Текст книги "Лето, бабушка и я"

Бабушка и пианино

Взрослые – очень коварные люди.

Я сдуру сказала в семь лет, что хочу играть на пианино. Почему мне этого хотелось? Да потому, что каждый раз, когда по телевизору показывали Вэна Клайберна, мама цепенела, и лицо у нее начинало сиять сложной смесью благоговения и му́ки. Мне больше нравился Африк Саймон или песня «О, мами, мами, блу!», но – для начала было бы правильно получить базовое образование. Я сама сказала про музыкальную школу, да. Каюсь! Что, просто так уже и сказать ничего нельзя?! Мама засияла почти как при виде Клайберна, запустила когти в глупое детское желание и немедленно потащила меня в музыкальную школу номер два городка Б., – ту, что была возле Пионерского парка.

– Уж ты-то меня не подведешь, – сияла мама. – Старшие не дотянули, так меня измучили, что я их от греха подальше забрала оттуда. На тебя вся надежда!

Спустя полчаса мы вышли оттуда победителями: мелодию я спела, ритм на крышке пианино ключом отстучала. Даже пару примитивных аккордов повторила вслед за преподавательницей – и уже могла считаться ученицей первого класса музыкалки.

Кто знал, что туда – вход рубль, а выход – два, как в спецслужбах?! С семи до четырнадцати лет мое счастливое детство – лучшие годы! – отравило черное пианино марки «Сакартвело». Я была загнана в угол, потому что мама всем подряд года два рассказывала, как я сама попросилась на музыку, сдала, постучала, спела, короче – все вехи большого пути, с таким блеском в глазах, что отступать было некуда.

Справедливости ради надо сказать, что первые три класса все шло неплохо. Диктанты я писала легко, этюды и пьески разучивала чуть не с листа, концерты даже бодрили новизной впечатлений, но к четвертому классу я утратила азарт. Конечно, если бы мне досталась другая учительница, может, и вышел бы толк. Но Ариадна Леопольдовна больно лупила меня по пальцам и называла коровой и тупицей, этим она вырыла для моей лояльности глубокую могильную яму и зарубила чахлые ростки музыкальных способностей под самый корень.

Бунт поначалу выглядел победоносным.

– Мам, – решительно приступила я к объяснениям по поводу «двоек» по специальности, – ну не получится из меня пианиста. А быть учительницей музыки – не хочу.

– Когда моего отца арестовали, он как раз собирал деньги мне на пианино, а я так мечтала играть, но – получилось так, как получилось, значит – не судьба, – мягко убеждала меня мама. – Потом я смотрела, как другие дети гордо открывают двери музыкальной школы, и знала, что в сто раз способнее их, но – для меня эти двери были закрыты! А теперь у тебя есть такая возможность, не упускай ее! Ты не представляешь, КАК ты мне будешь потом благодарна!

Я тяжко вздыхала, погромыхивая цепью на ноге. Приплетать по любому поводу бедного деда – нечестно.

– Мама! Я хорошо учусь в школе! У меня другие планы! Мне скучно пиликать часами возле ящика, понимаешь ты или нет?! – Тут меня прошибало на злую слезу. Мама приступала к мотивированию.

– Вот представь, – говорила она медовым голосом, – ты вырастешь, будут у вас с друзьями вечеринки. Допустим, день рождения. Ты уже большая, в красивом платье, волосы распущенные по плечам, и посреди веселья идешь к инструменту и… начинаешь играть!

Тут мама изображала в воздухе руками беглое арпеджио.

Я продолжала всхлипывать, но одним ухом слушала и представляла.

– Например, сыграешь «К Элизе» Бетховена. Или «Венгерскую рапсодию» Листа! А? Ну хоть «Лунную сонату»! А может, романсы?

– Мама, – проникновенно начинала я, икая от слез, – я ненавижу романсы и «Лунную сонату»! Я люблю джаз! Ну пусть меня кто-то научит играть, как Оскар Питерсон! Если я сыграю «К Элизе», ко мне ни один мальчик не подойдет вообще никогда в жизни! Это так трудно понять?!

