Текст книги "Лето, бабушка и я"

Бабушка и футбол

– Ненавижу музыку, – завывала я в очередной раз, размазывая злые слезы.

– Ну доучись уже! Сколько там осталось, получишь аттестат и прощай! – взмолилась мама.

– Неблагодарная свинья, – веско уронила бабушка. – Музыку она ненавидит! Только не говори, что хочешь на спорт ходить!

– Да! – заорала я. – Хочу! Я спортивная! Меня знаешь, сколько раз Дина Николаевна на художественную гимнастику звала! Говорит – у меня такая растяжка!

– Вот что за дура, а? – дружно выпалили мои мучительницы и уставились друг на друга страдальческими взглядами, что означало – за что им такое наказание, и еще – я должна была сгореть со стыда и вымаливать прощение всеми доступными способами.

– Там же ноги задирают, и гимнасткам все в задницу смотрят, – укоризненно сказала бабушка. – Ты еще скажи – балетом хочешь заниматься.

– Балетом. Каким балетом, где тут балет?! Да хоть грузинскими танцами!

– В танцевальных ансамблях очень нездоровая обстановка, – безапелляционно заявила мама. – Если что случится, папа твой с меня голову снимет.

– Да что там может случиться?! Не надо тут папой махать! Папа бы очень даже меня пустил, я знаю! Хорошо, не балет, – вдруг успокоилась я, – но на теннис меня звали – в нем-то что плохого?

– Теннис – это что такое? – подозрительно спросила бабушка.

– Это когда ракеткой мяч гоняют, – отмахнулась мама.

– Да! Аристократический спорт, между прочим! Королевский! В белых юбочках!

Мама и бабушка опять удрученно посмотрели друг на друга.

– В кого она такая, – пробормотали они, что означало: я должна осознать степень своего нравственного падения и пасть ниц, вымаливая прощение.

– Папа занимался штангой, вот в кого! – выпалила я, надеясь, что это их немного успокоит.

– Штангой! – воскликнула бабушка. – Слушай, ты себе хочешь фигуру, как у папы?! Да кто на тебе женится тогда – чтобы ты мужа пришибла невзначай! А музыка девушке всегда будет нужна. Детей своих будешь учить!

– Никогда. Ни-ког-да! – полузадушенно пообещала я. – Вот клянусь – даже если мои дети будут умолять – отдай нас, мама, на музыку, я им руки лучше отобью!

– И в кого она…

– Да ни в кого! Сама такая родилась!

Утомившись и выпив стопочку валерьянки, мама согласилась отвести меня на легкую атлетику.

– Вот мне больше делать нечего, водить тебя на стадион, – ворчала мама.

– В самом деле, – иронически отозвалась я, стесняясь, что пришла с родительницей.

Тренер постучал карандашом по журналу.

– Вы на тренировке присутствовать будете?

– Да, – холодно отозвалась мама и поудобнее перехватила сумку.

Всю тренировку я ощущала мамин буравящий взгляд в спину. Девочки рядом переглядывались и хихикали.

– Не буду я ходить на поводке, – швырнула я форму в угол.

– И не надо, – легко согласилась мама.

– И музыкой тоже не буду заниматься, – невинно сообщила я и отправилась пережидать бурю в свою комнату.

– Слушай, ты футбол смотреть будешь? – проорал Вадик в трубку.

– Конечно! – возликовала я. – Финал Кубка кубков, кто же это пропустит!

Положив телефон, я вдруг похолодела: отбой для меня был ровно в двадцать два ноль-ноль. Как это я буду смотреть матч века, интересно?

– Ма-а, – вкрадчиво начала я, кося глазами.

Бабушка глянула поверх очков – почуяла неладное.

– Что такое? – Мама все еще не могла отойти после легкоатлетического скандала.

– Сегодня футбол, – приступила я сразу к делу.

– Теперь на футбол хочешь ходить? – всплеснула в ужасе руками бабушка. – Так, я давно говорю – ей теперь только битье поможет!

– Да не ходить, дидэ, – успокоила я переполошенную женщину. – Только смотреть, понимаешь? Это нельзя пропустить!

