Текст книги "Лето, бабушка и я"

Про влюбилась

Мне грех жаловаться на своего персонального Ангела-Хранителя: с того дня, как он расправил свои нежные новорожденные крылышки на моем правом плече, у него не было ни сна, ни покоя.

Кто же знал, что ему достанется такая нервная работа? До поры до времени он спасал меня в самых критических ситуациях, спасал не один раз.

Что бы вспомнить?

Ну вот когда я в три года упала с лестницы без перил спиной на железную печку и даже не поцарапалась, а только напугалась;

или когда бесстрашно забежала примерно в том же возрасте прямиком в море, поглотившее меня целиком, и минуты две меня искали всем полуобморочным пляжем;

или когда незнакомая тетка с лживыми глазами попросила бабушку на бульваре прогуляться со мной до угла и вернуться («Ах, это же вылитая русалочка!»), а сама дала деру, а бабушка что-то просекла и быстренько побежала за ней и вырвала меня обратно;

или – а, вот еще – когда в первом классе в школьном пустом дворе ко мне подсел урод, разносивший телеграммы с почты, и попытался утащить в соседний подъезд, и на мой дикий вопль выбежала крохотная техничка тетя Галя и шваброй прогнала маньяка, – в общем, много чего было, где Ангел показал себя молодцом и не дармоедом.

Однако они ведь тоже устают или отвлекаются, и незачем на них обижаться – в конце концов мы и сами должны чему-то учиться с годами, а не сидеть всю жизнь под стеклянным колпаком и сенью белых крыльев.

В тот день я шла домой мимо «Детского мира» и кинотеатра «Пионер» по сонной, параллельной большому миру улочке, где находилась тишайшая станция скорой помощи и ряд итальянских двориков с причудливыми балконами. Там улочка-то – всего пара сотен метров, и я не знаю, на что зазевался мой Ангел, сидевший на правом плече: может быть, длинные тени от клонящегося к закату июньского солнца его убаюкали, или какой-нибудь ничейный котенок на потресканном асфальте под китайской розой умилил, но, во всяком случае, Ангел совершенно точно не занимался своими прямыми охранными обязанностями, и случилось так, что именно в этот миг появился с другого конца улочки виденный мною миллионы раз мальчик по кличке Дон Педро.

Ничего особенного не происходило – он шел по своим делам, я возвращалась домой с хора и приняла на всякий случай вид заносчивый и равнодушный, но все-таки на мгновение смутилась и тут же вспомнила, что волосы у меня сегодня красиво распущены, и одета я в новенькую хоровую форму (синяя юбка с жилетом и белая блузка, как стюардесса) – хоть мама и следила за плотностью заплетания моих длинных кос-канатов, но ведь каникулы, черт побери, и мне уже тринадцать лет! Я успокоилась, но в это время – в это самое длинное мгновение в моей жизни – солнце светило прямо Дону Педро в лицо, и он щурился, и клонил голову набок, и его черные волосы отливали синевой, и он был одет в потертые джинсы и «ковбойку», и что-то нес в руке, а другой рукой заслонился от солнца и посмотрел на меня, улыбнулся и помахал рукой, и мое беззащитное нутро оказалось в момент смято ураганом, и мы чинно прошли друг мимо друга и даже не обменялись парой слов, потому что мама всегда говорила, что быть сдержанной и высокомерной – это самое правильное и вообще единственно допустимое поведение для девочки, и я пошла себе дальше, а мой Ангел-Хранитель, позорно проворонивший самую коварную опасность, переполошенно осматривал меня со всех сторон – что, что?!

Что случилось?! Почему так замедлился ход времени, и так необратимо изменились очертания предметов и людей, и воздух стал тягучим и сладким, и в середине грудной клетки пробита черная дыра, через которую со свистом втягивается космос, и появилась брешь в обороне – ужасная, огромная, зияющая брешь, которую невозможно заделать и через которую теперь меня можно победить одним пальцем!

– Так-то, друг мой, – выговаривала я дома Ангелу вполголоса у открытого окна, пока он мучился сознанием своей халатности и вины и дрожал крыльями, – ты не уследил за мной, и теперь я влюблена. И кто знает, сколько это протянется и чем это чревато – ведь я не умею вести игру, я только чувствую боль и грусть, я не умею защищаться от этой боли!