– Если ты выучишь классику, то джаз для тебя будет плевое дело, и при чем тут мальчики какие-то, – уже слегка дергаясь, продолжала мама все еще кротко.

– А сонаты Клементи!!! Черни! А Гедике!!! АААА! Я от одной этой фамилии скоро буду в припадке биться!

– Ну немного же осталось, жалко бросать, – почти сдавалась мама.

– Где немного – еще три года! Ну хоть Ариадну поменяйте!

И тут на сцену выдвинулся – кто его просил?! – муж сестры.

– Ариадна Леопольдовна – лучший педагог школы, я у нее десять классов отучился, – металлическим голосом сказал он. – Это очень неловкая ситуация: моя свояченица перейдет к другому преподавателю. Я сам буду с ней заниматься!

Я остолбенела – победа была уже близка, а он все сорвал, гад! Теперь к Ариадниным экзекуциям добавились и домашние муки: мама скорее отрезала бы мне голову, чем пошла поперек желания любимого зятя.

– Два часа в день – это минимум, – не терпящим возражений тоном этот нехороший человек оставлял меня в камере одиночных пыток. Надзирателем назначалась бабушка: она не очень хорошо разбиралась в музыке, но из своей кухни прекрасно слышала, что именно я играю.

До сих пор, верите ли, звук проигрываемых на пианино гамм, слышимый даже из чужих окон, вселяет в меня безмерную тоску. Это звук унижения, мрака и глухой бессильной ненависти – музыка и я взаимно уничтожали друг друга.

Впрочем, имя нам – легион. Миллионы детей точно так же мучались, прикованные к фортепиано, скрипкам, виолончелям, и только самые стойкие выдерживали пресс и продолжали любить музыку. Я позже познакомилась с девочкой, которая любила – подумать только, натурально любила! – играть упражнения часами. Сильная доля на каждую первую ноту, потом на каждую вторую, потом синкопировать, потом стаккато, под конец – легато. Это непостижимо. Революционный метод – если бы учиться по нему, а не тупой зубрежкой! Не в этой жизни.

Подождите, я вам покажу, в бешенстве думала я, ставила поверх нот распахнутый том Бальзака, левой рукой наяривала один и тот же пассаж, и с каждой прочитанной страницей меняла его на следующий – бабушка иногда выходила, смотрела на меня с подозрением, но Бальзак прятался под молниеносно вытащенными наверх нотами: придраться не к чему.

Но у всякой лжи короткие ноги, как справедливо учила меня бабушка: как-то раз я зачиталась настолько, что не заметила подкравшуюся сзади надзирательницу.

– Вот оно что! – Если бы у меня над ухом выстрелила пушка, меня бы так не подбросило. Буквы от нот бабушка отличить была в состоянии, и оставалось радоваться, что это – Бальзак, а не «Книга о верных и неверных женах».

Она ловко подцепила книжку и хотела было меня ею стукнуть, но я рванула со стула прочь.

– Стой! Хуже будет!

Я понеслась по кругу: кухня, кабинет, прихожая, гостиная, снова кухня, а за мной галопировала бабушка:

– Ты думала, я дура, да?! Да я таких, как ты, на раз-два считываю! Подожди, куда ты убежишь, негодяйка! Твоя мать от тебя заслужила такое, а?!

– А ты сама попробуй! – орала я, совершенно не боясь бабушки, а просто радуясь возможности поразмяться. – Вот пусть тебя посадят и играй сонаты Клементи, чтобы он сдох!

– Язык вырву! Человек для тебя музыку писал, а ты его проклинаешь! – неслась бабушка с ножом в руке: не для зарезать, просто после лука так и остался в руке.