– Ну пусть смотрит тогда, – сбилась с толку бабушка и вопросительно покосилась на дочь.

Дочь коварно глядела в окно.

– Два часа, – загадочно произнесла она.

Два часа. Два часа каторги – взамен долгоиграющего счастья!

– Ладно, – облегченно вздохнула я.

Итак, впервые в сознательной жизни я добровольно отпиликала на клавишах свою епитимью.

Соседи стучали снизу и тревожно спрашивали, кто это у нас старается, не взяли ли мы нового ребенка и все ли в порядке. Все приходящие домашние столбенели возле двери и долго смотрели мне в спину, затем обходили с фасада и щипались в целях удостовериться, что это я, а не нанятое привидение. Когда стрелка часов упала на цифру 8, я для пущего эффекта проиграла еще минуту и сняла руки с клавиш.

– Какое это счастье, – растрогалась мама. – Как я об этом мечтала всю жизнь!

– Это, получается, каждый день нам такой футбол нужен? – спросила бабушка.

– Каждый день не будет, – решительно отмела я поползновения. – Такой футбол бывает раз в жизни!

В час Икс я села на развернутый в виде трибуны диван вместе с мужчинами семьи, как полноправный болельщик. Улицы к этому моменту опустели настолько, что бродячие собаки, воробьи и кошки собрали экстренное совещание – куда делись все люди?! Город переливался тревогой и азартом. Он стал одним большим домом, где не было ни единой злой мысли, ни одной ссоры, никакого тяжелого молчания – все знали, что за стенами сидят точно такие же люди, горящие жаждой победы.

Игра прошла как в дыму.

– ГООООООООООООООООЛ!!!!!!!!!!!!! – взрывались дома, вылетали осколки люстр и лохмотья старых диванов.

Упавшие от разрыва перепонок собаки посылали воробьев на разведку, те заглядывали в окна и видели обезумевших людей.

Кошки жмурились на крышах и фыркали – сколько дури во всех живых существах, а нам все равно. Собаки и воробьи приходили к выводу, что у людей опасное бешенство, охватившее все особи вида вроде мгновенной эпидемии.

– Наверное, они вымрут, – скулили собаки. – Кто нас будет кормить?

– Да есть-то они едят! – подсматривали воробьи. – Может, и заболели, но про еду не забывают!

Только собаки собрались делить улицы, как их перепонкам досталось еще раз.

– ГОООООООООООООООООООООООЛ!!!!!!!!!!!!! – на этот раз крик приподнял небо, и оно выгнулось дугой.

– Собачий Бог, – взмолились собаки. Воробьи взлетели на магнолии и сообщили:

– Едут!

Пустые улицы заполнили машины с вываливающимися оттуда людьми, ошалевшими от счастья. Бибиканье и горны, губные гармошки и свистки, крики и пение – и флаги, бегущие по ветру следом, – все это перепугало собак и воробьев насмерть, они в тревоге погнались за машинами и добавили свои голоса в этот всемирный оркестр.

Из моря высунулись дельфины и навострили уши:

– Ничего страшного, – поделились они с чайками, – наши победили!

– Идиоты, – продолжали жмуриться коты.

Даже уставшие от воплей и мытья посуды женщины вывалились из окон и смотрели на бурление праздника. Им казалось, что они тоже приложили руку к этой победе. Они снисходительно улыбались.

– Ой, футболистка, – поддела меня бабушка, глядя, как я беснуюсь.

– Ма, можно я тоже… пойду на улицу? – заикнулась я.

Но про это можно было не спрашивать – пора и честь знать.

– А все-таки я тоже помогала победить, – пробормотала я, засыпая. – Два часа!

За окном бурлил ликующий город.

Бабушка засмеялась, не разжимая губ.

Бабушка и «Битлз»

– Девочку обязательно надо родить, – наставляла бабушка. – Девочка всегда будет с мамой, а мальчика заберут – и жди потом, когда он про тебя вспомнит.

– Что-то мне девочек не особенно хочется, – с сомнением возразила я. – Девочкам ничего нельзя, вообще! Все только и следят, чтобы они чего-то не натворили. Никакой свободы, одни обязанности. Почему мне нельзя велосипед купить?! Потому что я – де-е-е-евочка. Тьфу.

