Текст книги "Лето, бабушка и я"

Бабушкины заговоры

Если у меня болела голова, беспричинно лились слезы и все было через пень-колоду, бабушка укладывалась рядом со мной и начинала лечить.

– Белые дети слабые, поэтому дурной глаз к ним бежит и липнет.

– Не лучше мне черной родиться? – ныла я. – Через день голова болит, сколько можно!

– С другой стороны, твоя мама никакая не беленькая, но у нее тоже мигрень всю жизнь была, – размышляла бабушка, разминая мне лоб и виски шершавой ладонью. – Ты не могла что-нибудь другое в наследство взять?!

– Можно подумать, меня кто-то спросил, – возмущалась я.

Пора было начинать.

Молитва длинная, и читать ее надо было определенное количество раз, не меньше трех, но непременно нечетное, быстрым полушепотом, при этом поглаживая голову по часовой стрелке.

 
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа,
Молитва от сглаза,
Сглазившего,
Своего – чужого,
Ушедшего – пришедшего,
Женщины – мужчины,
Взрослого – ребенка,
Мудрого – глупца,
Всякого злого духа…»
 

Тут перечисление всех пар антиподов могло превратиться в увлекательную игру, я подказывала бабушке – «доброго-злого, толстого-худого, лысого-волосатого, веселого-грустного», но бабушка, если была не в настроении, легоньким стуком по лбу давала знак, чтобы я лежала по время заговора тихо и не мешала процессу.

 
«…Шла черная вода,
Несла черного змея,
Взяла черный багор,
Опустила в черную реку,
Вытащила черного змея…»
 

Черная вода текла прямо в моей голове, и ее нельзя было разрезать ножом из-за густоты, и гладкий блестящий змей лежал на ней, медленно струясь толстым телом.

 
«…Бросила на колючки,
Он сохнет, он развеется,
Глаз завязывал – Бог развязывал.
Всякому злому духу,
Кто дурно посмотрит на мою (имя) —
Разящее копье Святого Георгия
Вонзилось в горло,
Вышло из бока…»
 

Это был мой самый любимый момент – Святой Георгий в ореоле слепящего солнечного света, огромный и устрашающе-прекрасный вонзал свой меч в горло мерзкому и трусливому карлику, воплощению всяческого зла. Крови не было, в моей картинке злобный карлик просто скукоживался как сушеная хурма и превращался в пепел, и его сдувало ветром.

 
«…Злые глаза да ослепнут,
Злое сердце да разорвется,
Злая душа да вылетит вон.
Кусок ножа – годен ножу рукояткой,
Кусок топора – годен топору рукояткой,
Боже, да будет годна молитва моя
и воля Твоя.
Аминь. Аминь. Аминь».
 

И дунуть длинно по часовой стрелке вокруг головы.

– Повтори за мной – «аминь», – толкала бабушка в бок, и я зачарованно повторяла волшебное слово, отдававшее языку привкус золотой монеты.

И как это можно объяснить?! Молитва работала, родимая, делала свое дело, как море ворочает камешки и стачивает им бока: пелена переставала давить на глаза, железный обруч расслаблялся, дурнота уходила с легкими слезами, и бабушка начинала истошно зевать, много раз подряд, как наша собака Бимка – якобы с каждым зевком отматывалась нить злой воли. Не слишком премудрые, неловкие слова имели непонятную власть над темными силами.

– Ба, – расслабленно спрашивала я, – а почему ты молитву читаешь «Во имя Отца и Сына и Святого Духа»? Тебе же нельзя! У тебя же «Иль алла иль алла, Мухаммеде ресулла»?

– Много ты понимаешь, – хмыкала бабушка, продолжая массировать твердыми пальцами кожу головы, так, что лицо ходуном ходило. – Все можно, если помогает. Помогло же?

– Мгм, – уплывая в блаженном отсутствии боли, подтверждала я.

– Это наша старая вера. Да и вообще, наверху лучше знают, что нам делать.

У бабушки были молитвы для капризных беременных, для легких родов, для того, чтобы молока у роженицы стало много.

А еще была молитва от испуга.

Хоть я замучила бабушку своим бесстрашием, иногда все-таки пугалась.

