понимать человеческую речь. – Ей опасен любой стресс, нельзя ни огорчаться, ни слишком сильно радоваться. Она сейчас еще очень хрупкая. Не обижайся, что я тебя так…

Я мелко кивала, стараясь собрать губы, чтобы они не дрожали так заметно.

– Хочешь еще воды? Тебе тоже валерьянка бы не помешала. Мзия, накапай ей стопочку.

Медсестра – на этот раз другая, полная женщина с округлыми руками, поднесла мне кофейную чашку с отбитым краем и ласково потрепала по голове.

– Тут и не такое с народом делается. Выкарабкалась твоя бабуля, теперь – уход и покой. Бабуля же?

А доктор продолжил:

– В общем, так. Пока не ходи к ней. Потерпи. Это ты себе делаешь хорошо, когда влетаешь, как ракета, и вся такая пылаешь любовью, – не обижайся, повторюсь. Ей ты сделаешь плохо. Еще немножко, и пущу. Договорились?

Через несколько дней – я сдавала какие-то экзамены, шла на медаль, класс гудел про выпускной, я еще и платье ходила выбирать, – мне удалось войти к бабушке.

– Ба, можно я прилягу с тобой? – Плевать на доктора, я сойду с ума, если ее не обниму.

– Смотри, что у меня с руками. – Бабушка стала говорить тише обычного. – Облезаю, как змея.

Мы тихо засмеялись.

Я держала ее руку и снимала старую коричневую кожу, обнажая новую, розовую, совсем молодую.

– Это я неделю ничего руками не делала, и вот, – удивлялась бабушка.

Я потянулась рассматривать ее ноги. Ступни облезали точно так же, и я с восторгом снимала кожу с ее сухих пяток.

– Не трогай, мамочка, – стеснялась бабушка. Я мотала головой и продолжала нежно отслаивать лохмотья старой кожи.

– Кто мне все время говорил – «змеиное отродье»? А сама-то!

Доктор приходил и осуждал, но уже нестрого.

Бабушку выписали. Она стала тихая и часто спала. Я забегала проверить, что она дышит, целовала ее и уметалась по делам.

А дальше – я уехала.

Коран

– Я – Шикх Хассен из Туниса, – нараспев произносит похожий на джинна из лампы араб, сосед по этажу.

– Хассен – это же Хасан? У меня папа Хасан, – сообщаю я гордо.

Я знакомлюсь со всеми подряд, вокруг меня – вечный карнавал, круговорот веселья, танцев, болтовни и хохота. Каждый ужин – в компании, где нет двух одинаковых этносов. Ну, может, два белоруса подряд есть, но они – коренные, а остальные – все сплошь фестиваль дружбы народов.

– Тогда я буду здесь твой папа Хассен, – подкручивает тонкие, как у Сальвадора Дали, усики, тунисский друг.

– Киф эль халь? – кричу я каждое утро пробегающему с кипящим чайником папе Хассену.

– Маладе-е-е-е-ес, – отзывается эхо, стукаясь об стенки длинного коридора.

– Моя бабушка – мусульманка, – объясняю я. – Каждое утро и каждый вечер я слушала «Иль алла иллела, Мухаммеде ресулла…», а дальше не помню.

– Бабушка – мусульманка, а ты – нет? – удивляется папа Хассен.

– Грузия – православная, – обьясняю я. – Только аджарцы триста лет были под турками, ну и вот.

– Как странно, – удивляется тунисский папа. – У бабушки есть Коран?

– Есть, конечно, – только очень старенький, все листы распадаются.

– Держи, – протягивает папа Хассен новенькую книжечку Корана в золотисто-коричневой обложке.

На зимних каникулах к бабушке я побежала в первый же вечер.

Она сидела в кресле, и я не дала ей подняться.

– Дидэ, ты голову опять эвкалиптом моешь? – вдыхаю знакомый любимый запах белоснежных волос.

– Ты зачем косу отстригла? – строго спрашивает бабушка, гладя мне голову.

– Отрастут, – отмахиваюсь я. – У меня для тебя подарок, смотри.

Даю ей Коран.

– Осторожно, чтобы твой дядя не увидел, – шепчет бабушка, сдвигает очки на нос и цепляет пальцем обложку. Ее руки, всегда такие ловкие, как будто замедлили ход, стали настороженными и задумались – не пора ли дать им отдохнуть?