– Да, девочкам труднее жить, – неожиданно согласилась бабушка. – Но ведь мы сильнее. Хоть мужчина – умнее, а женщина – сильнее. Она не сломается, а только согнется. Девочки умеют рожать людей, а мальчики – нет. Дался тебе этот велосипед! – вдруг рассвирепела она.

– А что в нем плохого? – удивилась я.

– Как что плохого? – раскричалась бабушка. – Ну кто тут еще в твоем возрасте шлендрает на велосипеде?! Девочки в твоем возрасте приданое собирают, а ты что делаешь? Порезала тик для подушек на какое-то дурацкое расфуфыренное платье! И не носишь его даже!

– Приданое, – закатила я глаза, – и что туда надо собирать? Подушки и сервизы?

– И подушки, и сервизы, – не сдавалась бабушка, – и полотенца, и постельное белье! А ты что сделала?

– А что я сделала?

– Я тебе два комплекта подарила индийского белья, с фиалками, а ты их немедленно напялила и спать завалилась!

– Ой, какие они красивые, ты моя любимая, – кинулась я целовать бабушку.

– Уйди, уйди, негодяйка, – закрылась бабушка ладонями, – что за привычка лизаться! Охота тебе сморщенную старуху целовать! Ты мне зубы не заговаривай, лучше скажи, что у тебя тут висит, а? – Бабушка презрительно указала на плакат «Битлз», подаренный мне Иркой. – Придет кто-нибудь и посмотрит на девичью комнату, а у тебя тут мужики посторонние висят!

Мужики с плаката стеснялись своих длинных волос и желали смыться куда подальше.

– Ну кто сюда придет? – удивилась я. – Кого это чужого я впущу в свою комнату?

– Да мне самой на них смотреть страшно! Ночью встану, так они на меня смотрят, я каждый раз шарахаюсь!

– Дидэ, – с воодушевлением начала я, – эти ребята сделали самую лучшую музыку в мире. А вот этого, – показала я на Джона, – его вообще убили!

Бабушка охнула и посмотрела на портрет совершенно другими глазами.

– Господи, он молодой умер?!

Она провела рукой по плакату.

– Бедная, бедная его мать, и дети остались?

– Матери нет давно, а дети остались, да. И жена. – Бабушкино сочувствие напомнило совсем недавний черный день, когда программа «Время» сообщила: Джона убили.

В школу мы пришли в трауре, а Вадик вообще в очках с темными стеклами. Я читала на переменах в радиоузле поминальную речь, и после крутили «Имеджин». Директор прибежал взмыленный, расшвырял толпу сочувствующих возле дверей радиоузла и потребовал ответа за самоуправство.

Мы отбрехались тем, что Джон погиб за идеи свободы от рук ЦРУ. Теперь приходилось отмазывать его перед бабушкой.

– Господи, как земля таких носит, кто молодого не пожалеет и жизни лишит, Господи, – причитала бабушка. – Да чтоб я его землей засыпала, чтобы ему завтрашнего утра не видать, ублюдок, отродье и сатана, чтобы собаки на его могиле лаяли!

– Его убийца сидит в тюрьме и долго еще не выйдет, – утешила я бабушку, пока она не разошлась.

– Да чтоб этому кровопийце никогда оттуда не выйти! А брат или сестра есть у него? – продолжала выпытывать бабушка про Джона, как будто он был ее дальний родственник.

– Нету, один он был у матери, без отца, но его тетка вырастила, – спекулятивно давила я на бабушкины слабые точки.

– Ох, бедная, бедная его мать… Еще и без отца? Ох, бедолага парень. Пусть Господь упокоит его душу, аминь.

Бабушка посмотрела на плакат еще раз и вздохнула.

– А остальные хоть живы? – на всякий случай спросила она и, получив утвердительный ответ, заключила: – Ну пусть висят тогда.

– Вот они, мальчики-то, – бормотала она через пару минут в глубокой задумчивости, держа ступку с орехами на коленях, – мальчиков повсюду опасности ждут. Дома их не запрешь, им свобода нужна. Девочки поосторожнее небось и живут дольше.