Ангел поник головой и заплакал.

С этого дня мною овладела болезнь, которая была едва заметна окружающим и с которой мы вместе с Ангелом боролись много бесплодных лет – ровно до того дня, пока я не узнала совершенно точно, что он, Дон Педро, никогда не любил меня.

– Спасибо тебе, Ангел мой, – обессиленно слушая мерный шелест прибоя, сказала я постаревшему от горя Ангелу, – что ты нашел способ спасти меня. Только это и могло меня вылечить – безжалостная правда о том, что меня не любят.

Та улочка исчезла, и вместо нее разбили парк – не иначе мой Ангел надоумил отцов города разгромить и увезти старые дома. Он молодец, молодец, славный, и часто заворачивает меня в свои огромные теплые крылья – хоть это им и запрещено законом Ангелов.

Однако постаревшие Ангелы могут и задремать, и изредка в мои сны прокрадывается змеей коварное воспоминание о солнечном, клонящемся к закату июньском дне, и тогда я просыпаюсь в слезах и долго смотрю в окно или же, засмотревшись на теплое небо со стаями по-вечернему свистящих ласточек, вспоминаю, что все это вместе – это он, Дон Педро, и Ангел поспешно и виновато пригоняет ко мне тех, кто любит меня, и клочья сна растворяются в лучах настоящего солнца.

– Не горюй, Ангел, – улыбаюсь я. – Все равно это было чудесно.

Снежный день

Снег падал всю ночь.

Я спала рядом с бабушкой и сквозь сон слышала шорох белых хлопьев, огромных и густых, как это всегда бывает в нашем городе. В доме больше никого не было – все уехали в столицу по делам, и мы с бабушкой наслаждались жизнью никому ничем не обязанных людей.

Утро настало совершенно белое: молочный свет лился из окон, улица без единого темного пятнышка, нетронутые сугробы, крахмальное небо, пуховые крыши, весь балкон в сочных, упитанных снежных боках.

– Электричество отключили, – сообщила бабушка.

– Стихийное бедствие же, – отчаянно забила я ногами под одеялом. – Школы три дня не будет! За что мне такое счастье?!

– Есть не хочешь?

– Не-а, – прогудела я в подушку.

– Ну тогда я к тебе вернусь, продолжаем спать – а чем нам еще заняться, – обрадовалась бабушка, сняла халат и нырнула ко мне.

Тишина вела себя как белый кот, опрятно вылизывающий лапки. Все спало: целый город, махнувший рукой на газеты, сплетни, обеды, гвозди, зонтики, пекарни, книги, каблуки, ямы, платья и мисочки, – все ушло в забытье, и сон воссел на троне. Ясная дремота разлеглась во всю ширь города, а снег продолжал падать – уже не так густо, как ночью, но на всякий случай ровно подсыпал муки, мелкой и сухой.

Мы с бабушкой спали, обнявшись, иногда просыпались, меняли положение тел, и несказанный покой поднимался как наводнение, незаметно подправляя мелкие разрушения от неосторожной жизни. Дом был так тих, что казался впавшим в беспамятство, не было даже крошечных звуков – воды, или счетчика, или холодильника, часов, радио, или шелеста книги. Время не решилось остановиться совсем, оно лишь слегка темнило небо – едва заметно, чтобы не тревожить нашествие покоя.

Когда за окном сумерки стали цвета чернил, мы проснулись и наконец выпили чаю.

– Чтоб Господь меня не наказал за такие вольности, – посмеивалась бабушка, – целый день проспала, целый день! А что мне было еще делать – первый раз в жизни такое безделье выдалось. Чтоб не сглазить, пусть благом обернется, Отец Небесный, прости меня, больше не буду. – Бабушка, как всегда, раскаивалась в том, что дала себе передышку.

– Все нас забыли, класс, правда? О, свет дали, хоть почитаю!

«…Пред алтарем его бровей преклоняли колени кумиры, аскеты готовы были повязать его благоухающие кудри вместо зуннара[35]35
  Зуннар – здесь: поэтическая метафора, Зуннар – (греч. «зоннарион») грубый волосяной пояс, который были обязаны носить все немусульмане в странах ислама, чтобы правоверные видели, кого донимать. Надеть зуннар означает – отречься от ислама.


