Текст книги "Лето, бабушка и я"

Лето

Только раннее утро дает радость. Чуть выше солнце – и тоска на сердце, как пыльный придорожный камень.

И такое одиночество открывает глаза, что хоть бы ящерица пришла погреться на этот камень, хоть ее цепкие лапки пощекотали бы поверхность.

А что ж я так любила лето, а?

А то и любила, что лето наступило, и только меня и видели: увезли Златовласку в зеленые края, где ночью ливень, а утром парит, и все шелестит и благоухает, и черешня усыпана ягодами размером с яблоко, сядешь на ветке и объедаешь, а слезть потом не можешь, потому что это ж ведра два точно было, и папа вечером с работы приедет, пообедает, и на море везти откажется – устал, говорит, и бензина столько нет, но на речку – так речка наша еще лучше вашего моря, потому что вода чистая, проточная, и в речке, правда, вода такая чистая, что стая мальков возле щиколотки резвится, пробуешь зачерпнуть ладонями, а они – порск! – и уплыли, и холодная, Бог мой, только надо один раз с ревом окунуться и, фыркая, вынырнуть с фонтаном, махнуть волосами и сделать мгновенную радугу, потому что на том берегу какие-то мальчишки смотрят, а ночью как ненормальные все эти цикады-кузнечики надрываются, жилы рвут, и звезды Небесный Кондитер выложил самые сахарные и крупные, и много – не жалко Ему, а назавтра окрестная мелочь играет в волейбол, и тебя взяли, ясное дело, и ты такая ловкая, и земля тебя отталкивает, и ты летишь вверх, и мяч так вкусно и жестко бьет по руке и улетает, вертясь поцарапанными боками, обратно, а ты никак не вернешься на землю, все висишь себе в воздухе, и видишь красное солнце в закате посреди лиловой перины, и знаешь, что завтра опять будет жарко, без дождя, и папа, может быть, поедет к своим братьям – и ты вместе с ним, а там родник, и трос с ведром, и ручку повернешь – ведро уплывает в низ сада под гору, ждешь семь минут, дергаешь – уже тяжелое, вертишь обратно – плывет вода, расплескиваясь в зеленую дымку сада, и ныряешь в ведро как собака, потому что какие могут быть стаканы – а тетки зовут к столу и, улыбаясь во весь златозубый рот, в который раз спрашивают, не пойду ли я в медицинский, и вместо сахарных звезд Кондитер дал сырную Луну, у нее точь-в-точь мое лицо, и я все думаю – может, есть какая-то связь между нами, и сырная Луна во все глаза смотрит на меня, пока едем с папой домой, и силится что-то важное сказать, а там ждет бабушка у ворот и ломает руки – ну где же они так долго, хоть бы все были живы-здоровы, и вот все это ушло куда-то, а я сейчас внутри тесного города, впереди – адский пламень июньского дня, и камень с ящерицей томятся от того, что негде посмотреть на сахарные звезды Небесного Кондитера.

Прозорливость младенца

При всей лучезарности моей жизни в ней были кое-какие темные пятна. Например, я ненавидела Отара – личного дядиного водителя.

Если бабушка мне радостно сообщала, что на этот раз в деревню мы поедем не на автобусе, а на дядиной «Волге», я мгновенно скисала, и в моем трепетном сердце оживала змея смертельной тоски: это означало, что в который раз мне придется вступать в беседу с отвратительнейшим человеком на свете – с Отаром.

Дело в том, что меня укачивало в машине.

Всякий, кто проходил через такое, понимает – человек в это время ужасно страдает и абсолютно беспомощен. Всех остальных пассажиров это раздражает – еще бы, им-то хорошо, они едут с ветерком, предвкушая цель путешествия, и любая вынужденная остановка действует им на нервы. Они не верят, что кого-то рядом с ними в самом деле мутит, бросает в холодный пот, ему сводит зубы и неудержимо тянет вернуть все съеденное обратно. Им кажется, что этот человек – аферист, мелкий пакостник и таким образом привлекает к себе внимание.

А бедолага в это время мало того что чувствует себя раздавленным червяком, так еще и ощущает волны всеобщего раздражения. Он изо всех сил старается прийти в себя, наспех дышит свежим воздухом и, снова сев в машину, с ужасом понимает, что может терпеть ровно минуту, вслед за которой накатит очередной вал тошноты.