Постучала немного пестиком, взглянула сквозь меня, еще раз вздохнула и сказала:

– Не отнимай ни у кого детей раньше времени, Господи. Древние сказали – даже у змеи не убивай ее дитя. Пусть живут свое время. Аминь.

Литературный провал

– Сбегай вниз, почту принеси, – сказала мама, выгружая покупки. – А то у меня рук не хватило!

Хорошо, что не за хлебом – а то мне иногда по три раза в день приходится гонять к цирку: там самый лучший хлебный магазин.

Принести почту – это самое приятное поручение, которое мне давали. Обычно я смотрю сразу после школы: не белеет ли в щели что-то новенькое?

Вихрем скатившись вниз, открываю наш почтовый ящик: ключей не требуется, потому что замочек в нем отродясь не работал, нижнюю дверцу надо хорошенько дернуть, она и распахнется.

Закрывать еще проще – дал по дверце посильнее ладонью, она и влезает внутрь. Техника!

Кроме кучи скучных газет, приходят журналы «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Новый мир». Еще мамины ботанические брошюры – сколько она выписывает книжек, с ума сойти, в доме – сплошная ботаника.

Половина почты – лично моя: журналы «Пионер», «Юный натуралист» и даже для юных математиков – «Квант»! И толстенное письмо от Ирки из Крыма. Оно облезло по углам, бабушка ворчит – что вы там друг другу столько пишете, интересно?

Писать мы любим обе. Первое время в письмах были сплошные рыдания – мы смертельно скучали от разлуки, а теперь описываем друг другу каждую мелочь: все детали каждого дня, утра и вечера, все мысли, сны и разговоры, все происшествия, впечатления и рассуждения, всё старательно фиксируется, складывается в толстые рукописи и отправляется в конвертах, едва не лопающихся от напряжения.

После изучения письма сажусь читать новые главы романа Каверина в журнале «Пионер». Потом листаю весь остальной журнал от корки до корки, включая рубрику юных авторов «Кораблик». Эта рубрика давно не дает мне спокойно жить.

Какая-то Алина из Казани пишет про своего кота. Или Сергей из Челябинска – полная бездарность! Или Рахим из Таджикистана описывает сбор хлопка! Ну вот что в этих стишочках интересного?

В этот раз первым делом открываю журнал.

Сердце бьется в ушах, руки дрожат.

Там должен быть напечатан мой рассказ про собаку!

Рассказ такой:

«На мой день рождения пошел снег. Как это часто бывает в нашем городе, заодно отключили свет. Мы сидели в полумраке и скучали, и я не знала, что будет вечером – вроде бы отмечать день рождения будем только дома, с семьей. И никаких особенных подарков не ожидается. Хорошо было в детстве – тогда всякая мелочь радовала душу.

Вдруг в дверь громко постучали.

Я открыла и – чудо! На пороге стояла собака. Вернее, собака была не одна, а с хозяйкой, моей сестрой. Спаниель Нэнси, которую я обожаю изо всех сил!

– На, держи, на сегодня она твоя, – сказала сестра.

Одеться было минутным делом.

Поводок в руки и – вперед!

Снег падал большими хлопьями, мы с Нэнси кувыркались, забыв обо всем. Пусть она не моя, но этот день принадлежит нам!

Воздух пах арбузами и морем. Встречные мальчишки с уважением и завистью смотрели на чудесную черно-белую собаку с длинными кудрявыми ушами. В портовой маслянистой воде отражались корабли. Мы с Нэнси смотрели на них, и не надо было слов – мы понимали друг друга. Это было настоящее счастье.

Вечером ее забрали. Я не расстроилась, потому что знала – я смогу ее увидеть когда угодно.

А весной Нэнси повел гулять соседский мальчишка. Он не уследил, что она прыгнула в озеро. Собака простудилась, ее лечили, но спаниели очень нежные до года, и ее не смогли спасти.

Похоронили Нэнси за домом, в палисаднике.