[Закрыть], в розы его ланит были влюблены ивы с лужайки, лилии всеми десятью языками своими пели славу его локонам, вокруг алых щек его змеями вились кудри, от зависти к ясной луне его лика солнце в изнеможении клонилось к земле, его прекрасные персты, даже окрашенные хной, казались белоснежной рукой Мусы, жемчужные зубы его в рубиновых устах казались Плеядами на утренней заре, а алмаз от зависти к ним терял блеск, чело было озарено светом разума, и лицо излучало мудрость, словно солнце, стан его был подобен стройному побегу, а лик его напоминал полную луну, омытую в водах семи ручьев…»

Инаятуллах Канбу плел бисер медовой сладости словес, сюжет в них терялся и был уже не слишком важен.

Бабушка поверх очков пристально вгляделась в обложку:

– Лежа не читай, глаза испортишь.

Падишахи, дочери везирей, мудрые старцы, птица Анка, гора Каф, неистовые красавицы Лалерух и Гоухар, все только и делали, что обливались кровавыми слезами во имя недостижимой любви, снова клоня меня в легкий сон.

Вязкую тишину разорвал телефонный звонок.

– Твоя банда за тобой приходила, я их к вам отправила, – сообщила сестра. – Надеюсь, не заблудятся.

Моя банда – четверо одноклассников – стояла на лестнице.

– Здравствуйте, бабушка, – подчеркнуто вежливо сказал Дон Педро, – можно мы заберем ее в снежки играть? Честное слово даю, будем охранять и вернем здоровую!

– Иди, конечно, – неожиданно согласилась бабушка.

Город сошел с ума: выспавшись на месяц вперед и вырвавшись из оцепенения, все вспомнили – снег же, снег! Вдоль тротуаров стояли жители, вооруженные снарядами, и перешвыривались с противниками с вражеской стороной улицы.

Машины смирно стояли, укрытые толстыми одеялами, снайперы лепили себе боеприпасы, прятались за железными укрытиями, хохот, визг и крики раненых взлетали в холодный воздух струйками пара.

– Хочешь, покатаем, – предложили мальчики, взяли меня за руки, я поставила ноги на рельсы – заледеневшие следы от покрышек и – вперед! Они неслись, как молодые звери с добычей, и никто не успевал попасть в нас снарядами.

Город, неузнаваемый, превратясь в обиталище карнавала, несся мимо. В нем не было места горю, обиде или скуке – магнолии стряхивали за шиворот охапки снега, собаки выходили из себя от восторга – все вокруг бегают! Мамаши снисходительно наблюдали за краснолицыми, мокрыми до трусов детьми и не сердились.

– Кинь вот этот снежок, – склонясь ко мне щекой, тихо сказал Дон Педро, – на тебя никто не рассердится.

Снежок был с ледовой начинкой и чуть не вышиб дух из бедного Гоги. Мы его тащили по сугробам, а он притворялся погибшим.

Был такой день, когда все стало лучшим из возможного.

Повизжав на аллеях бульвара, мы добрались до берега моря. Там расстилалось белое безмолвие, и наши ангелы собрались голова к голове, решив довести состояние счастья до высшей точки.

Обессиленные, мы ввалились в кинотеатр «Интернационал» – на фильм «Лимонадный Джо». Дон Педро сидел рядом, я смеялась и расплескивала полную чашу радости. Откуда-то взялись семечки, и пахло тающим снегом.

Бабушка ни о чем не спрашивала, только сказала:

– Ноги мокрые? Попарь немедленно, а то ангина опять.

И как она не выговорила мне за то, что поздно пришла? Это и в самом деле необычный день.

Завтра снова свобода, можно читать допоздна:

«…И действительно, ведь возвышенная любовь – это жемчужина, лучезарное сияние которой невозможно скрыть от взоров людей. Любой человек, едва его сердце озарится красотой любви, мигом теряет власть над своим рассудком. Любовь приводит к несчастию и потрясению, познавший ее лишается друзей и теряет покой… Тот, кто вкушает со стола любви, изведает только кровь своего сердца, тот, кто пьет напиток любви, не найдет в чаше ничего, кроме соленой влаги своих глаз».

Снег в нашем городе тает очень быстро. Так бывало и раньше, так случилось и в этот раз.