Бабушка старалась продлить ремиссию, как могла.

– Садись посередине, выпрями спину и подбери живот, а главное – смотри вперед, на дорогу! – командовала она.

Дорога вначале шла мягкими, почти незаметными поворотами, бутылка холодного «Боржоми» мелкими глотками оттягивала неизбежное, а оно все приближалось: как раз там, гда начинались перевалы.

Боже! Как здесь красиво! Махинджаури, Зеленый мыс, Ботанический сад – сплошные облака из густейшей тропической зелени, с проблесками моря между стволов, оплетенные лианами стены, – и серпантин, нескончаемый, выматывающий, специально придуманный и построенный садистом, чтобы мучить бедных детей со слабым вестибулярным аппаратом.

Я начинала зеленеть как раз возле прекраснейшего Ботанического сада, бабушка трубила тревогу и старалась превентивно спасти салон.

Я вылетала на обочину, бабушка крепко держала мой лоб, дальнейшее описывать нет необходимости.

– Я же тебе говорил – не пей последнюю рюмку перед дорогой! – шутил шофер Отар, и все хохотали.

Он делал это каждый раз, когда мне становилось плохо. Шутка показалась мне несмешной даже в первый раз, но когда она стала непременным сопровождением укачивания, страдания прочно соединились именно с ней, и гнусный толстокожий Отар стал воплощением всего самого бесчувственного, грубого и враждебного.

– Ну что, выпила-таки свою рюмочку? – приветствовал он меня как-то раз, когда мы только садились в машину.

Взрослые дежурно похихикали, у меня же свет померк перед глазами.

– Вот гнида, – тихо сказала бабушка. Я благодарно привалилась к ее боку: только она разделяла мои чувства к этому человеку. – Садись ко мне на колени, – решила бабушка. – Не смотри в окно, а только на дорогу: когда мельтешит, вот тогда и накрывает.

И крепко обхватила меня вокруг живота. И вроде все пошло неплохо, но эта гнида решил добить меня до конца и шутил не останавливаясь:

– Если ты такая слабачка, брось ты пить водку, сколько раз тебе говорить!

В ушах зашумело.

– А то, знаешь, салон только вчера почистили, так ты мне его не запачкай!

Чтоб ты сдох.

– Старым пьяницам вообще нужно больше ходить пешком, а не на машинах разъезжать!

– Бук-к-кхруэ-э, – жалобно крякнула я.

– Стой! Останови машину, чтоб у тебя язык отсох! – рассвирепела бабушка.

Минут десять я хватала ртом воздух и наводила фокус в глазах. Ослабленным зрением я уловила, что неподалеку компания молодых людей с шикарной блондинкой разводили костер на шашлыки.

Кроме того, из окон окрестных домов торчали любопытные головы.

– Эмзара!!! Эмзара!! Эмзара! – звал кого-то парень через забор. – Эмза-а-а-а-а-ар!.. Бичо! Эмзара![13]13
  Эмзар – мужское имя, Эмзара – просторечная звательная форма имени, «бичо» – обращение «эй, парень».


[Закрыть]

Конечно, они все без исключения с интересом за мной понаблюдали, и в отместку я придумала для Отара самые чудовищные муки.

– Вам не помочь? – вежливо крикнула компания с блондинкой (та молчала и улыбалась).

Бабушка милейшим образом отказалась и заслонила меня собой.

– Уыэ, – оттенок моего лица сравнялся с окружающей флорой.

– Где они иностранку подобрали? – завистливо сказал Отар.

– Помолчи при ребенке, – сурово оборвала его бабушка.

Я вынырнула из омута и отчаянно задышала.

– Эмзара!!! Эмзара!! Эмзара! – надрывался парень. – Эмза-а-а-а-а-ар!.. Бичо! Эмзара!

– Кесь кё се «эмзарА»? – громко спросила блондинка, повернувшись к компании.

Дядя, специалист по французскому языку, согнулся в талии. Часть компании полегла в костер, а парень недоуменно косился на них и явно искал, что их так развеселило.