Это бывало редко, и я точно знала, что именно меня пугало: человеческие крики или вообще слишком громкие звуки.

Ни собаки, ни высота, ни пчелы, ни шприцы, ни кровь, ни темнота, ни летучие мыши или сердитые индюки – ничто меня пугало. Только то, что исходило от людей. А в деревне могло быть всякое – например, у соседей играли свадьбу, кто-то упился, подрался, заорал. Или корову забили – и рев несчастной буренки пугал меня до икоты.

Тогда бабушка читала мне эту молитву, которая была гораздо проще, понятнее и ложилась в память с первого раза.

Она тоже начиналась с «во имя Отца, Сына и Святого Духа», а потом так:

 
«Молитва испуганному.
Сердце, входи домой-домой,
Сердце, что тебя напугало?
Сердце, входи домой-домой,
Сердце, человек тебя напугал?
Сердце, входи домой-домой,
Сердце, собака тебя напугала?
Сердце, входи домой-домой,
Сердце, шум ли тебя напугал?
Сердце, входи домой-домой,
Сердце, сон ли тебя напугал?
Сердце, входи домой-домой…»
 

На грузинском это звучит как шелест: «Гуло, моди шина-шина, гуло, рама шегашина…»

И так до бесконечности, насколько хватит фантазии.

А в конце присказка:

 
Сердце – к сердцу,
Душа – к душе,
Разум – к разуму,
Сознание – к сознанию.
Страх, выходи вон,
Радость, входи домой!»
 

И снова троекратное аминь, поцеловать трижды возле сердца и поплевать через левое плечо.

Это монотонное шептание возле сердца было как шаманские заклинания – успокаивает, гладит, ласкает, убаюкивает.

– Ну что, успокоилась? – рассматривая лицо, спрашивала бабушка озабоченно. – Тогда пошли пописаем – последний испуг выйдет.

– Не хочу, – упиралась я.

– А ты через «не хочу», – напирала бабушка, сгоняла меня с кровати, провожала до самого туалета и дожидалась журчания.

– Что ты нежная такая, – с досадой говорила она. – У тебя нож под подушкой лежит?

– Лежит, – проверяла я.

– А вечером, когда выходишь, говоришь молитву?

– Говорю, – легко врала я. – Ба, а нож зачем?

– Долго объяснять, – отмахивалась бабушка. – Сталь к себе притягивает злое, и человек хорошо спит.

Этих перочинных ножей у нее было штук двенадцать, все знали о ее тайной страсти, и дарили – каждый раз разные. Самый мой любимый ножик был с рукояткой в виде черной пантеры. Его-то я и выпросила под свою подушку.

Морали

Молитвы молитвами, а преступление ждало наказания, и морали неотвратимо приближались с каждой минутой выздоровления. Морали читать было любимым бабушкиным занятием, и редкий день обходился без эмоциональных выступлений. Каждый шаг, вздох и мысль были регламентированы на сто лет вперед.

Тема сегодняшнего мозгоправства касалась вчерашних прегрешений:

– Ты меня лучше сразу похорони и землей засыпь! Слушать глупые разговоры деревенских баб! Ты забыла, из какой ты семьи?! Ходишь у этих девчонок на поводу, они тебя бог знает чему научат. Твоя мама всегда знала, как с кем себя держать! Не доводи до греха, если сегодня опять убежишь – пеняй на себя!

Мама! Как будто я не знаю, какой сорвиголовой была моя мама в детстве. Но сейчас лучше не встревать – хуже будет.

– Не стой растопырив ноги, выпрями спину. Ноги ровные, стоят вместе. А то некоторые коровы как встанут пузом вперед, ноги на метр одна от другой, спина колесом – таким только ведро подставлять, чтоб поссали.

– Ну дидээээ!!! А мне не разрешаешь такое говорить! А сама говоришь, как не стыдно!

– Доживи до моих лет – потом говори, что хочешь. И при чем тут это вообще?! Ты слышала, что сказано было или нет? Посмотри, как ты стоишь – корова и есть!