Приходит невестка с маленьким Гикушей.

– Иди к бабушке, – говорит Ира, но Гикуша упирается и тянет руку в сторону кухни – он большой обжора, в первую очередь ищет, чем бы перекусить.

Все смеются, бабушка покачивает головой, держа в руках Коран. Но лицо ее выдает – это первый ребенок в семье, которого растит не она.

– Дидэ, – говорю я, – ты давай поправляйся, не забыла, что я рожу пятерых и всех сдам тебе?

– Не забыла, – прислоняется бабушка к моему плечу, – жду вот, пока родишь. Этот твой друг случайно не кавалер? Смотри, далеко не уезжай от меня, я и без того скучаю, пока приедешь.

– Ну ты что, – убеждаю я, – у меня все пока друзья. Если надумаю выходить замуж – заберу тебя с собой.

– Зачем я тебе, мамочка. – Бабушка беспокойно трет пальцы. – Что я сейчас могу – еле хожу. Так хочется еще пять лет пожить! Каждый день Бога прошу – ну пусть Он мне еще пять лет даст, я бы на твоих детей посмотрела.

– Глупости не говори, – сержусь я. – Какие пять! Разговорчики!

Бабушка думает о чем-то своем и кивает головой невпопад.

– Не дает нам твоя бабушка свое белье стирать, скажи хоть ты ей что-нибудь, – жалуется тетя.

– Если кто-то будет мое белье стирать, значит – скоро мне конец, – говорит бабушка.

– Пошли, может, полежишь?

Мы поднимаемся с кресла, бабушку слегка поводит, но она крепко держится за меня.

Вытянувшись на тахте, она длинно вздыхает и не отпускает мою руку.

– Так и умру не в своем доме, – говорит она, но в голосе нет сожаления – так, просто сказала, как про погоду.

– Еще не вечер, – убеждаю я. – Вот увидишь – построится домик, у нас там будет спаленка, я закончу универ и приду жить с тобой.

– И я сошью тебе сарафан, – оживляется бабушка. – Помнишь корсет? Видишь, какая у тебя талия тонкая? То-то, а не хотела носить. Не горбись, сиди прямо.

– О, не приставай ко мне, – счастливо вздыхаю я, наконец мы с ней вдвоем.

– А спать ко мне придешь? – жалобно спрашивает бабушка.

– Нельзя, мама, доктор запретил. Ты должна спать спокойно, внучка-то уже немаленькая, стеснит тебя, – говорит тетя, проходя мимо комнаты.

– Ладно, я утром приду. – Глажу теплую руку, она хватает меня за пальцы и держит, но уже нет той силы, которую я помню.

Меховые тапочки

Я прокручивала это, как булыжник в кофемолке. Вот-вот башка треснет и разлетится кусками, звеня и посвистывая. Ну что такого случилось-то – бабушка… и не могу дальше. Слово не могу сказать.

Кажется, если я сейчас это произнесу – наступит конец света, не для меня одной, а натуральный, с обрушением несущих конструкций, грязной волной размером с небо, с тленом и мраком всего живого, Иероним Босх ожил и танцует, безумно смеясь над грешниками.

Ох, нет.

Второй курс был полегче первого, без потрясений. Новый год через три дня – первый в моей жизни Новый год в общаге уже был в прошлом году, второй раз неинтересно, поэтому за месяц у меня уже есть приглашения в разные компании. У мамы день рождения, а я не смогла дозвониться – это царапнуло меня неопределенной досадой проваленной традиции.

После суматошного дня, сдачи зачета и оголтелой укладки локонов в салоне пришел вечер – через несколько часов наступит Новый год.

– Ты готова? – высунула нос из-за дверцы шкафа Раджни по кличке Колибри: она сверкает и переливается шелковым сари, браслетами и гладкими волосами.

– Я не пойду, – почему-то говорю я. Это более чем странно – плохое настроение не из моей оперы, да уж тем более в Новый год!