Мы с племянницей пошли на ее могилу вечером, плакали, дул пронизывающий весенний ветер.

– Нэнси, мы тебя никогда не забудем, – сказала я.

Над городом снова шел хлопьями снег».

Над этим душераздирающим рассказом мы с Иркой заливались в три ручья.

Я представляла себе, как он будет выглядеть на свеженьких страницах журнала. Заголовок напечатан крупно, рассказ поделен на абзацы, и рядом – иллюстрации, милейший щенок с карими глазами.

«Ир, очень может быть, что скоро ты увидишь мое имя в журнале, – не удержалась я от поспешного хвастовства. – Думаю, им понравится, хотя что им присылают! Ты читала? Ужас и кошмар. В этом „Кораблике“ и в этот раз бездарные стишочки каких-то левых детей».

Рассказа нет. Перелистываю журнал снова и снова, но безуспешно – моим рассказом даже не пахнет.

– Наверное, у них в этот раз по плану все было занято, – утешаюсь я.

А может, надо было отправлять не этот рассказ, а другой – «Нарциссы», например? Или для начала можно было стихи? Там же места мало, может, рассказ слишком большой?

В один прекрасный день приходит письмо.

Нет, не от Ирки.

Обратный адрес: Москва, редакция журнала «Пионер»…

Сердце останавливается и падает на лестницу.

Боже мой, они, наверное, с ума все посходили от восторга! Наверное, для моего рассказа им мало «Кораблика» – там же одни малыши что-то чирикают, а у меня – серьезное произведение, большое, эмоциональное и со смыслом! Наверное, они его напечатают в отдельной рубрике «Наши юные таланты»!

На листке аккуратным почерком написано, что – здравствуйте, уважаемая, мы ваш рассказ прочитали, но напечатать его не можем, потому что он незрелый в литературном отношении. И вообще – вы уже довольно взрослая для нашего журнала, так что не теряйте надежды, пишите лучше, и вас напечатают в журнале «Юность»!

Подпись – Александр Викорук.

– Ты чего такая хмурая? – мимоходом интересуется бабушка. – Твоя подруга, что ли, расстроила?

– Ничего, – отзываюсь я, и письмо, которое только что разбило меня вдребезги, жжет мне сердце даже из того дальнего места в ящике, куда я его спрятала.

Викорук, чтоб ты сдох!

На журнал «Пионер» мне стало неприятно даже смотреть. Они меня отвергли, а сами печатают какую-то лабуду косноязычных детишек из всяких Богом забытых мест. Все мои рассказики, стихи, даже рисунки – всё теперь кажется уродливым, никчемным и жалким. Никому не покажу, никогда! Один раз рискнула – и что из этого вышло? Учитесь писать! Тоже мне! А сам-то что написал, кроме этих листочков?

– Не пустят в дверь – лезь в окно, – туманно советует бабушка, хотя ей я ничего не говорила про журнал.

Через пару дней жжение в груди проходит.

Я сажусь и пишу очередное веселое письмо Ирке – про наших одноклассников, я перечитываю и сама хохочу.

Вскоре приходит ответ.

В нем – вместе с листами, исписанными Иркой, один листочек от ее мамы.

«В эпистолярном стиле ты, конечно, ас, – пишет она, – сколько удовольствия от твоих писем! Мы их складываем и перечитываем…»

На сердце теплеет.

Я никому не расскажу о том, что меня отвергли. И не буду об этом думать. Ведь есть кто-то, кто любит то, что я пишу.

Богатые и бедные

Сквер на углу огражден замысловатой чугунной оградой, которая никогда не пустует – она служит пристанищем для клуба свободных художников. Очень удачно возле сквера пристроился ларек «Пиво-воды», и дискуссии в клубе редко обходятся без холодного напитка в запотевшей бутылке.

Сквер оснащен скамеечками, но члены клуба презирают сидячие дискуссии и уступают лавки пенсионерам, собакам и школьникам, сами же занимают зимой и летом, в жару и дождь один и тот же угол ограды: кто-то небрежно восседает на ней, кто-то опирается на нее локтями, кто-то прислонился бочком, а оратор стоит в центре композиции и вещает.