Тут меня занесло на повороте, и я вписалась лбом в пианино. Раздался многослойный звук, подобающий такой сложной конструкции: в нем смешалась полифония плотницкой и потревоженного бурей зоопарка. Удар был такой силы, что меня отбросило на пол, и передняя дека нехотя отвалилась с насиженного места, неотвратимо падая на меня.

Бабушка успела схватить меня за косы и вытянуть на безопасное место, а дека рухнула на круглый стульчик и сконфуженно крякнула.

Мы с бабушкой молчали.

– Так, быстро, – скомандовала надзирательница, бросила нож, и мы вдвоем, преступно пыхтя, поволокли раненую деку обратно. Обнаженные струны в недоумении наблюдали за заметанием следов. Кое-как приладив эту чертову доску на место, мы увидели степень разрушений: боковая дощечка треснула зигзагом.

– Клей принеси, – спокойно приказала бабушка. С грехом пополам мы приклеили дощечку, но было ясно, что объяснений не избежать.

– Так ему и надо, – буркнула я. – Она меня по пальцам бьет! И коровой обзывает!

Бабушка пошла на кухню доваривать обед.

– Я твою маму на кукурузу коленями ставила. Видно, зря. С вас три шкуры сдери – лучше не станете. Не цените вы ничего, – так же ровно сказала она. – Но твоя учительница – правда дура. Для нее мы, что ли, своих детей растим?!

В благодарность за поддержку я до дна съела большую тарелку лобио. И только потом поняла, что у меня адски болит шишка на лбу.

Примеры для подражания

Сквозь дрему я слышала бабушкино бормотание. Первый ее собеседник – конечно же, Бог, – благосклонно выслушивал благодарности: за то, что проснулась, что в своем уме, что все здоровы, что обед готов, что есть чем заняться и кругом одна радость. Аминь.

Проснувшись, я утыкалась носом в бабушкину шею. Она пахла крахмальным бельем и лавандой.

– Отпусти, дышать нечем, – говорила бабушка, откидывала одеяло и поднимала наверх ноги. Я тут же задирала свои, и мы лежали рядом и сравнивали.

– Дидэ, какие у тебя икры стройные, – завистливо говорила я.

– Что есть, то есть, – соглашалась бабушка, – и почему никто из вас на меня не похож!

И начинала сгибать-разгибать ступни. Лодыжки сухо пощелкивали.

Я пыталась тоже пощелкать, но мои кости разминались молча.

– Сейчас – велосипед, – командовала бабушка. С улицы раздавался звон самодельного колокола и зычный призыв: «Нагавиииии, нагавииии!»

– У нас мусора нет, вчера вынесла, о, как хорошо, – радовалась бабушка, накручивая сухопарыми ногами круги в воздухе. – Пошли руки!

Мы вместе крутили руки в запястьях, у бабушки тут тоже хрустело, а мне опять было завидно.

– С ума сошла, что тут хорошего, это же соли, – ворчала бабушка.

– Я тоже соль ем, и ничего! – раздумывала я.

– Это другая соль. Так, теперь бокс!

И бабушка резко выбрасывала вперед поочередно кулаки, угрожая невидимому противнику.

– Ты как Леди Карате, – фыркала я и тоже боксировала воздух.

– А то. Была бы я нежная тютя, мои кости давно бы ветер развеял. Кому в доме нужна кроткая голубка? Женщина должна быть бесстрашная, как тигрица. – Бабушка встряхивала кистями, потом придирчиво рассматривала свои ногти.

– Пора уже красоту наводить, – говорила она. – Обед есть, сначала тебе корсет дошью, а после стирки сядем с тобой маникуры делать.

– Не «маникуры», а маникюр, – с умным видом поправляю я.

Бабушка и ухом не ведет – она достает из шкафа какую-то беленькую штучку.

– На, примерь-ка.

Я разворачиваю штучку: вроде летней кофточки с петельками, надеваю – достает до талии.

– Это что такое? – недоумеваю я, пытаясь понять, как я смогу дышать в этой тесной сбруе.