Я осматривала себя – все, как обычно: ободранные ноги в крапинках расчесанных комариных укусов («у тебя вкусная кровь, сладкая, вот они тебя и едят, проклятые»), резиновые шлепки – у одного перемычка оторвалась и закреплена проволокой, из-за сплетенного из драцены пояса торчат ореховые стрелы, а стоять удобнее – как мальчики стоят, расставив ноги. Ну как тут поставить ноги ровно и выпрямить спину?! Бедные коровы!

Сильные выражения бабушка употребляла как будто для нейролингвистического программирования, они обжигали, шипели на коже, проникали в мозг железными бурами, оттуда впечатывались в душу тавром запретов.

– Бретельки всегда должны быть белоснежные. Некоторые постирают все белье – шух-шух, и побросали, а надо руками потереть, вся грязь въедается, и потом доказывай, что ты не засранка. Или уж тогда белое не надевай, не позорься. И вообще, как ты стираешь?!

О, стирка была бабушкиным коньком.

– Даже в самой крайней бедности человек должен быть чистеньким. Тазик, воду и мыло найти можно всегда! У твоей мамы было одно-единственное платье – ситцевое, сама шила – она его вечером постирает, утром погладит и идет в институт вся накрахмаленная! Потому у нее поклонников было – сколько у всех остальных вместе взятых!

– Это же неприлично, когда поклонники.

– Неприлично с ними хвостом вертеть, а так они – наоборот, должны быть у девушки, что за интерес тогда в жизни. Хотя…

Тут бабушка задумывалась.

– Лучше бы их было поменьше, да получше! А самое лучшее – один, и чтоб в десятку! Так, сегодня будем заниматься делом, а то из тебя вырастет охламон и лоботряс, и на третий день дверь задницей откроешь!

Классическая хрестоматийная страшилка изображала меня, вылетающую задом из дверей, а следом летят подушки, сшитые бабушкой мне в приданое из пуха белых кур.

– Да-да, и ничего смешного, и меня проклянут, что не воспитала тебя как следует!

Она ставила мне тазик, наливала горячей воды и принималась за лекцию:

– Пятна нужно отстирывать сразу же. Намочила, мылом хорошенько потерла – и отложи на пару минут, пусть оно грязь разъест. Потом уже в воду и руками потереть, не жалей руки – это не порошок ваш химический, а мыло – от него кожа мягче становится. Постельное белье – тебе пока рано, но запомни: сначала надо его вывернуть и всю пыль вытряхнуть из уголков! А то некоторые как зальют водой со всем добром, и потом так и сохнет с кусками шерсти.

Недоделанный лук со стрелами под вздохи отправлялся дожидаться конца экзекуции на подоконник.

– …Полоскать надо в пяти водах, да хоть в пятнадцати, пока вода не станет прозрачная. Выжала до предела, до последней капли – потом расправила, встряхнула и повесила аккуратно! Если не расправишь, будет пожмяканное, пшикай потом водой, увлажняй, морока одна. Какое высохнет, такое и наденешь, и гладить легче. Как вешать, потом покажу.

Чулки

У вас же было пионерское детство? Нет? А у меня было. В страшной фашистской школе номер 7 в городке Б.

Говорят, страшнее всего католические закрытые школы: враки. Моя могла переплюнуть по строгости нравов даже школу для монахов иезуитского ордена. Нашего директора боялись в самом гороно, не говоря уже об учителях и одинаковых, как кнопочки на аккордеоне, школьниках. За сережки школьницу могли четвертовать, и поэтому я в старших классах носила бантики, которые моя сталински-неподкупная мама подвязывала к косам, и я становилась похожа на Чебурашку.

В год два раза – на 7 ноября и на 1 мая – школа начинала готовиться к параду: во-первых, на уроках труда мы мастерили бумажные цветочки на проволоках и приматывали их к дугообразным железкам, которые впоследствии становились парадным реквизитом, а во-вторых, после пятого урока вся тыща человек живого состава маршировала перед школой, являя собой самое клевое развлечение для окрестных жителей и уличных собак. Все остальные школы изгалялись над нами как могли и обидно обзывались «коммуняками», плюя семечковой шелухой и утверждая анархические ценности.

Нам-то что? Маршировки давали возможность неформально пообщаться между собой и позыркать глазами на симпатяг из других классов, а потом с упоением занимать телефон, обсуждая все подробности светской жизни с подругами и вызывая у домашних приступы немотивированной ярости.