О чем? А о чем угодно.

Я пробегаю наш угол сто раз на дню: то из школы, то в музыкалку, то за хлебом, а то за лимонадом – пустые бутылки гремят в пакете, и каждый раз улавливаю обрывки новых лекций.

– …клянусь мамой, Ошо Раджниш такого не говорил! Ко мне в руки попала его книга…

– Ну что ты говоришь – он не записывает ничего.

– Не он, так ученики стенограмму сделали – я тебе про дело, а ты мне про формальности!

– Ну говори, говори, чего вычитал…

Ага, Ошо Раджниш, наматываю я на ус.

В следующий пробег до моих ушей доносится:

– …и в этой «Белой книге» такое понаписано – озвереешь! Про Солженицына было в последнем выпуске, обложили его последними словами – не иначе, хотят его до самоубийства довести…

Господи, что за «Белая книга» еще?

Иду после сольфеджио и слышу про некоего Севу Новгородцева, который есть самый крутой музыкальный критик в мире.

– …а наш Жора Мачавариани ничем не хуже, и даже круче, может быть, только он тут киснет, а сравнить уровень – Жора консерваторский!

– Сева, может, тоже консерваторский, суть не в этом…

А Жору и я знаю, кто же его не знает! Его программу «Это эстрада» ждут, как синей птицы – когда прилетит, никто не знает, а счастья – на год!

Компания умников всегда вежливо здоровается с бабушкой, она отвечает с нежнейшей улыбкой.

– Один тут к твоей сестре клеился, но эта публика не для семьи, – тихо сообщает она, когда мы отходим на порядочное расстояние.

– Почему? – удивляюсь я.

– Не оглядывайся, – одергивает меня бабушка. – Они целыми днями на улице торчат и только языками мелют, какой жене это понравится?

Разглядывать их в самом деле неловко, но одного из них ни с кем не перепутаешь – благодаря длинной бороде и волосам до плеч.

– Это художник Джонни, – объяснили мне дома. – Добрейшая душа, но чокнутый.

Городок наш чокнутыми буквально наводнен: у каждого квартала есть свой собственный гиж[31]31
  Гиж – сумасшедший (сленг).


[Закрыть]. Каждый сошел с ума по-своему и живет в тихом и красочном безумии, добавляя городу яркости, настроения и тона.

На нашей улице живут одни из самых симпатичных – старухи-собачницы. Каждый день они выходят с пакетами, полными объедков, и кормят бродячих собак.

– Это мать и дочь, надо же, как это они вместе чокнулись, – удивляется бабушка. – Говорят, они жена и дочь белогвардейского офицера, он отсюда уплыл в Стамбул, а их оставил, вот они и помешались.

Если приглядеться, можно убедиться, что в самом деле одна намного старше другой, а та, что помоложе, – всегда перетянута в талии широченным поясом с пряжкой.

Из-за них на нашей улице стянуты все подразделения городских собак – они живут огромной копошащейся стаей, вызывая нарекания приличных жителей. Я тоже люблю собак, и они меня любят, только мне никто не разрешит привести их в дом. Вырасту, волосы распущу, надену широкий пояс с шикарной металлической бляшкой, а собаки будут виться вокруг меня стаей – и все будут смотреть и говорить: это та самая девочка с собаками, какие у нее красивые волосы!

Описываю бабушке свою мечту.

– Не приведи Господь, мало тут чокнутых, еще и тебя к ним не хватало! – пугается бабушка.

Нам навстречу идет старенькая учительница музыки – в кедах и лихо заломленном берете. Она каждое утро совершает пробежку, белоснежные пряди одуванчиком окружают сморщенное лучезарное лицо.

– Это тоже чокнутая? – спрашиваю я на всякий случай.

– Можно и так сказать, – посмеивается бабушка, и две старушки чинно здороваются друг с другом.

– Чу́дная, чу́дная у вас девочка! – восклицает старушка, я удивляюсь, откуда она знает, чу́дная я или нет.

– Вы такая молодец, – подхватывает бабушка, – ни одного утра не пропускаете!