Бабушка придирчиво вертит меня вокруг оси, разглаживает твердыми пальцами складки.

– Дидэ, – не сдерживаюсь я, наконец, – что это?!

– Корсет, говорю же. – Бабушка задирает очки на лоб. – Снимай, пуговицы надо допришивать.

– Да их тут миллиард! – воплю я в ужасе.

– Когда твои тетки к нам приезжают, сначала в комнату вплывает грудь, и полминуты ждешь, пока целиком зайдет. Ты тоже такое хочешь?

– Нет, – озадачиваюсь я. – Да где у меня такое?!

– Порода ваша вылезет рано или поздно, надо меры принять вовремя. – Бабушка стаскивает с меня корсет и принимается пришивать миллиард пуговок.

Когда корсет выстиран, накрахмален, отпарен и отглажен, я выцыганиваю позволение не носить его хотя бы дома. Бабушка щурит глаза, но сейчас у нас другое важное дело: наведение красоты.

Сода, мыльная стружка, горячая вода – ванночка готова.

– Полотенце для ног всегда отдельно надо держать, – учит бабушка и протирает спиртом ножнички.

– А если я целиком купаюсь – три полотенца, что ли, брать? – невоспитанно критикую я.

– Которым ноги вытираешь, и лицо тоже вытирать? Не знаешь – хоть слушай.

Она готова к процедуре: очки надела, и вперед – отодвигает кожу, отщипывает лишнее, пилит кончики ногтей.

– Как будто на два кило легче стала, уф, хорошо. – Бабушка поливает ноги прохладной водой, промокает полотенцем, мимоходом отмечает, что между пальцами надо высушить очень тщательно, а то кожа запреет.

Напоследок мажет ногти йодом («дезинфекция – знаешь что такое? И ногти крепче будут»), возлагает ноги на спинку стула и откидывается.

– Это чтобы вены отдыхали, – объясняет бабушка. – Ты сразу лаком мажешь? От этого ногти портятся, чтоб ты знала!

– Ой, мажь не мажь, красивее все равно не станешь. Красивой надо родиться, как Джина Лоллобриджида! Какая у нее талия, умереть можно!

– Как по мне, сиськи чересчур большие, – критикует бабушка. – Они в старости отвиснут и будут до колен!

– А кто ж тогда красивая, по-твоему? – уязвленно спрашиваю я: не подозревала в бабушке такого глубокого знания предмета.

– Шахиня Сорайя, – не задумываясь, отвечает бабушка. – Она сюда приезжала с шахом – не налюбуешься! А как она себя держит! Вот это я понимаю – женщина.

– И все, что ли? – удивляюсь я. – Прямо на всем свете одна красавица?

– Ну почему, – миролюбиво продолжает бабушка и начинает мазать лак. – Еще Жакелина!

– Кеннеди, что ли? По-моему, у нее рот великоват. Хотя одевается – да-а-а-а-а.

– Ну, она не столько красивая, сколько – очень умеет себя держать. И еще Уна!

– Четвертая жена Чарли? – догадываюсь я. – Так тебе жены больших людей нравятся!

– Они не всегда были женами, – снисходительно бросает бабушка. – Но стали ими, и знаешь почему?

– Потому что слушались бабушку, – вывожу я. – Эдак мне вообще ничего не светит!

– Неправда, у тебя губы, как у Сорайи, – ласково говорит бабушка и проводит ладонью по моей щеке. – Познакомилась я как-то с молодоженами, лейтенант – высокий, стройный, красавец, а с ним рядом идет женушка – ножки кривенькие, в подмышку мужу упирается, каракатица! Всей красоты – коса по пояс. Ее соседка моя в шутку спрашивает – как ты такого себе отхватила? А она говорит – когда красоту раздавали, я спала, а когда счастье раздавали – я проснулась! Так что – сама думай, на черта эта красота.

– Так что теперь, не спать, что ли? – иронически резюмирую я.

– Язык отрежу! – сдвигает брови бабушка и несет тазик в ванную.