За неделю до заветной даты накал страстей доходил до критической отметки: учителя носились с пятнистыми от волнения щеками и срывали глотки, добиваясь стопроцентной посещаемости маршировок. Директор самолично заходил в классы и строжайше проверял, все ли носят форменную одежду.

Ну, форму вы помните: кошмарные коричневые платья, белые фартучки. Ну что ему еще надобно?!

– На голове никаких задвижек, – (удивительно, столько лет руководить русской школой и говорить, как торговка зеленью из Хелвачаури), – а на ногах бэжэви чулочки.

Так, девушки, вы носили в пятнадцать лет эти чудовищные ватные «бэжэви чулочки»?! Которые толстят вашу божественную фигуру, морщатся на попе и на коленях, вообще везде и отравляют вам существование?! Девочки напряглись и приложили неимоверные усилия по доставанию дефицитных колготок, капроновых, тонких, в которых ножки как рожки – прелесть! Я же легкомысленно заглянула в шкаф, нашла мамины «Дедероновские» капронки, отложенные на черный день, и успокоилась.

В день Икс за мной зашла Гуля, а я еще только причесывала свои нескончаемые косы и клялась, что обрежу их, как только вырвусь из-под родительского гнета.

– Ты что!!! – заорала в панике Гуля. – Евгеша знаешь что с нами сделает! Быстрее давай!

В общем, я скоренько оделась и напоследок развернула мамины «Дедероны».

– Что это?! – в ужасе смотрела я на кокетливо обрезанные по верхней линии бедра капроновые шедевры. – Это же правда чулочки!

Поднялась буря.

Мама совала мне мои ненавистные ватные ужасы, я отталкивала их и кричала, что лучше пусть меня выгонят из школы, но я их не надену, Гуля бегала кругом и сообщала через каждые пять секунд, с какой скоростью нам придется бежать. В итоге мама вытащила свои кружевные подвязки и, кое-как пришпандорив чулочки на мою талию, мы общими усилиями создали видимость приличной советской школьницы.

Запыхавшись, мы с ни в чем не повинной Гулей только успели стать в строй и получить реквизит. Вымуштрованные не хуже прусской армии школьники под мегафоновские команды физруков стали разделяться на ровные ряды и шеренги. Я, как обычно, попала в крайний ряд, который шел со стороны правительственной трибуны: выпученные зеленые глаза и чебурашкины бантики сделали свое черное дело.

– Раз-два! Раз-два! Левой!.. Левой! – гремело по всему кварталу.

Я успокоилась и со страшно кокетливым видом стала махать железкой вместе со всеми. Но постепенно почуяла легкий дискомфорт: мои бэжэви чулочки неотвратимо сползали вниз. Продолжая четко впечатывать ноги в асфальт, я скосила глаза вниз и увидела страшную картину: сначала был подол коричневого форменного платья, потом голые бедра с затейливыми бордельными подвязками, а затем уж собственно «Дедероны» гармошкой на коленках.

…Если бы в тот миг молния ударила прямо мне в лоб и пришибла на месте, я была бы просто счастлива. Кругом же мальчики – понимаете, мальчики!!! Я судорожно стала подтягивать одной рукой чулочки с подвязками, а другой продолжала размахивать железкой, которая скривилась и испортила весь намаршированный за месяц идеальный пейзаж. А колонна-то движется, не останавливаясь, и синхронно поднимает-опускает дуги с белыми цветочками, стройными рядами к светлой победе ленинизма, а тут какая-то Чебурашка с неисправными подвязками суетится и кренится в разные стороны…

Физрук подбежал ко мне и в бешенстве заорал в мегафон:

– Левой! Тебе говорят, право-лево не различаешь!!!..

– Я не могу идти, отпустите меня, – чуть не плача, продолжала я подбирать подлые подтяжки, которые почему-то вдруг стали на десять размеров больше.

Пришлось останавливать колонну. Меня вывели под руки, как будто я была токсикозная беременная и грозилась упасть в обморок: я переставляла ноги, стараясь держать бедра вместе. Потом подумали и дали мне в провожатые Гулю.