Золотистый купол

– Пошли со мной, на хор запишемся, – безмятежно предложила Танька.

Ну, господа хорошие, что с ней за это сделать?! Убить сразу или помучить немного? После вывернувших мне душу наизнанку хоров в школе и в музыкалке, где пели с измученными зубоврачебными лицами «Эх, доро-о-оги, пыль да ту-уман…» или того хлеще «И Ленин, та-а-а-акой маладой, ийуныактяберь фпириди!» – предлагать идти петь в хор! Самой! Своими же руками да еще одно ярмо на шею надеть – не девочка, а камикадзе.

Недели две она мне мурыжила мозги, рассказывая всяческие небылицы про этот мифический «нетакойкаквсе» хор.

– Это городской хор, его собирают из способных детей, – терпеливо объясняла в который раз Танька.

– Ну?

– И петь мы будем не пионерские песни, а – с ума сойдешь вообще, что будем петь!

– С ума я уже сошла – тебя слушаю.

– Спиричуелз, грузинские народные, Палестрину, Перголези, Баха «Стабат Матер», и «Аве Марию» – только не ту, что всем надоела, и еще песни на разных языках мира. Даже про Педро, мексиканскую!

– Зачем мне это все надо, Господи? Песня про Педро! – закатывала я глаза.

– Ну ради меня, – жала на дружеские струны Танька.

– А кто там еще есть? Все незнакомые, и притом одни придурки набились, как пить дать, – устав от нее отмахиваться, сдавалась я.

– Ну один раз сходи со мной, никто тебе подол обрывать не станет!

Танька для убеждения привлекла бабушку: та поддакнула, что – везде надо свои таланты раскрывать, жизнь предлагает – ты иди, а то потом и не предложит никто.

Чисто ради интереса – пошла.

Я не подозревала, что распевки могут быть такими красивыми.

Они были как черновики самых нежных и изысканных сонат Гайдна.

Они разминали слух и отогревали зачерствевшие связки. Диафрагма расслаблялась и становилась эластичной. Голос, скомканный в угрюмой темнице грудной клетки, колотил упругими кулачками в стенки и требовал выхода. Немедленно захотелось выпустить его и вплести в строй, возводящий купол из солнечных лучей.

Так начался мой настоящий роман с музыкой.

…Выпрямились. Бедные ваши легкие – дайте им простора! Все выбросили семечки? Посреди выступления никто не хочет закашляться? – О-о-о-очень красиво, очень эффектно, ну так семечки выбросили.

Так. Плечи расправили. Расслабили диафрагму. Медленно – через нос! – набрали полные легкие воздуха. До конца, до упора. На весь живот! Еще, еще, чтобы ребра раздвинулись и заболели!

Не дышите. Задержали дыхание. Не дышите. Теперь медленно выпустите воздух. Через рот! Губы трубочкой, выпускаете без фырканья.

Начинаем распеваться на «м-м-м-м». Пиано, разогреваем связки.

Следующий этап – на «ми-ма-мо».

Начали.

Андраник, что тебе так весело? «Ми-ма-мо» смешно, да? Какое тонкое чувство юмора! Давай ты пойдешь во двор, там посмеешься, а то мы время теряем.

Так. Альты поют арпеджио, сопрано – первые и вторые – в терцию тему: начали!

Сто-о-о-о-оп, стоп, стоп!

Карина и Света, я не могу вас рассадить – вы обе поете один голос! Тут не каждый сам за себя, а вместе – за каждого! Многоголосие нельзя петь, если вы друг друга не переносите.

Пение требует концентрации. Прошу вас.

Так. Неплохо. Мы уже отработали болгарскую песню, украинскую, осталось немного порепетировать «Воскресное утро» Мендельсона. Потом все идут домой, кроме отобранных девяти.

С вами будем разучивать псалом.

Двенадцатый век, посвящается лозе.

Это очень, очень сложное произведение. Дыхание набираете как только возможно полнее – и поете грудью, не горлом. Голос щекочет изнутри – чувствуете? Не громко, но звук объемный, насыщенный, круглый, яркий.

Слова казались непонятными. Почему так много славословий какому-то винограду?! Нам было смешно. Партии по отдельности выглядели лишенными всякой гармонии и музыкального смысла. Кураж пропадал, и учитель опускал руки, не в силах внушить озабоченным подросткам священную любовь к церковному пению, которой был проникнут сам.