Общага гремела и пела, но я закрыла дверь. И звуки не дразнили меня, не мешали, я пыталась думать – наверное, я тоскую по дому. Может, я выдохлась от суеты? Или, может быть, я так сильно скучаю по Дону Педро? И стала представлять себе, где он и с кем, и как он веселится без меня, и вовсе обо мне не думает, и растравляла в себе тоску сильнее – от любопытства, в чем же причина? Нет, мне было все равно. Не Педро. Что-то другое набросило на мои помыслы серое покрывало тоски – как писал незабвенный Инаятуллах Канбу в поучительной «Книге о верных и неверных женах».

Сессия прошла, как во сне, никаких неожиданностей. Филфак – feel fuck, как говорит Серега Веретило по кличке «Маяковский», тут учиться – просто читать книжки и маяться дурью. Ничего, доучусь, потом еще что-то придумаю – наверное, пойду в кино.

Непонятно, что это было со мной, но все прошло, прошло – прошло же? Есть ощущение, что где-то что-то важное упущено, но это пройдет, мне всего 19 лет, и впереди – карнавал!

Почему-то приехала мама.

Она была какая-то странная: потемневшая, с платочком на голове – никогда она не носила никаких платочков.

– У меня голова стынет и потом болит, – нехотя сказала мама. – Чем она тебе мешает?

– Ма, ты чего? – поражалась я, глядя, как не к месту она хватается за уборку, отвечает невпопад.

Манджу, моя подруга-индианка, оставалась с ней без меня и, придя как-то раз, я заметила, что у них обеих заплаканные глаза.

– Что-то мне нравится ваш трогательный союз, – вышучивала я их дружбу. – А мне не скажете, что у вас за трагедии?

– Я рассказывала про свою маму, – пряча глаза, оправдывалась Манджу. – Ну, про то, что не видела ее уже год.

Один раз мама спалила обед, это уж совсем было на нее не похоже.

Я же радовалась ее приезду, как маленькая: таскала ее по гостям, приглашала к себе народ, угощала гостинцами, мама старалась быть со всеми приветливой и любезной, но все через силу.

– Мам, ты чего приехала тогда? – обижалась я. – Который раз добираюсь одна, и ничего, все отлично.

Мама и Манджу переглянулись.

– Что? – насторожилась я. – Вы что-то от меня скрываете?

– Нет, с чего ты взяла, – еле шевеля губами, отнекивалась мама.

– По-моему, ты нездорова. Как вы мне надоели со своим героизмом! Пошли к врачу.

Мама отчаянно мотала головой и обещала прийти в себя.

Накануне отъезда я радостно укладывала сумку.

– Смотри, что я бабушке везу, – показала я маме меховые тапочки. – Олений мех внутри! Прозводство чукчей!

– Твой враг пусть бабушке подарки везет, – пробормотала мама и побледнела. Манджу встревоженно положила ложку.

– Что такое? Почему ты так сказала? – Пораженная, я смотрела во все глаза то на маму, то на Манджу.

– Да ничего, – стоя перед зеркалом, мама повязывала косынку заново. – Манджу, запишешь мне рецепт этой тыквы – очень вкусно!

– Ты мне скажешь, наконец, правду? – решительно подступила я к ней. – Что-то с бабушкой?!

– Я не хотела сейчас тебя расстраивать… у нее паралич. Она не может говорить, – глядя мне в глаза, призналась мама. Мне показалось, она была честна до предела.

– Паралич? Но она же выздоровеет? Мам!!!

– Все будет хорошо, – слабо улыбнулась мама и стала собирать посуду, хотя мы еще не доели.

На вокзале надо было сидеть пару часов до поезда. Скоро придет Танька – мы ехали в Батуми вместе, и я предвкушала встречу.

Мама своими запавшими глазами раздражала, и я зудела, что надо обязательно пойти к врачу, потому что – она на себя не похожа, и что это такое, как так можно себя не щадить, куда она поехала за мной.

– Надо Таньке сказать, в каком мы зале, позвоню из автомата, – спохватилась я.

Танька почему-то потребовала поговорить с моей мамой.

– Что у вас за дела такие секретные? – недоумевала я, передавая маме трубку.

– Да, Таня, – угасшим голосом ответила мама. – Нет. Нет еще… Да, знаю. Да, конечно.

– И всё? – недоверчиво прищурилась я. – Вы про что говорили?

