Текст книги "Лето, бабушка и я"

Бабушка и родственники

Бабушка считала, что все родственники должны знать друг друга в лицо.

И причина у нее была не какая-нибудь гуманитарно-абстрактная, а самая что ни есть прикладная:

– А если какой-нибудь парень в тебя влюбится, и у вас там закрутится, пусть Господь нас укроет, ИСТОРИЯ?! И потом окажется, что он – родственник?! Нет, нет, не дай бог, за тридевять земель от нас такой позор! Лучше заранее все предусмотреть.

Предусмотрительная бабушка каждые выходные надевала на меня парадно-выходной костюмчик (чтобы видели, какой ребенок обихоженный), но и не слишком украшала – например, богатые волосы мои не распускала, а заплетала косы в морской канат (а то сглазят, я же их знаю), себе слегка рисовала черным брови (э, женщина всегда должна быть в порядке, а не как некоторые), брала сумку с гостинцами, и мы ехали – а куда-нибудь.

В голове у бабушки был четкий график объезда родственников – она никого не путала, по два раза могла съездить только в случае особой приязни, а поводы для визитов находила по датам рождений, свадеб или взаимовыгодного сотрудничества в аграрной области.

Эта традиция имела и обратную сторону – все эти многочисленные родственники считали своей обязанностью возвращать долги, причем визиты обычно были не просто из вежливости, а непременно с какой-нибудь просьбой, которую попробуй не выполни: чаще всего помочь с поступлением очередной деревенской девице, жаждавшей повысить свои ставки на брачном рынке дипломом о высшем образовании.

Факультет не имел ровно никакого значения: куда получится, туда девицу и всовывали.

Жить на время повышения брачных ставок предполагалось у нас, кто бы сомневался.

Девицы сменяли одна другую, и все как одна сводили нас с ума деревенскими привычками – например, встать в шесть утра и начать громыхать шваброй или стиркой, чтобы все слышали – о, какая завидная невеста!

– Какой грешный петух тебя поднял с утра?! Это у вас в селе надо двор мести с самого рассвета, а тут – людей разбудишь, и главное – умойся как следует, и в ночнушке не броди! – наставляла бабушка девицу таким ласковым тоном, что мороз продирал до костей.

Все они хотели больше всего на свете одного – выйти замуж в городе, а бабушка пугала их страшилками из жизни соблазненных и покинутых дурочек:

– Для женщины главное – найти достойного мужа, но ты не показывай, что так сильно замуж хочешь, а то знаешь поговорку: кричащая кошка мышки не поймает.

По вечерам девицы вполне законно желали погулять на бульваре, бабушка не противилась, но каверзно подсовывала в сопровождающие меня – прогуляй, дескать, заодно ребенка на воздухе.

Таким образом, я была соглядатаем и младшим ассистентом дуэньи, и девицы таскали меня за собой в тоске и унынии, перемигиваясь с кавалерами на почтительном расстоянии.

– За чужим ребенком глаз да глаз нужен, – ворчала бабушка, – если что случится, эти деревенщины с нас три шкуры снимут, и еще замуж выдать заставят!

– Дидэ, – вполне логично интересовалась я, – а не могли бы они жить в другом месте? И никто бы не беспокоился.

Бабушка молча переворачивала нож рукояткой и стукала меня по тупой башке.

– Поговори мне еще, зурна[17]17
  Зурна – музыкальный инструмент, здесь: употребляется как эмоциональное выражение в ответ на громкий звук, детский плач или нытье, что-то вроде «чтоб тебе пусто было!».


[Закрыть]!

Очередная девица по имени Дареджан сменила Изольду, которая страстнее всех остальных хотела выйти замуж в городе, но под конец пятого курса согласилась и на деревенского.

Дареджан поначалу вела себя так примерно, что бабушка сама предложила ей пойти вечерком погулять на бульваре с подругами.

– Я возьму девочку с собой, да, Фати-бицола[18]18
  Бицола – в грузинском «тетя» есть трех разных видов: деида – сестра мамы, мамида – сестра отца, бицола – жена родного дяди.


[Закрыть]?

– Ой, как же я отпущу, – заводила бабушка круглую песню без начала и конца, – она же тебя с ума сведет, будешь ее по всему парку искать.

– Что я, маленькая, что ли?! Я не буду убегать, – возмущению моему нет предела.

– Ладно, – бабушка на удивление покладиста, – только надень эту… ёпку.