Блондинка растерянно хлопала глазами и по-птичьи наклоняла голову: какое интересное чувство юмора у грузин, думала она, их так веселит блюющая девочка!

– Молодежь, – плюнул Отар и сел за руль.

– Ложись и закрой глаза, может, полегчает, – погладила меня бабушка по лицу. Я послушно положила ей голову на колени. Из-за этого мерзавца придется пропустить крепость Петры!

– Я вообще не понимаю, почему нельзя поменять водителя? – возмущалась бабушка позже. – Он подлец, и ребенок это чувствует!

– Мама, – мягко возразил дядя. – Не вмешивайся, куда тебя не просят. Как можно так относиться к подчиненным? Он хороший работник, а остальное нас не касается.

– Хороший, – буркнула бабушка. – У хорошего шофера ребенка бы не укачивало!

– Ну привет, – рассердился дядя. – Это от индивидуальной слабости вестибулярного аппарата, а не от Отара! Надо тренироваться, а не ждать, пока само пройдет. Ее же в автобусах тоже укачивает?

– В автобусах и меня укачивает, – не растерялась бабушка. – А тут – «Волга»! Аппаратом мне тут не прикрывайтесь, он – подлец, вспомнишь мои слова!

Дядя поправил очки и выдохнул.

– Мамочка, ты всегда была такая добрая, но если на кого-то мушку навела – прощай! Я тебя очень люблю. А с тобой мы йогой позанимаемся! – сказал он мне напоследок.

Дяди я робела, поэтому кивнула без лишних возражений.

– Ох, как этот подлец Отар мне нервы портит, – шептались мы с бабушкой перед сном. – Ну почему никто не видит, что он противный?!

Спустя пару лет в один прекрасный день наши с бабушкой предсказания сбылись.

– Кошмар какой, – качая головой, морщился дядя, придя с работы. – Этот недочеловек сбежал с сестрой своей жены! Чтоб духу его не было у меня! Аморальное существо, подонок! Соблазнить молодую глупую девчонку – и кого?! Сестру жены! Это же инцест!

Мы с бабушкой сияли как начищенные медные тазы.

– Ребенок предсказал это много лет назад, между прочим! – торжествующе провозгласила бабушка.

– А вы мне не верили! – подхватила я.

– Как можно радоваться чужому несчастью? – возмутилась семья.

– Мы не радуемся чужому несчастью, – хором отвергли мы обвинения, – только радуемся, что оказались правы!

Семья со смешанным чувством удивления и раздражения сказала про нас:

– На них посмотрите – братаны!

Сад и школа

Школу я невзлюбила задолго до ее появления в моей жизни.

Возможно, я перенесла на нее острое и неубиваемое раздражение от садика: хуже места в мире быть не могло.

Зачем нужен садик, до сих пор не понимаю: чужие неприятные дети, крикливая нянечка и кошмарная еда, а еще там укладывали спать днем. Единственное, что удерживало меня от побега, – воспитательница Римма Артемовна. Она была красивая, как моя кукла Джина: смуглая, зеленоглазая и рыжая.

– У Риммы муж из рейса пришел, опять она работу прогуливает! – сплетничали нянечки.

– Спасибо, дорогая Римма, – растроганно благодарила мама рыжую красотку, – она за три месяца русский выучила, да еще с таким прононсом, что все наши москвичи падают!

Римма приносила детям в садик бананы – привозил загадочный плавающий муж, – учила понемножку английскому и водила гулять на бульвар, выстроив группу в тюремные пары.

Кроме Риммы, все было отвратительно: дети жевали козявки, воровали еду из чужих тарелок и постоянно стучали друг на друга.

Я куксилась и друзей себе там не завела.

Последний аргумент против садика любезно подбросили дети: я принесла свою куклу, которой мама сшила синий бархатный наряд и приклеила волосы из елочной мишуры, а они разодрали ее в клочья.

– Оставь ее в покое, я же есть, зачем садик, – вступилась за меня бабушка, и наступило счастье.

Родители надеялись, что к школе я как-нибудь привыкну. Однако новость о том, что отныне мое безмятежное безделье закончится, восторга не вызвала: школа, как я понимала, устроена примерно так же, как садик.

