Текст книги "Лето, бабушка и я"

Песня про трусы

 
– Жопа, жопа, что с тобой мне делать?
Были трусы целы, ты в тепле в них грелась.
А трусы порвались – что же с жопой делать?!
Кто трусы подарит – жопой пусть владеет.
 

Бабушка напевала эту песенку вполголоса, нарочито жалостно, и я на всякий случай оглянулась – вокруг никого не было, если не считать петуха Пиночета и дрыгающего ногами во сне Бимки.

– Дидэ, ты чего?!

Мне было смешно до чертиков, и я хихикала и старательно запоминала слова – мелодия была незатейливая, как воробьиное чириканье.

– Ты смотри только, не повторяй, – напускала бабушка строгости.

– Тебе можно, а мне нельзя?!

Бабушка морщила губы, продолжая закручивать отстиранные, подсиненные и обмакнутые в горячий крахмал пододеяльники в дымящихся удавов.

– Ты пой про своих пионеров.

Настроение у бабушки было непонятное. Вроде мирное, но она смотрит внутри себя на что-то, видимое ей одной.

– У нас соседка была в «итальянском» дворе, Герта.

– Это которая сильно накрашенная ходила?

– А ты откуда знаешь? Тоже я рассказывала? Вот у тебя уши, пеленгаторы! При тебе пискнуть невозможно, пылесос, а не девочка. Бери шпильки, вешать будем!

Мы шли на огород – она с тазиком, я с прищепками, которые у нас почему-то назывались шпильками.

Бабушка протирала влажной тряпочкой проволоку, гладко натягивала на ней край пододеяльника, закрепляла деревянными прищепками – строго по четыре штуки на равном расстоянии, как будто линейкой мерила.

– У нас в том дворе все соседи были хорошие. Я ночами уезжала рисовое поле пропалывать, они за детьми присматривали. У Герты деньги были, и еды разной тоже много – она одна жила, и моих всегда кормила – схватит всех троих, отведет к себе и накормит.

Еще была татарка Бэлла, она меня ругала: Фати, говорит, у тебя такие дети золотые, что ты плачешь, Фати, зачем ты их так строго держишь?

А я боялась. Трое детей без отца – смеешься, что ли. Боялась, что испортятся, меня дома нет целый день – я их впрок наказывала. Так их наказывала, что вам и не снилось – на кукурузу ставила. Знаешь, как в старину учили: возьми ребенка в кулак, отсеки, что торчит снаружи, а что в кулаке осталось – воспитывай.

Я подавала прищепки, и мне в легкие задувал ветер: я представляла бедную свою маму, которая стоит с двумя братьями коленями на кукурузе в углу и ждет маму, которая оставила их ночью одних и ушла работать.

Бабушка ставила специальную длинную палку и поднимала бельевой трос повыше, чтобы длинные простыни не доставали до земли.

– Дидэ, можно я пойду к Цицо?

– Хватит болтаться, пошли, суп варить научу.

Я чистила лук и картошку.

– Ну как ты чистишь, из кожуры целый обед можно сварить! Знаешь, как во время войны было голодно: даже из шелухи еду готовили. Это вы сейчас разбаловались, нос воротите.

Бабушка все делала стремительно и готовила только самые простые блюда: зато вкуса они были отменного и неповторимого.

– Мои супы малышня в детском саду больше всего ела. Вот такой, с клецками – все с добавками ели. Я поваром там работала и никогда ни крошки еды не брала. Грех у детей воровать, а заведующая полные сумки таскала, корова толстозадая.

Я представляла жирную тетку с усами и сумками и заливалась хохотом.

– Ты таких слов не повторяй, – строго предупреждала бабушка, но сама начинала посмеиваться, поджав губы. – Ты ешь, ешь. Сухарики побросай. – Бабушка цепляла очки с синей изолентой на правой дужке и продолжала наметывать ситцевый халатик.

– Ба, а эта Герта – кто она была? Имя какое-то не наше. Может, Герда? Или Грета?