Мама шарила глазами по залу, полному ожидающих пассажиров: пузатый мужик спал, поджав ноги, мамаша с плохо прокрашенными волосами кормила ребенка, а тот зевал и потягивался, дядя помятого профессорского вида читал журнал и жевал яблоко, женщины в черном горячо разговаривали по-мегрельски, размахивая руками. Пахло резиной и пережаренными чебуреками, мы устроились поближе к двери, чтобы иногда выходить подышать свежим воздухом.

От нечего делать я вертела кубик Рубика:

– Мам, смотри – я одну сторону собираю моментально, сейчас буду учиться вторую собирать.

– Бабушка умерла, – сказала мама.

Я увидела, что в зал вошла Танька, и тут же встретилась с ней глазами.

– Что?! Вы про это говорили? – сказал кто-то, сидящий внутри меня.

– Знаешь уже, – спокойно отметила Танька и бросила сумку под ноги.

Потолок сделан из пластиковых белых полос, кое-где пожженных спичками – знаете, всегда хотела научиться это делать: зажигаешь спичку, бросаешь ее вверх, она летит, приклеивается к потолку и там догорает, делая черные разлапистые звезды. Так и не научилась.

А еще я не умею свистеть двумя пальцами – просто губы в трубочку умею, даже неплохо, бабушка всегда кричала – не свисти в доме, денег не будет!

Слезы льются, но хуже то, что я не могу опустить голову вниз и посмотреть на этих людей, я не знаю их, я не знаю, что это за место, почему я здесь и что я должна делать.

Слезы льются, и горло туго стянуто, звуки собрались возле него в толпу и стучатся изнутри.

Поезд ровно качается, мама с Танькой говорят о чем-то полушепотом, не трогают меня. Я не сплю, но делаю вид, что сплю. Колеса стучат сквозь влажную подушку прямо в ухо.

На сорок дней я несла бабушкину фотографию в рамке – хорошая фотография, бабушка на ней слегка наклонила голову и улыбается.

Всё на месте, всё как было – так странно.

Хорошее деревенское застолье, родственники обнимают меня, вспоминают, как Фати-бицола ездила все время со мной – лучшие друзья были! Эх, родная, Бог забрал, легко ушла, только три дня промучилась, благородная была женщина!

Всегда у Бога просила легкой смерти, только бы не лежачей больной, вспомнилось мне.

Позвякивают стаканы, пахнет вином в морозном воздухе, солнце косо положило локти на дешевую скатерть. Я смотрю на свою семью – и не узнаю их. Они все были вместе – а я там. И не знала. Ничего не знала. Они похоронили бабушку, а я – нет.

– Мы испугались тебе сообщать, – объясняет мама. – У тебя же сессия, перелеты, подумали – ты там одна, растеряешься, вдруг что-то и с тобой случится. Пожалели.

Я отворачиваюсь. Никогда. Никогда. Никогда.

Я не прощу вам этого никогда.

Теперь уже никогда она не увидит моих детей, она их не посадит на колени, не засияют ее глаза счастьем от того, что ее род продолжается и во мне. Теперь – никогда у нее не будет своего домика, желанного, как райская обитель, простого домика хотя бы на две комнатки, где только она была бы хозяйкой со своими заботами и воспоминаниями.

Теперь уже никогда я не попрошу у нее прощения за то, что, когда она расказывала свою историю в пятьсотвосемнадцатый раз, я засмеялась, толстокожее чучело, и она посмотрела глазами спугнутого ребенка – прости, я столько раз повторяю одно и то же, тебе надоело уже, наверное.

Теперь уже никогда она не прочитает мне молитвы от сглаза, от мигрени, от слез, от всего мирового зла, я осталась наедине с ним, лицом к лицу, и мне одной сражаться с ним – пока не найду соратника.

Теперь уже никогда я не подарю ей все те подарки, которые она так любила, прятала в свои уголки и хранила для лучших дней.

В сумке перед обратным отлетом мне попался пакет. Я не вспомнила, что там, открыла – тапочки. Меховые вышитые тапочки с оленьим мехом.

Подарок

Куклу привезли из Германии в магазин «Военторг» и поставили на верхнюю полку в один ряд с корявыми бледно-коричневыми крестьянками в безумных нарядах, с мочалом вместо волос и вылезающими из орбит глазами в жестких ресницах.