– Чего-о-о-о?! Ну когда ты научишься правильно говорить – юбку!

– Да какая разница, – отмахивается бабушка, и тут же старательно выводит: – ё..к..па.

– Да не ёкпа, а ю-б-к-а!!!

– Не морочь мне голову, в наше время это просто называлось – нижнее платье!

Вот тут бы взять и послушаться бабушку, и все бы обошлось, но – на мне любимые полотняные шортики с золотыми пуговицами-бусиками на кармашках. Я их ношу который год, и они порядком уменьшились, но они мне так нравятся, что я их с утра надеваю и выхожу на балкон – пусть все видят такую красоту!

– Что значит – пойдешь в этих трусах? Выросла уже из них, не видишь – лопаются на заднице. Стыдно даже на тебя смотреть!

– Какие еще трусы – шорты, это модно! Не хочу никуда идти. – Мне вступило в голову, мгновенно отросли уши, хвост и челюсть.

Бабушка не намерена сдаваться – еще не хватало, чтобы ей перечила внучка, да еще и на глазах посторонней деревенской девицы! Та как разнесет потом по родственникам, что Фати-бицолу дети ни во что не ставят, и прощай, авторитет!

– Хочешь, чтобы за тобой хвостом все придурки города выстроились? Рожна ищешь на нашу голову? А ну-ка, пока до трех досчитаю, переоделась!

– Твоя «ёпка» мне не идет!

– Ты сейчас у меня получишь, – говорит бабушка пониженным специальным голосом, от которого, по рассказам, кожу драло морозом у всех предыдущих воспитанников.

Я ничего не боюсь. Хочу идти в шортах и пойду в шортах!

– Давай переоденемся, – суетливо вмешивается Дареджан, которой смерть как надоело сидеть дома, и подруги заждались у входа на бульвар. – Нельзя бабушку ослушаться.

– А меня обижать можно, да? – начинаю я упираться.

Бабушка делает такое лицо, что мороз по коже и в самом деле начинает идти легкими волнами. Она сжимает руки в кулаки и стучит ими друг об друга, как вождь племени людоедов: это верный признак, что она вышла на тропу войны, и лучше сдать назад.

– Так, держи ее! – командует она перепуганной Дареджан, та хватает меня за руки, я извиваюсь и молочу ногами в воздухе – смысл жизни сошелся в полотняных шортах, я умру, но вы меня не победите! – Ах, чтоб твоего врага гром поразил, свиненок, змеиное отродье, дочь собаки! – Бабушка вцепилась в штаны железными клещами, я рыдаю в три ручья, причитая и визжа, как подобает вышеозначенному свиненку. Дареджан, подлая предательница, выслуживается перед бабушкой и крепко держит меня греко-римским захватом. – Ура! – победно взмахивает бабушка трофеем, и над головой ее полощутся похищенные шорты.

– Ненавижу вас всех! – На мой рев наверняка собралась толпа зевак под окнами.

– Надевай, а то еще получишь, – негодует бабушка и бросает Дареджан замену трофею – кошмарную юбку фасона «трапеция».

– Ну давай уже, а то стемнело совсем. – Девица от нервов пошла пятнами.

Кое-как меня уломали, и я пошла гулять, мрачнее тучи.

– Мамочка, ты спишь? – шепотом спрашивает бабушка.

Я лежу на нашей кровати одна, окно открыто, с улицы льется жаркий воздух с шарканьем многочисленных ног. Погуляли мы хорошо, и без шортов было совсем недурно. Но я обижена и разговаривать не буду. Вот теперь она повертится!

– Эй, – слегка тыркает меня в спину бабушка, голос у нее такой, как будто она вот-вот рассмеется. – Ты чего, брат?

Хорош брат – раздела буквально до трусов, не бабушка, а разбойник с большой дороги.

Бабушка начинает щекотать. Я отмахиваюсь и зарываюсь глубже в подушку, чтобы она не заметила – понемногу отхожу. Надо дуться подольше, чтобы запомнила!

– Э-эй. – Бабушке надоело ждать, и она разворачивает меня лицом к себе. – Иди ко мне, бабушкино счастье. – Я утыкаюсь в шею и вдыхаю любимый запах. – Нельзя засыпать с обидой, а то кошмары приснятся.

Смотрю бабушке в лицо – она устала за целый день, и я ее тоже помучила. Совесть хватает меня за сердце и сжимает шершавыми лапками.

– Битье – для ослов, знаешь такое выражение? Человек должен речь понимать.