…Как мы добирались домой – это будет почище «Одиссеи» Гомера. Я не пропустила ни один подъезд, поднимая с проклятиями чулочки и подтяжки, а Гуля с вороватым видом стояла на улице на стреме. Путь, занимавший медленным прогулочным шагом десять минут от школы до дома, растянулся на хороших полтора часа.

– Говорили мы тебе – надень нормальные колготки, – проворчала бабушка, поднимая с пола зашвырнутые в гневе подтяжки с чулочками. – Толстят они, видите ли. Зато пошла бы на парад вместе со всеми!

– Чего я там не видела?! – рассвирепела я. – В жизни больше никогда не надену чулки!!

– И не надо, – легко согласилась бабушка. – В них снизу поддувает!

Бабушка и красота

Уход за красотой занимал самое живописное место в бабушкиной философии: в ней причудливо переплетались два направления – соблюдение приличий и при этом достижение царственной прелести.

– Голые твои лапы никто не должен видеть, будь хоть трижды оттертые до блеска: открытые босоножки еще куда ни шло, но подошвы!!! Что за стыд кромешный – показывать свои подошвы!

Руки-ноги всегда должны быть в порядке. А знаешь, как лучше всего маникюр делать? Дурочки эти, лентяйки и транжиры, по салонам сидят, думают – за деньги неземными красавицами станут. Да ни в жизнь! Самое легкое и здоровое: возьми хозяйственное мыло и постирай тряпочку какую-нибудь – кожа сразу отмякнет, садись, ножницы спиртом протри и давай себе красоту наводить. Ничего, и левой рукой наловчишься.

Спирт, йод, сода – вот главные бабушкины союзники и орудия в борьбе за здоровье, разумное устройство мира и красоту. Этими тремя столпами можно было удержать планету на месте, а все остальное – сплошное баловство и трата денег.

Хорошие манеры плавно вытекали из правил приличий, их нарушение было чревато обрушением основ мироздания:

– На людях не надо ржать, как лошадь. Парни любят что-то такое изобразить, девочек забавлять, но они же хитрые!!! – следят, кто как себя ведет! Смеешься – на здоровье, но чтобы как колокольчик.

Да, с этим у меня было сложно. Колокольчик! Где его взять, этот ваш колокольчик, если я хохочу всеми клетками, всем лицом, рот нараспашку, зубы наружу, до судорог, слез и визга, причем именно что как полковая лошадь. И только задним числом спохватывалась, вспомнив бабушкины наставления.

– …И поменьше разговаривай. Вот наша соседка Виола – никогда красавицей не была, зато какой парень на нее внимание обратил! Посмотрел, что среди подруг выделяется благородными повадками, и женился! И вообще, хватит гримасничать – у тебя морщины уже сейчас видны!

Бедная бабушка не подозревала, что я говорящий маракас на ножках – стоит только попасть в компанию друзей, и пиши пропало, заткнуть меня можно только кляпом и снотворным, либо уж сразу кирпичом по башке.

– В гостях ни от чего не отказывайся – люди же старались, готовили, стол накрывали, но бери мало, очень мало. И ешь медленно, крошечными кусочками! Жуй с закрытым ртом и не болтай, когда кусок во рту! Фу-у, как некрасиво – говоришь, а изо рта еда вылетает.

С этим было полегче – есть и говорить одновременно я не умею, потому что еда занимает все мои помыслы – но бабушке лучше об этом не знать.

– И самое главное – никогда не пей из чужих рук!!! Почему? Как почему? Мужчины, знаешь, какие коварные: подмешают тебе чего-нибудь, а потом – позор и кошмар! Тьфу через левое плечо, чтобы через тридевять земель от нас такое несчастье случилось – я знаю про одну девушку, которая утром просыпается, а она в чужой постели, и уже ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ! Так она с горя в море выбросилась.

– И утонула? – со жгучим любопытством уточняю я.

– Конечно, несчастная она, и ее мать, и…

– Я не утону, я хорошо плаваю – знаешь, как далеко заплываю!

– …И отец бедолага, и… Ты не утонешь, нет, ах, чтобы у тебя язык отсох – у твоего врага, что я говорю… Далеко заплывае-е-е-ешь?! Как ты смеешь, змеиное отродье, а если судорога схватит? А я где в это время?!