– Немка вроде, – перекусывала нитку бабушка. – Она была… такая, кахпа[27]27
  Кахпа – женщина, торгующая своим телом (груз., жарг.).


[Закрыть]. Но добрая.

– Что такое кахпа?

– Не твоего ума дело, – шлепала меня бабушка по спине. – Несчастная женщина, словом.

Я представляла напудренную Герту с высокой прической и огромной мушкой на щеке – похожую на Фуфалу[28]28
  Фуфала – имя персонажа из фильма Т. Абуладзе «Древо желания», ставшее нарицательным из-за своего облика – полусумасшедшая бродяжка в пестрых лохмотьях.


[Закрыть], которая пела песню про жопу и трусы высоким слезливым сопрано, но потом бросала ее представлять, потому что она была чересчур жалкая, а меня довести до слез – плевое дело.

– У меня все соседи были хорошие. Я им кукурузную муку давала. Или рис – что было. И они нас любили. Повезло, – простегивая халатик, неизвестно к чему добавляла бабушка, и я видела, что лицо у нее меняется, как будто вот-вот заплачет.

– А почему я их не знаю? Где они все?

– Кто где. Не знаю. Зря я эту комнатку уступила. Обменяли вот на ту, в квартире вашей.

– Почему только нашей? И твоей тоже.

– Нет, мамочка. Человеку свой угол нужен. Как бы мы с тобой хорошо жили! Я бы ту комнату тебе оставила в подарок. Выйдешь замуж, а у тебя уже свой дом есть.

– Ты же домик хочешь на своем участке, – обеспокоенно напоминала я. Мне начинало казаться, что бабушка собралась уходить. – А разве нам вместе плохо?

– Хорошо, хорошо. Но молодые хотят жить сами, и правильно, все бы в гости друг к другу ходили, скучали, а я бы помогала все равно. Домик – ох, когда я его построю. Твой дядя обещал проект сделать к осени.

Я со свистом допивала суп прямо из тарелки и получала гневное замечание, что ем, как крестьянская девка.

– А почему у Берты было много денег?

– У Герты. Не стоит тебе такое знать. Она несчастная женщина была, но – добрая. Придет пьяная, помоется, переоденется в чистое, на стол накроет и нас зовет. Вай, как она умела веселиться! Хохочет, песни горланит, всех вышучивает – ох и язва была! Меня дразнила – ты детей голодом моришь, в святые метишь! Мне и замуж предлагали, а я твоего деда ждала.

И ничего не голодом – тогда всем плохо жилось. Она моему Шукри тайком кусочки сахара давала – он сладкоежка такой, ужас. Герта еще и не такое пела, но я только эту дурость и помню. Надо же нам было над этой жизнью посмеяться хоть иногда. У нее жених погиб, и голова повредилась от горя. Бедная, бедная.

Бабушка замолкала, потом прерывисто вздыхала и покачивалась, глядя в окно. Что-то шептала, уходя туда, где мне не было места, становилось скучно-прескучно, и я отпрашивалась поиграть с деревенскими в чайных плантациях.

– Смотри только, не обдерись до крови, и не спой там… про трусы, – усмехалась бабушка, и мы понимающе улыбались друг другу. А напоследок она грозила: – Посмей мне только к кому-то в гости завеяться, я твои косы на руку намотаю.

– Ну почему? – хныкала я.

– Язык отрежу! – свирепо отвечала бабушка.

Ну и ладно, думала я, – неровня. Городская принцесса. А сама вон песенку про трусы поет. Даже про жопу – если уж начистоту.

– А дома можно буду петь?

– Только не при родителях, а то они нас обеих накажут, – усмехается бабушка.

История с поханчиками

Трусы вообще, как я понимаю, занимали не последнее место в бабушкиной системе ценностей. Им отводилась роль социального индикатора – чем их больше, тем надежнее защита.

Но кроме обыкновенных трусов, были еще и спецтрусы, в просторечии – поханчики (они же поханы или тумбаны).

Кто такие поханчики, и какая с ними может приключиться история, уважаемая публика вряд ли в курсе.