– О! А я что, непонятно говорю, что ли? Мою речь тоже можно понять, кажется, – бурчу я напоследок.

– А еще есть такое выражение: «Хорошему коню кнут не нужен».

– То я вам осел, то конь. Определитесь уже! У вас выражения какие-то, а у меня – трагедия, любимую одежду не даете носить! Волосы не даете распускать! Ну что это за жизнь – ничего мне нельзя!

Бабушка гладит меня по спине:

– Послушай меня, ребенок. Не спеши никуда, но и не отставай – придет время, и волосы распустишь, а пока – начинай платья носить. Привыкай, что ты девочка, а не казак.

– Дидэ, в шортах удобно же, а в платье ветер поддувает, ногу не задерешь, через забор не прыгнешь!

– Ветер тебе в голову поддувает, а не в платье! Ты мне лучше скажи – к нашей девице кавалеры подходили?

– Нет, – честно признаюсь я, хотя очень хочется соврать про кавалеров.

– Совсем квелая девица, – резюмирует бабушка, и мы фыркаем в подушки.

Новая невестка

Бабушка собирала сумки, заплетала мои волосы в особенно тугие канаты, одевала в парадный костюмчик, и мы шли на вокзал брать билет на автобус.

Это была самая неприятная часть путешествия: меня же укачивало.

Автобусы были старые, вонючие, жаркие, набитые до предела шумными, плохо пахнувшими людьми. Воздуха было так мало, что мутить меня начинало еще при посадке, и бабушка давала воды и вытирала лоб мокрым платочком.

Пару раз водителю приходилось останавливать свой драндулет на обочине, чтобы зеленый умирающий ребенок надышался свежего воздуха и развел глаза по разные стороны лица. Заодно водитель выслушивал много лестного о своем мастерстве управления транспортом от бабушки и оправдывался тем, что дорога дрянь – не видите, сплошной серпантин, машина – дрянь, вся проржавела и амортизаторы никуда, и бензин дрянь – от такой вонищи и здоровый кабан глазки в кучу сведет.

Потом мы пересаживались в другой автобус, он вез нас до поворота на дедушкину деревню.

Мы с бабушкой долго сходили с автобуса, стаскивая сумки, устраиваясь на обочине, потом конспиративно ждали, пока он заведется вновь и, пофыркивая дымом, скроется за поворотом – («А зачем ждать?» «Кому какое дело, куда именно мы пойдем, минуту постоять не можешь»), и, подхватив сумки, начинали восхождение по длинной красной дороге ввысь.

Кругом был просторный серо-зеленый мир, продуваемый несмелым ветерком, толпа мягких холмов, перевитых глинистой нитью сельской дороги – расчесанные пряди чайных рядов с пышными зарослями папоротника, кустами зверобоя, редкозубыми гребнями кипарисов и посаженными то там, то сям в эту податливую сонную зелень домами-близнецами.

Мне идти было весело – прыгая с камня на камень, шмыгая вокруг бабушки в кусты, следя за мошками и собирая крошечные голубоватые цветы («Не рви, коза, кому говорю! Все равно через минуту выбросишь!»); так азартно было убегать вперед, к чужому забору, подпрыгивать, пытаясь увидеть шумно хрумкающую корову, посидеть на чужой рассохшейся лавочке и положить руки на горячий от солнца железный, врытый в землю стол на обочине дороги – для путников.

Мне-то было весело, потому что легко, даже собственный вес еле удерживал – а бабушке все-таки тяжеловато.

Сумки у бабушки были всегда неподъемные, по одной в каждой руке («В гости к людям едем, как можно с пустыми руками») – там были всякие неинтересные для меня пачки с крупой, сахар, куски ткани на халаты, печенье и конфеты, да все что угодно – бабушке было приятно оделять всех родственников, которых я не всегда и по именам-то помнила, а она – всех, всех безоговорочно, с датами, подробностями рождений, болезней, свадеб, с ответвлениями в еще более дальние фамильные дебри, с каждым из них могла говорить часами, качать головой, выслушивая невыносимо скучную для меня бодягу на сбивчивом деревенском языке.

Мне все это приходилось выслушивать даже по два раза – второй раз уже в бабушкином пересказе, когда она сядет по приезде домой с мамой и с наслаждением, обстоятельно проведет вечер новостей из деревни.