Сама-то Кукла была – во-первых – резиновая, а не пластмассовая, она была одета – во-вторых! – в короткое солнечное платьице и белые туфельки, и темно-рыжие волосы у нее были схвачены в две косички. И в-третьих и самых главных, она была красива: лазурные глаза, талия и небольшая аккуратная грудь, она была во всем Кукла-Женщина, включая томный взгляд.

Довольно быстро ее купили – седая худощавая женщина с крапчатыми руками в зеленом ситцевом халате в «турецкий огурец» Кукле понравилась, потому что выбрала ее сразу и восторженно ахала и охала, крепко ухватив за талию. Конечно, купила не себе – Кукла прекрасно знала, что ее судьба – достаться какой-нибудь девочке.

Ну вот и хозяйка: она оказалась совсем крошечная – смешная, с хвостиком-фонтаном на круглой голове, похожая на птенца белой совы, она схватила Куклу за волосы и потащила в рот, и купившая Куклу женщина, видимо – бабушка, забрала ее немедленно, поставила Куклу на шифоньер, и пришлось долгие месяцы наблюдать оттуда за тем, как растет Девочка-Совенок. Впрочем, Куклу это устраивало – вырастет, ума наберется.

Игрушек было вообще-то море.

Кукла видела бесчисленных разнополых пупсов, кубики и мячики, юлу и кегли: девочка была в доме самая маленькая, и ей все несли и несли дары по наследству от старших. Среди игрушек попались даже негритенок, пионер и швейная машинка – миниатюрная, но настоящая! Кукла уже потеряла надежду, что про нее когда-нибудь вспомнят, и в один прекрасный день Совенок задрала лицо вверх и посмотрела на нее, и уверенным басом заставила достать красавицу в солнечном платье с шифоньера.

Кукла польщенно сказала «ма-ма» несколько раз, потом заглянула своими бирюзовыми глазами в зеленые круглые радужки в рыжих лучиках и – наконец-то они познакомились. Вспыхнувшую любовь Совенок проявила самым радикальным образом: стащила с Куклы платье, трусы, туфельки и сгрызла ей пятки.

Бабушка успела отобрать Куклу как раз в тот момент, когда Девочка самозабвенно стригла Кукле волосы – остались как раз две пряди по обе стороны лица, бабушка снова их прихватила резинками, надела обратно платье, трусики и одну туфлю – вторая улетела через окно, но этого никто не видел, и теперь Кукла стояла наверху босая и – с навсегда сжеванными пятками.

Пришлось любить друг друга на расстоянии – девочка не доставала до Куклы, даже стоя на стуле. Она время от времени закидывала голову назад, взвывала и требовала свою игрушку, но бабушка была тверда, и так прошли годы – Кукла не умела считать время.

Девочка стала большая, у нее появились длинные косы, похожие на гладкие веревки, она уже умела доставать что угодно откуда хотите, и однажды она подпрыгнула и цапнула свою Куклу.

Теперь им никто не мог запретить любить друг друга – девочка вымыла ее под краном с мылом, да так что теперь вместо «ма-ма» Кукла стала хрипеть «мгм-хр-р-р-р». Зато волосы ее были высушены и накручены карандашом в локоны, а вместо единственного платьица появились наряды на все случаи жизни: например, халатик из бабушкиного отреза, за который девочка получила свою долю тумаков: «Кто же из середины вырезает, ни на что теперь не хватит, совсем мозга нет!»

Или туфельки от другой куклы, которые были великоваты и спадали с ноги, но это было неважно – Кукла в конце концов работала по специальности: спала вместе с девочкой, слушала ее светские беседы, терпела бесконечное рисование, мытье и снова рисование лица, в общем – жила полной жизнью.

Никогда девочка не давала Куклу никому – даже двум маленьким новым девчонкам, которые смотрели на Куклу такими жадными глазами, что ей становилось не по себе, и она старалась закрыть глаза поплотнее и прикинуться спящей в своей постельке, которую девочка сшила ей с бабушкиной помощью: стеганое атласное одеяло, подушка с кружевами и даже коврик возле кровати. Бабушка как раз и учила девочку, что нечего свою любимую Куклу давать маленьким – она и без того передала им все свои остальные игрушки, кроме швейной машинки.