Это такие объемистые теплые трусы почти до колен, бывали двух цветов: розовые и голубые. У нас были голубые.

По утрам бабушка и мама использовали разные методики по насильственному надеванию на меня поханчиков. Вначале шло мягкое запугивание:

– А вот одна девочка их не носила, и застудила себе яичники, и потом не смогла родить!

– Вы с ума сошли?! Мне еще когда рожать!!! О чем вы вообще говорите, я ребенок!

– Ничего себе ребенок, вот уже грудь выросла, а ты все козой скачешь. Пора уже вести себя как девушка!

Я бегала вокруг стола и орала, что опаздываю в школу.

Тогда в ход пускались слезные умоляния:

– Радость моя, бабушка будет нервничать, ну-у, хорошая ты моя девочка, р-раз – и я буду спокойна!

Я искала нож, чтобы перерезать вены.

Мама бралась за дело с приличествующей ситуации решимостью:

– Так, если ты сию секунду!!! Хватит уже с ней сюсюкаться, вот Русико всегда меня слушалась, золотая дочь, и что она проиграла?! Ничего! Счастлива и двоих детей уже родила! А эту кто замуж возьмет, ослица чистой воды!

Проливая тяжелые слезы, с ненавистью напяливаю поханчики и иду в школу.

Поскольку в школе меня уважают гораздо больше, чем дома, быстро успокаиваюсь и забываю про голубую мину замедленного действия.

У меня есть все козыри для школьной популярности: отличница – раз, косы и язык длинные – два, и бегаю быстрее всех – три.

На большой перемене мы дикой ордой вываливались во двор и бесцельно носились табунами друг за другом, как после нашатырной клизмы.

Я вставала на исходную позицию: в трех метрах от меня сбивались противники. Боевой клич и – вперед! Дикая и свободная, как лошадь Пржевальского, я вымахивала ногами, и за мной по ветру полоскались косы с бантами, а потом – табунчик жеребят пубертатного периода. Я мастерски обходила зазевавшихся первоклашек на пути, а преследователи сшибали их, как кегли, и через секунду после глухого стука раздавалась сирена.

Последним оставался упорный Славик. Преследование вот-вот должно было закончиться полной победой. Вот и крыльцо!

Я забыла: под юбкой скрывались они.

Поханчики.

Они мирно дремали, ожидая своего часа, и в тот миг, когда я делала крутой вираж возле крыльца, повизгивая тормозами, какой-то недоношенный первоклассник пробежал у меня под ногами, как таракан, и я, конечно же, упала.

Всего пять букв – «упала». Полсекунды на чтение и произнесение, а ведь то, что произошло на самом деле, заняло вечность, как в съемке рапидом. Скорее это можно описать как Большой Взрыв или Апокалипсис: долго, мучительно и эффектно.

Потеряв равновесие, я успела предугадать следующие кадры моей жизни, но преодолеть инерцию бега Пржевальской лошади невозможно.

Я только выставила руки вперед и оттянула носки туфель, чтобы придать позорному полету хотя бы мизерную долю эстетики. Мне показалось, что весь мир бросил заниматься своими делами и приковал взоры к моей плиссированной юбке.

Ладони встретились с асфальтом и плотно его проутюжили. Плиссированная юбка, в конце-то концов, задралась и явила миру сидевшие в засаде поханосы.

Они были голубенькие, как миротворческие береты ООН, и мерзкие, как молочная пенка. Они похабно озирали свидетелей и жаждали крови младенцев. Моя жизнь кончена, голубые панталоны зарубили мне карьеру на самом взлете. Почему на меня не упала бетонная плита?!

Молодая училка, к ногам которой меня прибило волной взрыва, молниеносно отбросила юбку на место. Преследователь Славик помог ей поднять меня с земли – ободранные ладони и кровавые колени затмили эффектом предыдущую картинку с поханчиками.

– Ты смотри, не плачет, – восхищенно сказал Славик, и я вырвала у него руку.