Я болталась всегда неподалеку – бабушка была мне нужна как постоянный бесперебойный источник энергии, слушала вполуха, как морской прибой, и думала, что эти бесконечные разговоры – неотделимая часть жизни взрослых женщин, и, когда я вырасту, мне тоже придется вот так в неделю-две раз совершать наезды к родственникам, навещать каждого по отдельности, выслушивать все их жалобы на жизнь и потом кому-то пересказывать.

А пока мне можно было делать что угодно – например, идти по дороге долго-долго, залезать в чайные плантации, растирать пахучие листочки в пальцах и рвать странные чайные плоды, пробовать их тайком на зуб и сплевывать горечь, отдыхать с бабушкой возле родничков, умываясь ледяной водой и напиваясь ею до бесчувствия, и все ближе и ближе подходить к знакомым обжитым местам – туда, где в один ряд стояли дома родни.

Бабушка в первую очередь шла в самый конец улицы – к дяде Джемалу, потому что мы у него оставались ночевать чаще всего: он присматривал за бабушкиным садом, и от его дома было ближе всего туда идти.

Эту часть путешествия я стоически терпела: визги, объятия, непрошеные слюнявые поцелуи, бесконечные вопросы – «как ты учишься, отличница?! – врачом станешь! когда выйдешь замуж, на свадьбу позовешь?»

Господи, сколько можно спрашивать одно и то же! Но бабушка зорко следила, чтобы я вела себя в рамках ритуала и не выделывалась, потом тащила в ванную и умывала и себе, и мне лицо с мылом – она была брезгливая и терпела ужасные поцелуи только из вежливости.

Потом меня с детьми выпускали во двор, сами садились поговорить, обменяться подарками, накрыть на стол, и я знала, что бабушкино недремлющее око следит за мной с неба: что бы я ни делала и как далеко ни забралась, ее высокий резкий голос настигал меня и возвращал в безопасное положение.

Иногда мы перебирались на холм напротив – там жила вторая половина родни, разделяло два холма крошечное ущелье с ручьем посередине, и можно было попасть туда двумя путями: длинный вариант – по обычной дороге, и второй – напрямик, через ручей, кусты, обвитые колючками, сначала скользкий спуск и потом крутой подъем.

Там было больше детей и гораздо веселее, к тому же местность не просматривалась так четко и можно было слинять от бабушки хоть в лесок неподалеку.

В тот раз мы поддались на уговоры и остались ночевать у дяди Ризы.

Я очень любила дядю Ризу, выделяя его из многочисленных маминых двоюродных братьев – был он какой-то особенно опрятный, белозубый, красивый – как полковники у Маркеса, это я позже поняла. Когда я свалилась в его доме с лестницы спиной на железную печку, он быстро и искусно успокоил меня и заткнул голосящих баб: «Что вы ребенка пугаете, с ней все хорошо – да, ты же молодец? А ну давай мы с тобой пойдем гуся дразнить».

Он слегка был похож и на Дон Кихота – сухопарый, с черными усами, с приятнейшей улыбкой идальго, но всегда слегка печальный. Все остальные в этой семье были совсем не такие: рыжие и корявые. Бабушка терпеть не могла его жену и тихо говорила маме, что «эта жаба окрутила такого парня!».

Насчет «парня» мне было слышать удивительно, потому что Риза казался ненамного моложе бабушки, а вот насчет жабы я была целиком и полностью согласна. Мало того, что тетка была толстая, рыхлая, рыжая и конопатая, так она вечно потела и особенно усердно лезла целоваться! Я невоспитанно выла перед каждой такой процедурой, потом демонстративно вытирала лицо после ее объятий, и бабушка мне выговаривала при всех – конечно, тетка это все делала специально, чтоб подставить меня.

Вечером, когда все сидели разомлевшие после ужина, пришла молодая невестка – на свадьбу меня тогда не взяли, и было ужасно любопытно, какая же у них новая женщина в доме.

Она была похожа на куропатку – ладная, округлая, уютная, с матовыми черными глазами, ходила бесшумно, ласково улыбалась и ни разу не присела.

Бабушка погладила ее по плечу, похвалила, а тетка поджала губы и ничего не сказала.

Невестка принесла таз с водой, поставила перед развалившимся в кресле мужем – таким же пучеглазым рыжим и противным, как его мамаша, он опустил свои огромные ступни в воду, а тихая женщина стала мыть ему ноги.

Я смотрела во все глаза.