Летний ветер проносится по всем комнатам, цепляя занавески, а спустя минуту кувыркается в листьях акации за окном.

– Напугала, – ухмыляюсь я в ответ.

– Прихорошились – а теперь можно и на море пойти! – перекрикивает воду бабушкин голос из ванной.

Бабушка и море (как я чуть не утонула)

С морем все было не так-то просто. У нас ведь все было сложнее, чем у нормальных людей, так вот: на море нас одних с Танькой не пускали.

С моей стороны запретителем были все ближайшие родственники во главе с бабушкой, а с Танькиной стороны – ее бесподобная мама теть Софа.

Когда-то Софочка была первой красавицей города Николаева – ноги от ушей, лазоревые глаза и рыжие кудри, и под ее балконом топталась стая безнадежно влюбленных, а она показывалась изредка, царственно вытряхивая пылесборную тряпочку на их страдающие головы.

Молодой студент Резо из городка Б. влюбился, увидев Софочку на море – она стояла посреди пляжа, как Венера, в сплошном черном купальнике и каплях воды и, не замечая сокрушительных последствий своей смертоносной красоты, загорала, уперев руки в крутые бока.

Резо забыл, что приехал в город Николаев изучать судостроение – он поставил на данном этапе другую цель и разработал стратегию и тактику покорения Софочки. Три года в военном флоте закалили его характер и научили не отступать перед трудностями, а еще – искать нестандартные решения. Осмотрев незадачливый фан-клуб под балконом, он сделал вывод, что стоять в толпе – тупиковый путь. Надо действовать тонко, по-лоцмански!

Резо купил себе фетровую мафиозную шляпу и серый костюм: как на это посмотрит сама Софочка, не так уж важно, но что высокий, плечистый и серьезный молодой человек в шляпе будет неотразим для будущей тещи – абсолютная истина. Ибо он был сыном грузинской, а конкретно – аджарской матери, а чем они отличаются от еврейских матерей?!

Резо купил букет, коробку конфет и заявился к Софочке прямо домой. Фан-клуб гудел от возмущения и был в шоке: так нагло нарушить негласный паритет! Софочка растаяла: даже если бы мама не одобрила положительного во всех отношениях кавалера, то она сама была готова бросить все и бежать с ним на край света.

Край не край, но деревня высоко в горах, куда Резо привез Софочку, приняла ее одобрительно: там ценили статных веселых женщин, на которых можно положиться в любых обстоятельствах. Софочка усвоила все традиции и даже выучилась говорить на грузинском языке – правда, чудовищный акцент не пропал даже через много лет.

Софочка родила мальчика и спустя четыре года – девочку, которую назвала в честь своей любимой подруги Таней, и эта девочка стала моей любимой подругой – правда, ужасно страдала из-за имени.

– С моей русапетской мордой иди и докажи, что я грузинка! – рычала Танька. – И еще, не дай бог, узнают, что меня зовут Таня – ну все, бесплатный цирк обеспечен! О чем родители думали, интересно?!

Дело в том, что городок Б. – курортный. Каждый сезон его наводняли мириады прекрасных женщины разного возраста в поисках романтики. Они ужасно нервировали местных добропорядочных матрон, и в противовес – чтобы, упаси бог, их не перепутали, – одевались строго, оставались белоснежками, а на море ходили ранним утром – как положено хозяевам.

Я всю жизнь так и проходила на море, когда еще солнце не встало, вода теплее воздуха, чистая, как слеза, и никакого загара. Но ведь все нормальные люди, живя у моря, окунаются в любое время, чтобы просто охладиться! Молодежь вовсю нарушала неписаные правила, а мы с Танькой все сидели, как дебилы, и парились дома.

Теперь понятно, почему на море нас одних не пускали?