– Не схватит, ба, надо ущипнуть себя сильно, и отпустит. Или на спину лечь.

– Да если и не схватит – а вдруг там посреди моря на лодке будут посторонние мужчины?!

– И что?! Они тоже меня напоят ядом?

– Им и яда не надо будет – схватят тебя, и все пропало!!!

Это отдельная, очень деликатная и обширная тема – девичья честь, если сказать совсем честно – она-то и была краеугольным камнем воспитания. Все темы так или иначе, прямо или косвенно сводились именно к сохранению чести в блистающем неподмоченном виде. Можно потерять сумочку, ногу, голову, родину, что угодно – но честь!!! Никогда. Лучше умереть невинной.

Я мрачно думала, что как удачно мне было бы родиться мальчиком.

– В школе слишком сильно прихорашиваться не надо. Во-первых, мешает учиться, голова не тем занята, а во-вторых – все привыкнут, что ты красивая, и никому не будет интересно. А если ты все время скромница, а уже потом, когда форму снимете, и ты такая вся в красивом платье, и все ахнут! Потому что увидят тебя по-другому.

Единственное, о чем я мечтала, – это джинсы, но как-то раз брат принес мне померить вельветы, они оказались маловаты, и он съехидничал, что у грузинских женщин задницы не предназначены для штанов – слишком мясистые, и с тех пор интерес к одежде я утратила, мечтала о велосипеде.

– Никогда не стриги волосы. Для женщины волосы – это главная красота. Даже если она как крокодил, а волосы распустит – длинные, блестящие, или еще можно накрутить на эти, как их… бигвиди, что ли? Ах, бигуди. Ну ладно, какая разница, на бигуди, хе-хе-хе. И кудри по плечам – и даже платья нового не надо! Волосы – и ноги аккуратные. И все. И краситься не смей – зачем тебе краска, смотри, какая ты у меня, щечки персиковые. Только на губы можно чуть-чуть.

– Ба, так ведь волосы могут отрасти черт знает докуда – что, прямо совсем не стричься, что ли? Вон у меня коса и без того возле задницы болтается, и не распустишь ее – буду как святая Инесса!

– Не перечь мне! И кто такая эта Инесса – нашей Додо невестка, что ли? Распускать она вздумала – ты еще челку постриги мне тут, негодяйка! Ходят эти стриженые, не поймешь, парень или девушка! Ну концы подровнять можно, да. А косы – это же богатство! Отрезать каждый дурак может, а вот отрастить! Ничего, станешь барышней – поймешь.

Волосы бабушка мне каждую неделю мазала собственноручно касторовым маслом на ночь, втирала в кожу, массируя так, что лицо сдвигалось с места, потом утром мыла их в десяти разных отварах, бережно расчесывала с концов, заплетала тугие косы и сетовала, что я вырасту и наверняка эту красоту состригу. Что ж, истинная правда оказалась.

– Твой дед говорил – как женщина ходит, сразу можно определить, здоровая она или нет. Если спина прямая, голова наверх, плечи как струнка, и походка, походка главное – ножки на одну линию! Шаг небольшой, задницу подбери, не ходи, как солдат, посмотри на балерин. Давай книжку на голову и попробуй… Ах, ты, падает, ну, давай-давай, еще немного! Ах, что за раззява! Ну ладно, подрасти еще. Но обещай мне, что не будешь ходить вперевалку, как утка – ой, как мне таких женщин жалко! Сразу видно – яичники болят. Или что-то там не в порядке. Собраться надо, собраться. Не разваливайся.

Мне походка нравилась не балеринская, нет, – бойцовская. Штаны, майка, очки, руки в карманы – красота! Но и на этот счет я помалкивала. Вот увидит меня бабушка, какая я буду, когда вырасту – поймет, что за ерунда ваши балерины.

– Никто не должен видеть твое нижнее белье разбросанное. Даже муж будет и дети – никто! И всегда держи про запас одну неношеную пару – трусики, лифчик, колготки. Не надо все на себя разом пялить – а вдруг случай какой-нибудь особенный?

Вот тут бабушка не ошиблась. Наверное, она до конца не верила, что благополучие может быть вечным, и как же она оказалась права.