Разговор продолжался, как ни в чем ни бывало, я таращилась на невестку, а она тем временем аккуратно вытирала ноги мужа полотенцем, потом подняла таз с мыльной водой и вынесла.

Бабушка запнулась. Я ощутила некоторое волнение с ее стороны – мне показалось, что она хочет вспылить.

Невестка принесла таз снова, присела перед свекром – дядя Риза был бледен и печален, но покорно опустил ноги в воду.

– Что поделаешь, Фати-бицола, старые обычаи… – проговорил он бабушке, мне почему-то хотелось поплакать, уткнувшись в пахнувший автобусом бабушкин шерстяной жакет.

– Мы тут ночевать будем? – в ухо спросила я.

– Конечно, тут уже люди всё приготовили, неудобно. Завтра пойдем к Элиасу, – одними губами ответила бабушка, железными пальцами одергивая меня, чтобы я села ровно.

– Фати-бицола, сейчас она вам тоже помоет, – засуетилась тетка, улыбаясь как можно приветливее.

– Даже не вздумайте, я что, немощная? – холодно отрезала бабушка, не глядя в сторону тетки.

– Мне не трудно, Фати-бицола, я с удовольствием, я вас так люблю, – поднимая таз, засияла невестка, и мне захотелось согласиться, чтобы сделать ей приятное.

– Детка, иди отдохни, не морочь мне голову, – потянулась бабушка и погладила ее по плечу снова.

Невестка наклонила голову и вышла.

– Деревенщины, что с них возьмешь, – бормотала бабушка, переодевая меня в ночную рубашку до пят. – Риза тоже хорош – совсем в тряпку превратился, а какой был парень, а. Грех на его отце с матерью – не дали на любимой жениться, ну и что с того, что разведенная была. А теперь что – ничего теперь. Не вертись, коза, тебе говорю.

– Дидэ, кто такая разведенная?

– Уши у тебя не слишом длинные?

– А почему у нас дома никто ноги никому не моет? Я бы тебе помыла. У тебя ноги красивые и сухие, как бумага!

– Закрой рот и ложись, – зашипела бабушка и уселась молиться.

Я слушала, как она перечисляла всех, кого считала нужным защитить перед Богом – у нее же были особые отношения наверху, это была гарантия, что с тобой ничего плохого не случится. Иногда в список избранных попадали новые люди.

В этот раз бабушка назвала вместе со всеми и невестку дяди Ризы. Дай ей здоровья, шептала бабушка, и терпения, и радости, и хороших детей.

Луна смотрела на нас всем лицом, как будто тоже хотела слушать бабушкино шептание. Собака во дворе звякала цепью, вздыхая перед сном, и я нащупала среди расплывающихся картинок твердую мечту о завтрашнем дне.

Завтра мы пойдем ночевать к дяде Элиасу. У него четыре дочки и пятый – мальчик. Инга обещала научить меня играть в карты. А я обещала вырезать бумажных кукол и нарисовать наряды: джинсы-клеш и купальники, они же небось и не знают, что это такое.

Только бы бабушка не увидела.

Бумажная кукла

Самых первых бумажных кукол я вырезала не для Инги и ее сестер, а для своих деревенских подружек. Хоть бабушка и противилась слишком тесной дружбе с деревенскими – «у них голова не тем занята», держать меня взаперти ей было не под силу.

Для девочек в деревне я была не принцесса – не в ходу был этот чин среди тогдашних деревенских, а «мзетунахави» – не-виданная-солнцем-красавица из грузинских сказок.

Вначале они робели и не смели приблизиться ближе чем на метр – я же была городская девица с длинными косами и белоснежной кожей.

Я, наоборот, завидовала несмываемому загару деревенских девочек.

Они собирали на плантациях чай – по жаре, в соломенных шляпах, и я увязывалась за ними, а они удивлялись – что тут интересного-то?

Ну как же неинтересно – насобираешь листочков, а потом их сваливают в павильоне кучей, и можно зарыться в зеленую прохладную гору.

Запрещали, но пока никто не видит – можно.

Цицо была старше меня на год, но пониже ростом, с блестящими каштановыми волосами, зелеными узкими глазами и конопатая, как перепелиное яйцо.

Она мне казалась очень красивой, очень.

А она вздыхала, отмахивалась и просила научить ее говорить по-русски.

– Ну, чему тебя научить? – спрашивала я, вырезая бумажную куклу.

Цицо фыркала в ладошку и думала, задрав глаза к потресканному потолку, засиженному мухами.