– Там все по-другому, – фальшиво утешала меня мама, расчесывая мне волосы на балконе. – Книжки дадут, тетради, у тебя своя парта будет, и никаких спать днем, только всякое интересное учить – например, с микроскопом работать…

– Микроскоп у нас и дома есть, – возразила я, даже не пытаясь притвориться заинтересованной.

Зачем мне было менять свою жизнь? Кругом цветут тигровые лилии и алоэ, у которых прекрасный нектар, можно носиться целыми днями по дому босиком, а по двору – в резиновых шлепках, играть в «домики» за раскладушкой и вгонять куклам в задницу настоящий шприц.

А в школе – нечего меня охмурять – обязательная форма, уроки и чужие дети.

– Будешь учиться, как твоя мама, – настраивала меня бабушка, втирая железными пальцами в волосы касторку. – Всегда была самая-самая! И за что мне лучшая дочь в мире!

Плиссированная синяя юбочка, белая блузка и огромные банты над ушами держались ровно до первой перемены. У бабушки, забиравшей меня домой, менялось лицо:

– Как по улице с тобой идти, замарашка! Живого места нет – сплошная клякса!

На уроках я сидела, уставившись в окно.

Представляла себе деревню, наш двор, собаку, безмятежное лето, и к носу подбиралась мокрая щекотка.

А ведь прошлым летом ко мне котенок прибился возле магазина, он такой дикий, всех царапает, а меня – любит и спит в обнимку с собакой…

– Почерк – ну просто курица лапой, – тяжело шутила учительница, и класс радостно грохотал.

– В кого ты такая пошла, интересно?! – снимала с меня стружку бабушка. – За диктант – «двойка»? Ну-ка дай тетрадь. «Караблуки»! Кто такие – караблуки? Каблуки или кораблики?

Мама к третьему ребенку устала быть слишком строгой и махнула на меня рукой.

– Главное, чтоб выросла здоровая – выдадим замуж, – говорила она. – А нет – будет за нами в старости присматривать.

У меня наступило серьезное противоречие с миром: из-за этой дурацкой школы я была не такая замечательная, как раньше. Да еще трон младшего ребенка узурпировала племянница: я стала тетей, все взрослые носились с Тейкой, а я сразу стала им неловкая, небрежная, грубая и плохо воспитанная. В самом деле, смешно сюсюкаться с семилетней девицей, когда в доме есть благоухающий нежный младенец!

В общем, жизнь стала неприятная, как поролоном по стеклу.

Из-за родительских собраний в семье бросали жребий: кто пойдет позориться?

– Сами родили, сами и расхлебывайте, – тетешкая младенца, отказывалась сестра.

– У меня лекции, разорваться, что ли? – прятала глаза мама.

– Я половину не понимаю по-русски, – сердилась бабушка и гремела кастрюлями.

Папу вообще старались такими вещами не грузить – для него я была венцом мироздания.

Кто бы ни пошел, результат был всегда один: дома делали вывод, что в моем лице в семье появилась новая генетическая линия – двоечников.

– Да ладно учеба, – отчитывала меня Нина Алексеевна в очередной раз, – ты посмотри, на кого похожа: юбка перекручена, кляксы даже на лице, волосы дыбом! Бедная твоя бабушка, такая славная женщина, приводит утром прилежного ребенка, а забирает – чучело!

Бабушка старалась выбить из меня дурь, как могла:

– Твоя мама знаешь, как училась? Про нее и в газетах писали, и по радио рассказывали! Она везде успевала и даже играла на струнных инструментах…

– А вы меня на пианино отдали, – мрачно вставляла я.

– …на банджо, мандолине и семиструнной гитаре! А ты палочки ровно не можешь написать, совести у тебя нет!

Гнев нарастал.

В один прекрасный день Нина Алексеевна вышла из себя и поставила меня перед всем классом. Выразительно читая мой позорный диктант, она тыкала в меня обиднейшими словами: ах, какие родители, такие дяди-тети, и кузены – вон гремят на весь город, все славились тем, какие они отличники на всех фронтах, и на тебе – в моем лице среди них случился генетический мусор.

Это был настоящий суд Линча. Стоя перед классом с растрепанной головой и кляксой на щеке, я чувствовала себя последней земной тварью, забытой Господом, неизвестно для чего предназначенной.

Дети смеялись.