Мама и бабушка молча наблюдали, как я, печатая шаг, прошла мимо их заботливых фигур, достала самые большие ножницы и хладнокровно, со вкусом, с наслаждением проделала перформанс «Я не дам загубить себе жизнь».

Потом с размаху швырнула искромсанных злодеев в мусорку и пошла к себе.

– Куда? Может, на тряпочки пригодятся, – пристыженно пробормотала бабушка, но мама на нее зыркнула. На этом тема поханчиков была закрыта навсегда.

И самое главное-то: в школе потом про это падение никто и не вспомнил. Должно быть, солнце нагрело всем головы, и они не поверили своим глазам.

Степановка

– Шестого урока не будет, Евгеша заболела! – Не успел отпетый двоечник Турушбеков возвестить о свободе, как осоловевший от гормонов, весны и голода класс прогрохотал вон из школы, оставляя за собой вывернутый паркет и висящие на одной петле двери.

Мы с Иркой не пошли вместе со всеми в парк, а вытащили из портфелей каждая по яблоку и с наслаждением закусили.

– Когда ты уже ко мне придешь? – щуря узкие голубые глаза, протянула Ирка.

Мы подружились не сразу.

У Ирки – длинные ноги, узкие, как было отмечено, глаза, молодые родители и вольная жизнь на Степановке.

У меня – длинные косы, выпученные глаза, полный вагон патриархата и чтоб в два была дома.

– Если бы у меня были такие волосы, – вздыхала Ирка.

– Если бы у меня были такие ноги, – отзывалась я.

Кроме того, она гораздо лучше меня понимала в мальчиках – у нее на Степановке были поклонники из ШМО.

Из общего у нас была ненависть к музыкалке и склонность к бешеным развлечениям.

Например, попав под теплый ливень, мы становились под каждую водосточную трубу и визжали, шатаясь от напора восхитительно мягкой, отдающей ржавчиной струи.

Или сухим осенним днем в Пионерском парке не пропускали ни одну кучу опавших листьев и валялись на каждой по очереди, пугая тарзаньими воплями гуляющих с детьми бабулек.

Когда Ирка после школы приходила ко мне домой, мы чинно обедали, потом закрывались в моей комнате и бесились.

В основном это означало – швыряться подушками, выплескивая в бросках и увертывании всю накопленную за партами энергию.

– Купи слона! – орала Ирка, изящно направляя подушку в сторону платяного шкафа.

– Не хочу! – орала я в ответ, швыряя свою ровно ей в живот и одновременно подпрыгивая за утерянным соперником оружием.

– Ао-о-о! Все говорят – не хочу, а ты купи слона! – накручивала Ирка обороты моей подушкой и посылая ее якобы мне в лицо.

– Он мне не нужен! – Падая в перехвате на стул, я ушибала ногу и выла, прыгая на здоровой.

– Все говорят – он мне не нужен, а ты купи слона!

– Убью, зараза, я больше не могу это слушать!

– Все говорят – убью, зараза, я больше не могу это слушать, а ты купи слона!

– Тебя не подушкой, а кирпичом по башке! – визжала я и в один прекрасный момент кидала так точно, что подушка пролетала над головой вовремя сложившейся пополам Ирки прямиком в открытое окно.

– ААААААААААААААААА, – шепотом орали мы, закрыв ладошками рты, и вывешивались с подоконника головами вниз.

Подушка белела на тротуаре, а прохожие глазели вверх.

Мы дружно стекали по подоконнику на пол и ржали.

– Что случилось?! – На пороге возникала бабушка, грозно шевеля бровями: она знала, что добром это не закончится.

– Мы сейчас принесем, – заикалась Ирка.

Бабушка с полуслова понимала сюжет и неслась с четвертого этажа вниз. Она пулей вылетала из подъезда, хватала подушку, к которой уже тянулись любопытные ручонки, и так же молниеносно залетала обратно.

– Ну, все, хватит, а то мне сегодня достанется, – пытаясь усмирить хохотунчика в животе, булькала я.

– Все, пора, скоро автобус, – спохватывалась Ирка, церемонно раскланивалась с домашними и удалялась.