Дни и месяцы прошли в зубрежке. Учитель не хотел соединять три голоса вместе, пока каждый не будет отработан до совершенства. Мы глухо сопротивлялись, и только угроза вылета из списка едущих в Болгарию могла привести нас в чувство.

…Набитые эмоциями по самое горло, мы осматривали болгарские достопримечательности. Утром и вечером – репетиции, никакого мороженого, никаких семечек, купание в речке – отменяется.

Концерты, новые друзья, чудесные дружелюбные болгары.

Флирты и адреса на открытках.

Роженский монастырь.

Толпы туристов со всех концов света.

Учитель собрал нас – тех самых девятерых.

Мы встали в центре, взяли дыхание и начали петь.

Все, что копилось в течение долгих месяцев, переплавилось, упало в благодатную почву и дало всходы.

Мы пели так, что сами от удивленного счастья приподнимались над землей.

Ты – лоза, пели мы и наконец понимали, почему она священна, и почему песнопение о ней слушают с таким изумленным трепетом.

Невольные слушатели собрались вокруг нас и наблюдали, как над головами струится золотистый купол голосов.

 
«Шен хар венахи».
Ты – лоза, расцветшая вновь,
Юная, добрая,
Растущая в Эдеме,
Благоуханная,
Одаренная Богом, несравненная ни с чем,
Ты – само сияющее Солнце.
 

Мой голос уже давно свернулся в темнице грудной клетки. Я забила его курением, чтением нотаций детям и неверием в то, что я когда-то умела петь.

Но все-таки иногда пою. Это бывает очень редко – но если бывает, то исключительно «Шен хар венахи», и только вместе с Танькой. У нее уже четверо детей, мы обе по горло загружены мужьями, кастрюлями и свекровями, но мы тихонько – на два голоса, третьего нет – поем, чтобы не забыть, как звучат наши голоса вместе.

И золотистый купол воздвигается снова.

Ночевка у Таньки

– Ну почему, почему мне нельзя у Тани на ночь остаться?!

Мы с Таней решили взять бабушку измором: она каждый раз уходит от ответа, и моя заветная мечта – переночевать у подруги – расплывается под пальцами и уходит за горизонт. Нам уже по шестнадцать лет, и жажда свободы стучит в сердце, дерясь за каждый клочок своей территории.

– Не знаю, не знаю. – Бабушка пожимает плечами и ныряет в шкаф, хотя ей там делать особо нечего. – Молодой девушке надо спать дома, и хватит об этом.

– Интересно, мне у вас остаться можно, а наоборот – нельзя? Это получается, я хуже вашей внучки?! – дерзит Таня.

– Да! – ошеломленно поддакиваю я: такая простая аргументация не приходила мне в голову.

Бабушка выныривает из шкафа.

Мы стоим плечом к плечу и ждем вердикта.

– А откуда я знаю, дошли вы до дома или нет? – с сомнением прищуривается бабушка.

– Ну телефон же есть! – хором отвечаем мы.

Радость свободы опьянила нас до жужжания в ушах: помахивая сумкой с ночнушкой, зубной щеткой, тапочками и полотенцем, я иду вприпрыжку. Танька делает мне замечание – лучше не привлекать к себе внимания, тем более что мы решили пойти к ней пешком, чтобы растянуть удовольствие.

– А давай через Чаобу, – предлагает Танька, – там такие тихие улочки, как в деревне, машин мало, и подышим воздухом заодно.

На одной из этих тихих улиц возле калитки стоял смутно знакомый человек.

– Ва-а, – сказал он, увидев нас. – Звездочки мои, а ну-ка идите сюда!

– Мама, – сказала Танька, – это же наш географ Шалико! Как я забыла, что он тут живет!

– Здрасте, Шалва Константиныч, – бодро вытянулись мы по-солдатски, – нас дома ждут, никак не можем опоздать!

Шалико царственно отмахнулся и затащил нас к себе домой.

Через минуту в гостиной был накрыт стол, Шалико сидел с кувшином вина собственного изготовления, Танька сидела за пианино, а я томно опиралась на инструмент сбоку, как колоратурное сопрано. Чада и домочадцы Шалико покорно расселись у стены на стульях, не смея ослушаться патриарха.