– Ме ахла моведи сахлши – как будет?

– Я сейчас пришла домой, – перевела я, старательно выговаривая слова.

– Иа… сычас… прышла… дамо, – медленно повторила Цицо и вглядывалась в куклу. – Ваимееее, как красиво! Ну как ты все умеешь?! Дашь мне ее?

– А сейчас мы будем ей наряды шить, – польщенно ерзала я на стуле и рисовала для бумажной куклы купальник, шляпку, очки и чемоданчик.

– А это зачем? – недоверчиво вертела она в руках бумажные очочки.

Она жила с матерью и сестрой в доме своей старшей сводной сестры.

– А кто эта Пацакали[19]19
  Пацакали – малорослая женщина (адж.).


[Закрыть], что с вами живет? Твоя бабушка, да? – спрашивала я, не в силах разобраться в родственных связях большой соседской семьи.

– Нет, – терялась Цицо и переводила разговор в другую сторону.

Пришлось спрашивать у собственной бабушки.

– Вот тебе делать нечего: таскаться к ним каждый день, пусть лучше сюда приходят – эта Пацакали нарожала девок, а ее мужу надо было сына, хоть ты тресни, и привел при живой жене в дом вторую – полоумную Аише, и она ему сделала штуку, еще двух девок родила, а он с горя возьми и помри, там сам черт не разберет, кто кому кем приходится, и если бы не муж Нателы, старшей дочки, приймаком[20]20
  Приймак – муж, пришедший жить в дом жены.


[Закрыть] что пришел. они бы там все передрались. Работящий парень, всех по стойке «смирно» поставил, в люди вывел, хоть и жалко девчонок-то – никому не нужны, сироты при живой матери, с нее какой спрос – умом слаба, а он их с утра до ночи работать заставляет. Не ходи ты к ним, не нравятся мне они – не ровня тебе, хотя девочки и хорошие, тихие, пусть к нам приходят, да куда ты побежала, коза, с нечесаными косами-то!

Бабушкин монолог предстояло обдумать.

Я почти ничего не поняла, но было ясно, что Пацакали – старая ведьма, крошечная старуха с замотанной в лечаки[21]21
  Лечаки – марлевая головная повязка аджарских женщин в старые времена.


[Закрыть] головой, шаставшая целыми днями по деревенской дороге в калошах на босу ногу, но она не очень обижает девочек – Цицо и Мзеви, а вот усатый насмешливый дядя Джефер, который оказался и не дядя, а вроде как муж моей сестры для меня, – вот он нехороший.

То-то Цицо замирала при его голосе и быстренько убегала домой.

Бедные Золушки, думала я перед сном, обливаясь слезами, и представляла сцены мести и избиения злобного усача, – у них даже папы нет, и некому их защитить, и дома у них своего нет, и кукол нет, и на море они никогда не были – а море, вот же оно! На цыпочки встанешь, и его видно.

У них во дворе росла огромная лавровишня – она была как дом, снаружи покрытый лакированной листвой, а внутри – толстенные шершавые ветви, и каждая была городом: вот эта – Батуми, эта – Кобулети, выше – Москва, Ленинград, Тбилиси.

Это была вся мировая география, и деревенская шпана облепляла изнутри лавровишню и объедала ее, хохоча чернеными ртами – смотреть страшно!

Джефер срубил наше дерево, потому что оно мешало построить новый просторный дом.

Я его ненавидела, но исподтишка – не хотела портить жизнь бедным Золушкам.

Старшие о нем говорили обычно двойственное: и что работящий, и что бессовестный, потому что шляется по вдовам. Я не понимала, что такое вдова, и представляла себе что-то томительно-ужасное.

Много лет спустя, когда Джефер выкапывал на своем огороде огромный камень и сделал под ним яму, камень качнулся, упал и придавил его. Люди говорили: вот трудился как ненормальный, а не надо было, труд его и погубил.

Смерть была уже близка, и Джефер, хрипя, попросил всех подвинуться и показать дом напоследок.

Он успел выдать Золушек замуж, дал Цицо приданое, и она, уже мать троих детей, плакала, что Джефер был ей как отец.

Мы встретились тепло-тепло, обнялись, Цицо по-прежнему робела, но уже была не такая, как в детстве, Золушка, а просто – конопатая зеленоглазая женщина, и она мне сказала:

– Помнишь бумажных кукол? Ими сейчас мои девочки играют. И еще – «иа… сычас… прышла… дамо». Помнишь?