Плавать с нами ходит моя бабулечка-Цербер. Она держит нас при себе на коротком поводке, как придурочных пуделей, и зорко высматривает любителей молодых девочек. В каждом мужчине ей мерещится маньяк, насчет испепелять взглядом она может давать мастер-класс в Шаолиньском монастыре, и инстинкт самосохранения спасал не одного слишком борзого ухажера.

Мы сбрасываем свои сарафанчики и плюхаемся в море.

Бабуля тем временем на берегу обнажается до сшитого ею ситцевого купальника, в котором верхняя часть – корсет в мелкий цветочек с миллионом пуговок, а трусы как у штангиста в дореволюционном цирке, ложится под зонтик, и из-под шляпы, шпионски скрывающей лицо, обозревает пляж.

Выходя из воды, мы немедленно должны переодеться в сухое.

– Все нормальные люди высыхают на солнце, – шиплю я. – А мы обязательно должны всем демонстрировать свои трусняки!

– Яичники застудите, – железным тоном говорит бабушка, возражения сняты.

– Интересно, мы только для этого и родились – чтобы стать породистыми производительницами? – шепчет Танька, держась за мое плечо и стягивая купальник. – От Софы то же самое слышу.

– Мы с тобой – неприкасаемые хрустальные яйцеклетки, – делаю я вывод, шатаясь под Танькиной мощной рукой. – Наше предназначение – инкубатор! Для потомства какого-нибудь кретина. Высокородного!

– Шаха Персии, – пыхтит Танька, еле напяливая на мокрые ноги трусики.

– Султана турецкого, – подхватываю я. – И не приведи Господь яичники подведут!

– Если мы целое лето будем возле берега бултыхаться, я ни черта не похудею, – поднимает бровь, как у Вивьен Ли, Танька. – Надо далеко заплывать, тогда смысл есть.

Мой изобретательный мозг пытается решить дилемму: как покачаться на нормальных волнах и словить адреналину, но при этом не огорчать бабулю.

– Давай скажем, что встретимся на пляже на нашем месте в четыре, а сами придем в три, я как раз успею вылезти, – выдвигаю версию на голосование.

Таньке, если начистоту, море глубоко до фонаря, она влюблена и страдает – ей нужно срочно похудеть.

– Давай, – томно глядит она поверх меня лазоревыми коровьими глазами.

Если мысль о подвохе и приходит в бабулечкину голову, она ее прогоняет, потому что подозревать таких хороших домашних девочек в чем-то недостойном просто грешно. Тем более что врать по телефону я умею гораздо виртуознее, чем в глаза. Да и где вранье-то? Нету никакого вранья.

* * *

На пляже после ливня никого, кроме нас и помешанных искателей золота. А в море так вовсе – ни единой человеческой души.

Море свинцовое и страшное, грохочет и скалит разнообразные пасти, и с каждой волной все неприступнее. Ни один вменяемый человек туда не полезет, но мне только такого моря и надо!

– Может, не стоит? – нерешительно говорит Танька, наблюдая, как я сбрасываю одежду.

– Ты стой на стреме, как только бабушка появится – свисти!

Остаемся только я и море – я знаю, как с ним договориться.

…Море в шторм – словно критский бык, если в сердце хоть капля страха – лучше к нему не подходить. Надо сбросить человеческое обличье и стать его частью, слиться с ним в единое существо, чтобы улавливать малейшие его намерения. Море поднимает меня на точку, откуда весь мир смотрит снизу, мир кроткий, скучный и крошечный, а потом обрушивает в бездну, и тут же снова вверх. Настоящая битва – кто кого, и, как в каждой настоящей битве, нельзя ослаблять высокого накала почтения к противнику. Головокружительное наслаждение опасностью, знакомое с детства, распирает ребра, и я начинаю горланить «Хей, Джуд!», но голос даже мне слышен урывками.