– Это мои лучшие ученицы, – подняв стакан с темно-янтарным вином, провозгласил Шалико. – Пойте!

Танька послушно подняла руки, и грянул хит сезона: песня итальянской группы «Рикки э повери».

– Ке комфозьоне, сара перке ти амо, эн эмоцьоне, ке креще пьяно-пьяно… – завывали мы на два голоса. Народ безмолвствовал.

Шалико сидел и слушал, прикрыв глаза и время от времени отпивая вино.

– Так, – хлопнул он кулаком по столу. – Это где вы такой дури понабрались?!

– В Болгарии, – заикаясь, переглянулись исполнительницы. – Мы же туда с хором ездили, и это самое…

– А там вы что пели? – прогрохотал Шалико. Один из его внуков, сидевший тихо на коленях у матери, заплакал.

– Видите – даже ребенок плачет! – указал Шалико. – Это потому что ему противно слушать негрузинскую музыку! Тьфу это, а не музыка!

– Сейчас мы грузинское споем, – перепугались мы с Танькой. Впереди нас ждала теть Софа, а сзади маячила тень бабушки, сидящей у телефона. – Что спеть?

– А что вы умеете? – надменно спросил Шалико и наполнил стакан.

– Папа, я на минутку ребенка переодену, – рискнула подать голос невестка. Ребенок продолжал монотонно выть.

– Сидеть! Как эту свистопляску слушать, так вы никуда не отпрашивались, – рассердился Шалико.

– Давай быстренько «Картвело, хели хмалс икаро!» – в панике предложила Танька.

– Только мы на два голоса, третьего нет, – робко предупредили мы. – Никто нижний голос не подаст?

– Валяйте без третьего, – махнул рукой Шалико.

Мы с Танькой набрали полные легкие воздуха и грянули. Ребенок замолк с открытым ртом и смотрел на нас немигающими глазами.

Воинственная песня привела Шалико в благодушное состояние, он подобрел и даже пригласил нас к столу.

– Шалва Константиныч, – переминаясь с ноги на ногу, начала я, – а телефон у вас есть? Мы бы хоть позвонили домой!

– Вот телефон, – царственно разрешил Шалико и подал Таньке полный стакан с вином.

– Теть Софа! – заорала я в трубку. – Мы тут в гости зашли к учителю географии! И поем! Не волнуйтесь, он нас скоро отпустит!

Трубка сожрала мое ухо и выплюнула, поэтому я трусливо бросила ее на рычаг.

– Ну, как там? – спросила бледная Танька.

– Легко мы не отделаемся, – пробормотала я. Такие жертвы ради ночевки у подруги?!

Следующим номером программы стала украинская народная песня «Ой, за гаем, гаем». Шалико был уже в той стадии, что не замечал поредевших рядов зрителей.

– Эх, у меня на войне был друг с Украины, – прослезился он. – А еще что вы поете? «Цинцкаро» небось не можете?

Танька обиженно засопела и завела традиционно мужскую песню, в которой мне достался альт.

– Два голоса – это не то, – стали мы объяснять. – Вы же понимаете, что в грузинской песне нужно минимум три голоса!

– Плохому танцору… – начал Шалико, но тут вмешалась вовремя подоспевшая невестка:

– Девочек дома ждут, и темно уже, давайте их отпустим!

– Да! Да! – встрепенулись мы и рванули к дверям. – Мы еще придем! С третьим голосом! До свидания!

Чаобские улицы освещали только звезды. Мы неслись, пугаясь собственных теней и малейших шорохов, к Танькиному дому.

– Который час, ты не посмотрела? – задыхаясь на бегу, спросила Танька.

– В любом случае, нас ждет казнь, – чуть не плача, прохрипела я.

Теть Софа стояла в дверях подъезда со скалкой в руках.

– Она что, правда нас этим побьет? – в ужасе попятилась я.

– Лучше иди вперед, чтобы на улице не было концерта, – предпредила Танька и рванула, петляя как заяц.

– Бозандареби! – грохотал Софин голос по стенам подъезда.

Дядя Резо прикрыл нас от гнева и вырвал скалку из рук возмездия.