Хотя однажды Кукла все-таки досталась на время одной из девчонок – девочка взяла ее вместе со всей сумкой приданого и отвезла – надо полагать, не домой, а в какое-то неприятное место, где стояла уйма кроватей, плохо пахло и было много плачущих детей.

Кукла терпела эту поездку месяц, ее целыми днями переодевали и вертели, но было даже интересно – потому что вот так проживешь всю жизнь в одном доме и ничего не увидишь. Правда, иногда Куклу вывозили в деревню – там было скучновато, и крошечные паучки моментально начинали к ней клеиться.

Потом девочка стала заниматься Куклой все реже и реже – волосы-веревки укоротились и превратились в пышный хвост, и она забывала переодевать Куклу и накручивать ей локоны. Она долго болтала по телефону, к ней приходили другие девочки, а иногда и мальчики. Они говорили часами, хохотали, кидались подушками, висели на окне, пели, иногда плакали, молчали, ели мандарины и бросали шкурками в прохожих.

Когда девочка стала совсем большая, она собрала чемодан и положила туда свою маленькую подушку, сшитую бабушкой, и Куклу – бабушка уже к тому времени стала совсем старенькая и ходила осторожно, держась за стенки. Кукла иногда думала – может быть, если бы не бабушка, то и она, Кукла, была бы не нужна девочке – потому что все остальные подарки она теряла без сожалений.

Кукла очутилась в странной комнате – там жили еще три девочки и были только кровати, шкаф и стол, и больше ничего. Тут девочка совсем забыла про Куклу – только ночью укладывала ее на подушку рядом, сама же сворачивалась в клубок, а утром наспех причесывала и убегала.

Так прошло какое-то время, и они вернулись домой.

Дом стал совсем другим – в нем было темно и холодно, и почти никто из прежних жителей не появлялся. Девочка стала мрачная, молчаливая и часто плакала – одна курила у окна и плакала, иногда посматривая на Куклу.

– Джина, – говорила она, – бабушки нет, и дома нет. Только ты у меня осталась.

Брала ее на руки и прижималась солеными губами к мягкому розовому лбу.

Потом Кукла очутилась в шкафу.

Сколько она там провела времени – никто не знает.

Но однажды ее оттуда извлекли, и Кукла услышала девочкин голос:

– …да на черта мне эти сервизы, а Джину я заберу. Познакомься. И пуфик мой возьми, в него столько всего влезает…

Так Кукла оказалась в новом месте – там девочка появлялась вечерами и готовила еду. Рядом с ней был мужчина, которого она кормила, иногда они танцевали, а потом долго разговаривали – и мужчина часто уходил, хлопая дверью, а девочка начинала курить и звонить по телефону.

Потом они переехали.

Кукла снова оказалась в шкафу и сидела там долго, смирившись с тем, что теперь о ней не скоро вспомнят – и оказалась права, потому что, когда ее достали, на кровати сидел маленький круглый мальчик – очень похожий на Девочку-Совенка, какой была когда-то хозяйка.

Мальчик схватил куклу за ноги и попробовать укусить за пятки.

– Поздно, мой птенчик, пяток уже нет давно, – сожалела девочка, глядя на Мальчика-Совенка. – Эй, эй, что ты делаешь!

Мальчик поковырял Кукле глаз, и девочка страшно расстроилась, даже оторвала Кукле голову и принялась изнутри пытаться чинить. Глаз стал немного косить – поэтому Куклу снова засунули в шкаф.

Опять прошли годы света-тьмы – по числу открываний шкафа, и наступил день, когда девочка снова достала Куклу.

Она ее вымыла, как в детстве, высушила волосы, соорудила прическу и надела на нее новый наряд – из отрезанного рукава.

Кукла не могла поверить – неужели ее кому-то подарят? Старую косоглазую Куклу с дырявыми пятками?! Неужели она не заслужила спокойной смерти на руках своей единственной хозяйки?

– Посмотри, мы с тобой ровесницы, – сказала девочка, держа Куклу на руках возле зеркала. – Видишь? Ты такая же, как была много лет назад, а меня и не узнать.

Кукла увидела в зеркале красивую себя в золотистом платье и взрослую Женщину, похожую на Сову.