Только прилежный Тенгулик с челочкой козырьком вертел в руках голубой ластик и смотрел сочувственно. Мое сердце преисполнилось недоумения – вот эти обезьяны лучше меня?!

Через некоторое время я стала получать от своей злости ощутимые результаты: буквы стали ровнее, диктанты человечнее, а Нина Алексеевна каждый раз меня вызывала и хвалила за каждую удачу, как будто ей за это платили.

В конце концов меня посадили с Тенгуликом, он подарил мне голубой ластик, и сердце мое само сдалось ему в руки целиком и безоговорочно.

После школы нас забирали вдвоем: мама Тенгулика – тетя Люся – и бабушка шли за нами следом с портфелями и не могли налюбоваться на влюбленную парочку.

– Ты кем хочешь быть? – спрашивал Тенгулик, крепко держа меня за руку.

– Пока не знаю, но, может, как мама, лектором.

– А что это, – удивлялся Тенгулик, и сердце мое плясало в облаках от радости, что я смогла его заинтересовать.

– Это значит, что мама читает лекции студентам!

– А-а-а, – понимал Тенгулик, он вообще был на редкость умненький мальчик, – а я буду хирургом!

Бабушка с тетей Люсей сзади хихикали, а я в упоении представляла: выйду за него замуж, а он будет хирургом, в белом халате! И я подарю ему очки в золотой оправе!

Иногда мы принимались носиться взад-вперед, и Тенгулик меня смешил – делал вид, что врезался в столб и скашивал глаза. Я хохотала так, что бабушка меня дергала за плечо.

– Правда, какой он хороший? – захлебывалась я восторгом дома.

– Хороший-то он хороший, но чего ты так выделываешься? – сурово отчитывала меня бабушка. – Держи себя в руках, а то – прямо вся растеклась уже от радости.

– Он мой друг, – надувалась я. – Я должна строить из себя цацу?

– Не цацу, а – слушай, что я тебе говорю! – сердилась бабушка. – Вот девица выросла – семь лет, а туда же, влюбилась!

– Как тебе не стыдно! – В отчаянии я краснела до бровей и уходила, швыряя подушки.

Перед сном бабушка миролюбиво меня наставляла:

– Ничего плохого нет, что он тебе нравится, хороший, воспитанный мальчик. Но не надо так близко к себе подпускать, понимаешь? Послушай меня, что я тебе говорю, я знаю.

Эх, бабушка-бабушка, если бы у меня были мозги это понимать!

Зато от моей ранней горячей влюбленности был самый что ни на есть практический толк: в подмогу злости на себя пришло желание быть лучшей – для возлюбленного души моей Тенгулика.

Когда по окончании третьего класса я приволокла маме грамоту за отличную учебу и благодарность за примерное поведение – она чуть не потеряла сознание.

В общем, школа мне стала нравиться.

Тетя Галя и маньяк

– В буфете продают одну только отраву, – убежденно сказала мама, – никаких денег я тебе не дам. Эти котлеты! Эти ужасные сосиски! А кошмарные сухие «язычки» – готовый гастрит! Бери в школу хлеб с сыром и яблоко и хватит, аппетит нагуляешь и дома отлично пообедаешь.

Я представила запахи школьного буфета и сглотнула. Все, все дети лопают там и котлеты, и сосиски, и ничего с ними не происходит!

– Никаких гастритов ни у кого нет, – отозвалась я, – а если тебе денег жалко, так и скажи!

– Тебе совсем не стыдно? – спокойно ответила мама. – Правильное питание в этом возрасте – залог всего будущего здоровья! Я бы дала денег на творожные булочки, они еще ничего, но ты потом аппетит перебьешь и суп есть не станешь.

Трудно жить, когда вокруг все такие умные, что тебя и за человека не считают.

– Откройте учебник на странице, где нарисованы копеечки, – сказала Нина Алексеевна. – Будем учиться обращаться с деньгами!

Класс возбужденно загудел.

– Возьмите ножницы, аккуратненько вырежем эти копеечки, старательно, смотрите, сколько у вас будет денег сразу!

Вырезая двадцать, десять, пять копеек и неудобные «однушки» – их было больше всего, – я призадумалась.