– Вы думаете, косы распустили – уже взрослыми стали?! – схватила теть Софа полотенце. – Так я вас за эти косы и оттреплю! И не посмотрю, что ты – не моя дочь! Ты все равно как моя, и я за тебя отвечаю!

Погоня по комнатам привела к тому, что снизу поднялась соседка.

– Софа, – строго сказала она. – Ты со своими николаевскими понятиями людям спать не даешь! И что это за лексикон по отношению к детям? Лучше бы свои трусы перевесила со двора на веранду, а то как паруса полощутся на ветру. Сколько их у тебя, что на весь трос хватает?

– Да мои трусы белее, чем ваша скатерть! – мгновенно переключилась теть Софа на нового противника. – Ваше воспитание нам не подходит – у вас девочка по свиданиям бегает с восьмого класса!

– Ой, не возникай, – поморщилась соседка. – Завтра приду на преферанс, готовь ачму!

– Ну что, джибгиребо[36]36
  Джибгиребо – (здесь: шутливое) разбойники.


[Закрыть], нарвались? – потрепал нас по головам дядя Резо. – Идите лучше, на глаза ей не попадайтесь, она отвлеклась.

– Иди быстро бабушке звони! – отрезала теть Софа. – Что женщина подумает, куда она ребенка отпустила, в семью или в табор?!

Бабушка уже была готова к объяснению, но торжественно пообещала, что это был первый и последний раз, когда она смалодушничала.

На следующее утро квартира оказалась предоставлена только нам двоим.

– Родители на бульвар бегать ушли, – потянулась Танька.

Выпив кофе, мы перевернули чашки.

– Тут одна моя соседка отлично гадает, – предложила Танька.

Завернув чашки в салфетки, мы отправились на гадание. Заодно нам предложили повертеть блюдце. Был вызван дух Наполеона, который нехотя сообщил, что мы выйдем замуж на братьев по фамилии Тугуши в городе Поти.

– Что-то сегодня Наполеон не в духе, – засомневалась гадалка, толстая крашеная блондинка Лали.

– Пошли быстрей домой, а то мама за гадание так всыплет, мало не покажется, – заторопилась Танька.

Дома мы стали придумывать, как бы изменить свою внешность, чтобы перестать выглядеть барышнями из прошлого века.

– Все девочки ходят со стрижками, одни мы с косами, – накручивала я Таньку. – Вот кто больше всех мальчикам нравится? Маринка Хоперия! А она в Венгрии своей как только не стрижется!

– Ей родители все разрешают, – вздохнула Танька. – А мальчики потом будут нас ценить, когда придет время жениться!

– Спасибо, – съязвила я, – большое утешение! А до тех пор так и будем ходить с волосами до жопы, как колхозницы.

– Челки надо постричь, – придумала Танька. – Надо волосы вперед перечесать и отрезать.

Распустив свои косы, мы отхватили полуметровыми ножницами по пол-головы каждая. В зеркале отражались ошеломленные круглые физиономии с торчащими вверх щетками.

Результат нам не понравился.

– Как теперь спасаться? – лихорадочно зачесывая щетки за уши, причитала Танька. – Мама теперь нас точно убьет!

Бабушка заметила перемену не сразу.

– Это что такое? – приглядевшись, зашипела она. – Один раз!!! Один раз я тебя отпустила! На свою голову! Что у тебя с волосами?!

– Дидэ, – предусмотрительно выбежав в коридор, затрещала я. – Ты же не хочешь, чтобы я осталась старой девой? А с такими деревенскими косами на меня никто и смотреть не станет, кроме сельских ухажеров!

– Подожди, пусть только твоя мать приедет, – постучала кулаками один об другой бабушка. – Ты меня только попроси еще раз тебя отпустить куда-то! Ты докатишься до того, что брови будешь выщипывать!

– Нет, – проникновенно пообещала я. – Брови в этом сезоне модны густые, «итальянские»!

– Ладно, – вздохнула бабушка. – Танька твоя будет у нас сегодня ночевать?

– Ага, из училища к нам придет.

– Вы мне спойте тогда вечером свою песню, которая «Ко-ко-ко»[37]37
  Имеется в виду песня «Ке комфозьоне» группы «Рикки э повери».


[Закрыть] – хоть какой-то толк от вас должен быть!