Вскоре сработал внутренний хронометр – море не устанет, а я сбила дыхание. Надо вылезать из воды и заметать следы. И внезапно вся красота с меня слетела: я поняла, что выходить будет труднее, чем обычно. Море держало меня цепкими руками пока что ласково, но уже настойчиво, как влюбленный Кинг-Конг Блондинку. Дрейфуя на пляшущих волнах, я никак не могла подплыть поближе к берегу, чтобы старым испытанным способом выбраться на сушу – поймать волну поменьше, поддаться ей до конца и вместе с шапкой прибоя выплеснуться на гальку.

Вот тебе и критский бык! Тревога сбила мою уверенность, и я тут же наглоталась противной соленой воды. Из понарошку опасного аттракциона море превратилось в непобедимого многоглавого монстра. На меня навалилось огромное одиночество. В щелочку между подвижными водяными стенами я разглядела на берегу две фигурки. О, бабушка уже тут… Тогда лучше сразу утонуть.

Нельзя бояться! Все будет хорошо, без паники, я не могу допустить, чтобы меня потеряли.

Только бы выйти, и я согласна на все, на любое наказание.

Домашний арест – самое меньшее, на что я готова. Трепка прямо на пляже, а рука у бабушки суровая. Занятия музыкой по шесть часов в день вместо оговоренных двух. Объявление Таньки персоной нон грата. Запрет на телефонные разговоры. Во двор не спущусь вообще никогда, до конца жизни!

Барахтаясь в холодном теле многорукого чудовища, я вдруг увидела неподалеку буек, болтавшийся примерно так же одиноко и бестолково, как я. Но в отличие от меня, он закреплен на дне и его не снесет течением. О, мой спаситель! От радости я запела Триумфальный марш из «Аиды», который прекрасно гармонировал с оглушающим воем стихии и поднимал мой угасший боевой дух.

Обнявшись со склизким обшарпанным баллоном, как с родным, я стала похожа на пьяную русалку. Мне остается ждать всего сутки, пока море успокоится, и я буду спасена: если, конечно, за это время я не примерзну к буйку навеки. Почему-то никаких вариантов больше в мою тупую башку не приходило. Но бабушкин Бог, видимо, получил срочное сообщение и явил себя как раз вовремя.

Осточертевший монотонный гул моря внезапно разрезал сначала рев мотора, а затем зычный голос, оравший в мегафон (вольный перевод с грузинского):

– Ах ты, пропащая, мама-папа у тебя есть?! Или читать не умеешь?! Из-за таких самоубийц, как ты, вся отчетность по утопленникам летит к черту! Стой там, не двигайся, сейчас поплавок бросим!

Спасатели!!! Этот хриплый прокуренный рев показался мне небесной музыкой. К тому же моя мечта сбылась: всю жизнь хотела поплавать с настоящим спасательным кругом. Отфыркиваясь, схватилась за шершавый пенопластовый бочок, взглядом попрощалась с дружественным буйком и очутилась в катере.

На берегу меня шатало – началась морская болезнь. Танька бегала с растопыренными руками и держала бабушку, которая издали костерила меня без внутренней цензуры и призывала на мою голову геенну огненную, а также живописала, что она со мной сотворит, попадись я ей в руки. Заодно досталось бедной Таньке за ротозейство.

– Ба, – жалобно пропищала я. – Ну хочешь, я еще одни поханчики надену?

– Самое время! Надевай хоть на голову, – разъяренная бабушка схватила сумку и приказала: – Шагом марш домой!

Мы потрусили за бабушкой, не смея даже посмотреть друг на друга.

– Чок гюзель[29]29
  Чок гюзель – красавица (турецк.).


[Закрыть], – сказал кто-то возле нас.

На Таньку плотоядными глазами смотрели молодые туристы из дружественной республики. Это они зря, потому что бабушка переложила сумку из одной руки в другую и сказала: «Намус сиз[30]30
  Намус сиз – совесть есть? (Турецк.)


[Закрыть]?» – после чего кавалеры скукожились, попадали на колени и стали молить ханум о пощаде.

Шучу. Они просто слились с пейзажем и более не отсвечивали, мы же переглянулись и поняли, что нас дома ждет гильотина.