– На эти деньги можно что-то купить? – спросила я у соседа по парте Тенгулика.

– Конечно, можно, – ответил он, – вчера Руслан в буфете на них столько всего купил – объелся весь!

Ха-ха, озарило меня, жди теперь гастрита, мамочка!

После уроков я должна была дожидаться бабушку во дворе, но она запаздывала, и я побежала в вожделенное место.

В буфете пахло так восхитительно, что у меня закружилась голова.

– Пропустите первоклашку, не видишь, задавили ее! – крикнула пухлая буфетчица тетя Лена. – Чего тебе, говори быстро!

Я гордо протянула свои бумажные денежки и попросила котлету и компот.

– Это что такое?! – выпучилась буфетчица. – Что ты мне суешь? Неси железные деньги, а на эти ничего не купишь!

Старшеклассники посмотрели на меня сверху и загоготали.

– Не обижайте первый класс! – рявкнула тетя Лена. – На тебе булочку, завтра долг принесешь – пять копеек, только чтоб настоящие!

Красная, как мамин борщ, я взяла деревянными руками булочку и пошла вон.

Во дворе было пусто и тихо. Я пристроилась на скамеечке со своим ранцем и горестно стала поедать булочку. А если мне мама завтра эти пять копеек не даст?

– Девочка, ты чего тут одна сидишь? – из задумчивости меня вывел вкрадчивый голос. Рядом на скамейке сидел косоглазый парень, которого я раньше видела на почте – он разносил телеграммы.

– Бабушку жду, – нерешительно ответила я. Мне в очередной раз запретили с незнакомыми разговаривать не далее как сегодня утром.

– Хочешь, я тебе что-то интересное покажу? – взял он меня за руку и потянул. – Пойдем со мной в соседний двор.

От страха у меня помутилось в глазах и ослабели ноги. Его дикие глаза смотрели каждый в разную сторону и пугали до смерти, и никого нет рядом, совсем никого!

– Ма-а-а-ама-а-а-а! – заорала я изо всех сил. – Пусти!

Недоеденная булочка выпала из руки и шлепнулась на потресканный асфальт.

Парень тянул меня и шикал, чтобы я замолчала.

– А ну, тварь такая, отпусти ребенка, сейчас прибью к чертовой матери! – Из школьных дверей неслась со шваброй наперевес техничка тетя Галя. Крошечной, как воробей, тети Гали боялись все, потому что у нее был голос как милицейский свисток и суровый нрав – грязнуль и забияк она прикладывала своей боевой шваброй без лишних морализаторских бесед.

Парень в последний раз дернул меня за руку, прокричал напоследок, что – вот безобразие, не дают своего ребенка домой забрать, – и сбежал.

В этот же момент из школы вышла бабушка.

– Где тебя носит, я уже все классы обошла, – начала она в тревоге, но, увидев бледную и встрепанную меня и рассерженную тетю Галю, поняла – что-то стряслось.

– Гадина такая, как их только земля держит! – полыхала гневом тетя Галя, поправляя сбившийся платок.

Бабушка схватила меня, и тут напряжение прорвалось слезами.

– Дай вам Бог долгих лет и счастья, моя хорошая, – гладила бабушка тетю Галю, – какая вы чудесная женщина, вы моего ребенка спасли!

– Хорошо, что она закричала, – сверкала глазами тетя Галя, – а то бы так утащил, что и не видел бы никто!

– Пошли домой, не бойся ничего, все позади, – гладила и меня бабушка. Она отобрала ранец, прижала меня к себе и всю дорогу говорила про героическую тетю Галю.

Дома меня утешали всей семьей.

– Молодец, – сказала мама. – Не растерялась и голос подала. А я на почту пойду и жалобу подам. Хотя – вообще куда ты ходила, интересно мне знать?

– В буфет, – лежа под уютным пледом, призналась я. – Ну мне так есть хотелось!

– Ну вот, – возмутилась мама. – И на какие деньги, позволь спросить?

Я вытащила из кармашка фартука смятые бумажки.

Мама засмеялась.

Она смеялась долго, по нарастающей, и в конце концов заплакала.

– Боже мой, какая мелочь может изменить все навсегда, – сказала она непонятное. – Дам я тебе денег, дам. Только не сиди больше одна во дворе.