– Где она живет? – спрашивала бабушка, сдирая наволочку с подушки.

– На Степановке, – с плохо скрываемой завистью отвечала я.

– Ого, – удивлялась бабушка. – Из такой дали ездит в школу? Там раньше охотничьи поля были. А сейчас люди живут, смотри ты.

Степановка мне представлялась разбойничьей деревушкой навроде Запорожской Сечи. Дети оттуда были блатные и развязные, с ними особо никто не портил отношений, хотя в городе недостатка в блатных кварталах не было: на Степановке жили моряцкие семьи.

– Самые кошмарные – Ардаганские, – просвещала меня Ирка. – Потом Манташевские, портовые, БНЗ-шники, Чаобские. Много из себя строят парковые, но это потому, что их много.

– А я где живу? – обескураженно искала я свое место в упоительном мире блатных.

– Ну, трудно сказать – может, центровая, а может – и морвокзал.

– А что лучше?

– Да тебе зачем, – снисходительно роняла Ирка. – Ты небось только за хлебом выходишь!

Я мрачно жалела, что не живу в каком-нибудь страшном криминальном квартале. Я бы ходила вечерами с ножиком и всех пугала!!!

Так вот, мечта побывать на Степановке все никак не давалась в руки: на неделе школа, уроки, музыкалка, а по воскресеньям – деревня.

– А давай сейчас, – понесло меня внезапно.

– Класс, – обрадовалась Ирка: ей тоже хотелось предоставить свою квартиру для бешеных развлечений.

В моей голове звонко отключился тумблер благоразумия, я решила, что успею до двух туда-обратно, и позвоню домой от Ирки.

Дорога уже была прекрасна: автобус подбрасывал нас на ямках и рытвинах, прикладывая головой к потолку. Мимо проплывали мирные сельские пейзажи с кукурузой и коровами, и у меня закралось предчувствие, что Степановка – это в самом деле очень далеко. И как я оттуда поеду обратно?!

Но показавшиеся на последней остановке новенькие дома, стоящие в ряд, как косточки домино, привели меня в восторг, и страхи отодвинулись в чуланчик, вежливо пощипывая меня за совесть.

Детей было море.

Они все болтались на улице, собравшись в разные компании. С Иркой здоровались все, и на меня заодно поглядывали с интересом, а я ощущала себя представителем мирной миссии инопланетян во время налаживания дипломатических отношений с землянами.

– Адисей!!! Адисей!!! Ты ваабще в азрах, что этот гоим на тебя гонит?! Иди сюда, симон, на стрелку его позовем, – орал какой-то разболтанный парень кому-то невидимомму в небо.

– Что он сказал? – тихо переспросила я. – И как мальчика зовут – Одиссей?!

– Ага, он грек, – обыденно объяснила Ирка, а я шалела – тут людей зовут Одиссеями!

– Что такое – «в азрах»?

– Ну как – вроде «ты вообще соображаешь или нет».

– Так, «гоим» – знаю. А на стрелку – это что такое?

– Я тебе потом все объясню, – пообещала Ирка, открывая ключом двери.

Какая у нее была замечательная квартира! И совершенно отдельная комната, где никто, кроме нее, не жил.

Больше всего меня ошеломили две вещи: плакат с девушкой нечеловеческой красоты и портрет бородатого мужчины на книжной полке.

С девушкой было непонятно: не актриса, не певица, и за что ее на плакат?

– Модель, – объяснила Ирка, и я впала в ступор – в этой загранице из людей создают кумиров просто за красоту!

Я подумала: Иркин папа плавает, а это, наверное, ее дедушка – тоже морской волк.

– Это Хемингуэй, – сказала Ирка, и я упала в собственных глазах в унитаз головой. Просто не узнала старину Хэма, он тут так по-домашнему висел.

На обед мы ели утку с яблоками, после которой собирались послушать «Би Джиз», а потом побацать на пианино и поорать пионерские песни. Я потеряла всякое представление о реальности, но, видимо, оставшиеся на родной планете Высшие Советники послали первые тревожные радиоволны.