– Ну что вы! – ахает старушка. – Жить рядом с морем и упускать этот воздух! Вы, я смотрю, тоже не из ленивых!

Бабушка смущенно тупит взор, как девочка.

– У меня такие дети, такие дети, для них мне хочется жить, дорогая, – оправдывается она.

– Бегите, а то скоро солнце как начнет жарить! – выпаливает старушка и стремительно топает дальше, энергично размахивая руками.

– Как ее зовут? – спрашиваю я.

– Не знаю, – безмятежно отечает бабушка.

– И вы столько времени болтали? – пораженно оглядываюсь я на старушку.

– Когда столько лет видишь человека в своем городе, он уже как хороший знакомый, зачем мне его имя, – объясняет бабушка.

Через каждый квартал кто-то да непременно здоровается, почтительно осведомляясь о здоровье и делах.

Потресканный асфальт подсыхает после утренней поливки, заросшая мхом ниша в стене скрывает меня на то время, пока бабушка беседует с незнакомыми хорошими людьми.

– Одна и та же песня: замуж, замуж?! Ну сколько можно! Мне, между прочим, еще мало лет! У меня, может, другие планы на жизнь! Я вообще не хочу ни в какой замуж, у тебя других тем нет для разговоров?

Бабушка в очередной раз сказала свое коронное «задницей дверь откроешь» – на этот раз по поводу игры в футбол и бесконечного валяния с книжками, а я уже в том возрасте, когда хочется дерзить кумирам детства.

Она прекратила перебирать лобио, подняла очки на лоб и хотела продолжить пикировку, но вдруг лицо ее разгладилось и засияло.

– Ты моя гордость, – сказала она мягко. – Ты стоишь пятерых мальчиков! Что бы со мной было, если бы ты не родилась, а? Я бы давно умерла! Молодец моя дочь, не женщина, а герой!

Я отбросила книжку, обняла ее и стала душить в приступе любви.

– Стой, стой, глотку сломаешь! – закашлялась бабушка.

– А ты меня почему не целуешь?

– Целоваться негигиенично!

Во дворе жарко, спускаться можно часа через два. Натэла опять стучит в своей ступке и мониторит двор, Динара скрипит тросом – вешает белье второй раз за день, Меги выбивает матрасы, и ошалелое эхо бьется по всем стенам квартала. Ветер подносит к нашим носам ароматы свежераспустившейся индийской сирени.

– С ума сойти, сколько Динара стирает – каждый божий день по два троса! – отмечает бабушка между делом. – Молодец, молодец, никогда без дела ее не увидишь!

– Да где она столько грязного белья берет?! Я пронаблюдала один раз: одни и те же кофточки она по два раза перестирывает, ей просто заняться нечем!

– Или она, может, обет какой дала насчет стирки? – мимоходом выдвигает версию бабушка, но потом спохватывается и продолжает воспитательный процесс: – Так ты, значит, замуж не хочешь. Твоя мама тоже не хотела, еле выгнала ее, все хотела наукой заниматься. А сейчас – смотри!

– Ага, – подхватываю я. – Вот завидная доля, ничего не скажешь. Диссертацию даже не может дописать, все для нас бегает. А я, может, так не хочу. Я, может, другая, на вас не похожа. Я что-то не очень понимаю, я человек или кто? У меня есть право иметь свое мнение?

– Другая она! – бабушка отложила тазик. – Будь ты хоть академиком, а без семьи женщина – пустое место. А ну-ка иди сюда, я тебе что-то покажу.

Мы встали возле окна. Интересно, чего я в этом дворе не видела?

– Вот смотри, – бабушка взяла меня за шкирку, но – нежно, без насилия, – ты вон тот двор знаешь?

– Конечно, знаю, – возмущенно вырвалась я, – мы туда мяч сколько раз забрасывали!

– А ту женщину знаешь?

– Как зовут, не знаю, а так – как раз она мяч и кидала обратно.

– А почему не знаешь?

– Здрасте! Никто не знает, вот почему. А ты знаешь?

– И я не знаю. Теперь слушай меня внимательно. Она – прислуга.

Я поразилась настолько, что утратила дар речи, а это из ряда вон.