– Ой, чуть не забыла, позвонить же домой надо, – всполошилась я.

– Телефон у нас пока не провели, – сказала Ирка, смысл этих слов дошел до меня как в замедленной съемке, стукнулся об стенки пустого черепа и встал посреди головы, дожидаясь мало-мальски осмысленной реакции.

Мы обе помолчали, сопоставляя содеянное с возможными последствиями. На моей планете сейчас горят сигнальные огни, объявлена боевая тревога номер один и мобилизован весь личный состав населения.

– Ойё, – сказала я. – Считай, до завтра я не доживу.

Этого можно было и не уточнять.

Мы добежали до остановки, и время поползло в наглом развязном режиме: автобус шел прогулочным шагом, окрестности убивали своим пасторальным видом, пассажиры смотрели с осуждением – куда ты, девочка, сейчас тебя убивать будут, и есть за что!

Убить не убили, но жару дали. Проще было мне самой облиться бензином и чиркнуть спичкой – тогда хоть был шанс попасть в святые великомученицы.

– Мы обзвонили весь город! – который раз вбивала бабушка мне в голову. – Неслыханно! И где ты была, повтори-ка?

– На Степановке, – глотая слезы позора, выдавила я.

– Это же аэропорт почти! – зашлась в истерике бабушка. – Нет, ты слышала?!

Мама страшно молчала.

Вообще эмпирическим путем установлено – если взрослые орут, ничего страшного не будет, а вот если молчат и как будто ничего не происходит – что зреет в их головах, одному Господу известно.

– Женщина, – встревожилась бабушка, – ты дочери ничего не скажешь сегодня, мне одной отдуваться?!

– Я не знаю, что с ней сделать, – разомкнула уста мама. – Старшие если бы посмели такое учудить, я бы от них пыль оставила. А этой море по колено! Что из нее вырастет?

Чувство вины зашкалило за ту отметку, когда оно превращается в свою противоположность.

– Ну что случилось-то? Я никогда в жизни там не была! А вы меня бы не пустили!

– Но надо же было заранее… – начала мама, и я поняла, что пик напряжения прошел.

– Я больше не буду, – повесила я голову. – Ну откуда я знала, что там нет телефона?!

Ирка профилактически не заходила ко мне недельки две.

Потом мы придумали про общий доклад по биологии. Бабушка к этому моменту отошла окончательно и даже ничего не сказала, когда мы заперлись в моей комнате.

– Хочешь анекдот про английского джентльмена? – шепотом спросила Ирка.

– Ну, – приготовилась я.

– На улице лежит дохлая белая лошадь. Рядом с ней стоит джентльмен. Он просит прохожего:

– Уважаемый сэр, вы не поможете мне втащить эту белую дохлую лошадь в подъезд этого дома?

– Джентльмен всегда поможет джентльмену, – ответил прохожий, – помогу втащить вам эту белую дохлую лошадь в подъезд этого дома.

Втащили.

– А не могли бы вы, сэр, втащить эту белую дохлую лошадь на первый этаж?

– Джентльмен всегда поможет джентльмену, – ответил прохожий, – я помогу втащить вам эту белую дохлую лошадь на первый этаж…

– Э! – заорала я. – Это опять «купи слона», только хуже!

– Чего-то ты быстро, – хихикнула Ирка.

– Ну, втащили они ее в квартиру, дальше что?

– Дальше – прихожая и гостиная.

– А ДАЛЬШЕ???

– А дальше – английский юмор…

Тут дверь распахнулась, и бабушка с подозрением осмотрела комнату.

Ничего страшного – две пай-девочки сидят и болтают.

– А почему вы такие тихие? – поинтересовалась бабушка.

– А что нам делать? – удивилась я.

– Ну, подушками, что ли, пошвыряйтесь, – в сердцах бросила бабушка.

Мы стекли на пол и заржали. Бабушка сразу успокоилась и вылетела, захлопнув дверь.

– На день рождения к тебе меня точно пустят, – сообщила я радостную весть, и мы схватили по подушке.