– Мы же в Советском Союзе живем, дидэ! Ты что-то путаешь! У нас никаких прислуг быть не может! Там что, другая страна, что ли?

Бабушка начинала сердиться.

– Лишь бы языком молоть, в голове пусто, как в горшке, потому и гремит! Ты хоть понаблюдай за ней немного, и выводы сделай!

Двор был в самом деле какой-то несоветский. С нашего четвертого этажа виден кусок роскошного дома и зеленых зарослей. Та женщина, про которую говорила бабушка, сухая и коричневая, одетая в серые тряпки, с самого утра бегала и что-то делала: то кормила собак, то поливала клумбы водой из шланга, то скребла машину.

– Ладно, допустим, прислуга, – нехотя согласилась я. – А при чем тут замужество?

Бабушка пошла к тахте и снова взяла тазик.

– Да ни при чем. Она их дальняя родственница, этих врачей, – сказала она. – Ее взяли из деревни – сирота, образования никакого, семьи своей нет. Думаешь, эти люди такие плохие и ужасные? Вовсе нет. Они образованные, известные врачи, многого добились в жизни, ни у кого ничего не украли же. Им эта тетка и не нужна, ну что за работа такая – газон поливать?

– Но она же целый день бегает, – возразила я: социальное неравенство вызывало в моей душе острейший протест и желание бросать бомбы.

– Бегает, – буркнула бабушка. – Их собака тоже целый день бегает, и толк есть – вор туда не зайдет. Но что с ней будет в старости? Кто о ней позаботится? Родила бы ребенка хоть для себя, хоть без мужа, и вырастила. Самый благодарный труд – вырастить ребенка.

– Дидэ, ты рассуждаешь как-то странно! По-твоему, женщины только рожать должны? И если ребенка можно рожать без мужа, то зачем тогда вообще замуж выходить?

– Ничего ты не поняла, – вздохнула бабушка. – Она одинокая, понимаешь ты или нет? Одному выживать трудно. У нас говорят: одинокого человека и за столом жалко.

Вечером в остывающем дворе по кругу с журчанием носились ласточки, и мы собрали футбол на скорую руку.

– Ты – на ворота, играть не проси, – неумолимо отрезал кузен.

Мяч я отбила, Паата долбанул по нему второй раз, и тот, закрутившись, перемахнул через высокий бетонный забор.

– Который раз! Это тебе волейбол, что ли?! О-о-о, опять она на меня собаку спустит!

– Я пойду. – Любопытство толкало меня без определенной цели.

Женщина распахнула ворота и посмотрела на меня глубоко сидящими темными глазами.

– Мяч надо? – спросила она без улыбки, но и без злости, скорее – равнодушно.

– Простите, пожалуйста, мальчики меня послали, сами стесняются. – Бурачный цвет пополз от шеи к ушам.

Женщина молча скрылась за воротами, я же, вытянув шею, пыталась разглядеть двор в щелочку. Были видны красивые плитки, пальма, цветы и кусок лестницы. Там была явно странная жизнь.

– На, держи, – протянула женщина мяч.

Мой взгляд невольно скользнул вниз, на ее худющие ноги. Она была обута в простые резиновые калоши, которые были ей велики.

– Простите, – еще раз буркнула я.

– Ты на ворота встанешь или нет? – окликнули меня мальчишки.

– Все, не буду, устала, – махнула я рукой и пошла на скамеечку.

– Вот и играй с девчонками, чуть что – устала! – поддел меня кузен, но уговаривать не стал.

Как-то раз, идя за хлебом, я столкнулась с выходящей из ворот хозяйкой: дородная смуглая тетка сверкала бриллиантами и надвое расчесанными волосами цвета воронова крыла, а прислуга держала собаку.

– Не давай ему куриные кости, сколько раз тебе говорить. – Хозяйка не глядя защелкнула сумочку и вытерла виски кружевным крахмальным платочком. До меня донесся неземной аромат.

Я буркнула «здрасте» и пронеслась мимо, успев заметить, что худая женщина удивленно на меня глянула.

Деревянные ворота захлопнулись. За ними все-таки была странная, непонятная мне жизнь.