Текст книги "Государственные игры"

Глава 24
Четверг, 15 часов 45 минут, Гамбург, Германия

Начало второй половины дня Худ со Столлом провели за переговорами с Лангом, обозначив тому технические нужды и размеры финансового обеспечения. Позже Ланг вызвал несколько своих лучших технических советников, чтобы определить, многое ли из того, что понадобится для Оперативного центра, выполнимо. Худ с приятным чувством, хотя и без удивления, обнаружил, что большая часть из необходимого уже существует в чертежах. С закрытием космической программы «Аполло», обеспечивающей финансовую поддержку научно-исследовательских работ, в результате которых создавались побочные технологии, частным фирмам приходилось самим тащить это бремя. Подобные разработки были дорогим удовольствием, однако успех мог означать миллиардные прибыли. Компании, первыми застолбившие патенты на важную технологию или компьютерное обеспечение, могли бы стать следующими «Эппл компьютерз» или «Майкрософт».

Стороны уже договаривались о расходах на создание регионального оперативного центра, как вдруг по всему зданию раздался громкий удар колокола.

От неожиданности американцы едва не подскочили. Ланг успокаивающе положил ладонь на руку Худа.

– Простите, мне надо было вас предупредить, – извинился промышленник. – Это наши цифровые «башенные часы». Они бьют в десять, в двенадцать и в пятнадцать часов и подают сигнал на перерыв.

– Мило, – признал Худ, пытаясь унять сердцебиение.

– Нам кажется, это придает приятный дух старины, – пояснил Ланг. – Колокол звонит одновременно во всех наших филиалах по всей Германии, чтобы создать у людей ощущение единства. Между предприятиями установлена оптиковолоконная связь.

– Понятно, – сказал Столл. – Значит, это и есть ваш маленький «квазимодем»: звон колокола.

При этих словах Худ нахмурился.

После переговоров и получасовой езды обратно до Гамбурга Худ и Столл вместе с Лангом проехали дальше на северо-восток и через пять километров оказались в современном районе, получившем название Сити-Норд. Почти эллиптической формы окружное шоссе «Уберзее-ринг» обегало более двадцати общественных и частных административных зданий. В этих элегантных конструкциях размещалось множество самых разных учреждений и заведений: от Гамбургской электрической компании и международных компьютерных фирм до магазинов, ресторанов и отелей. Ежедневно по будням сюда устремлялось и на работу и на отдых более двадцати тысяч человек.

Когда они прибыли, вышколенный помощник Рихарда Хаузена по имени Райнер проводил их прямо в кабинет заместителя министра. Столл на секунду задержался в приемной, чтобы взглянуть на забранный в рамку стереоснимок, висевший на стене.

– Дирижеры оркестров, – заметил Столл. – Занятно. Никогда такого не видел.

– Это моя личная задумка, – гордо сообщил Райнер.

Офис Хаузена в Гамбурге располагался на верхнем этаже комплекса в юго-восточном секторе, на краю Штадт-парка, раскинувшегося на ста восьмидесяти гектарах. Войдя в кабинет, они застали хозяина говорящим по телефону. Столл присел, чтобы взглянуть на компьютерный комплекс Хаузена. Ланг присоединился к нему, наблюдая через его плечо. Худ тем временем подошел к огромному обзорному окну. Внизу в золотистом свете второй половины дня отчетливо виднелись спортивные площадки, бассейн, открытый театр и знаменитый орнитологический центр.

Насколько Худ мог судить по внешнему виду, Хаузен опять стал самим собой – сильным и уверенным в себе мужчиной.

Что бы там ни стряслось раньше, с этим либо уже разобрались, либо на время отложили.

Мне бы так уметь, невесело подумал Худ. В своем кабинете он еще мог как-то справиться с болью. Он отстранялся от смерти Чарли, потому что должен был оставаться сильным в глазах подчиненных. Когда Роджерс сообщил о расистской игре, обнаруженной в компьютере Билли Скуайрза, ему стало не по себе, хотя в свое время в Лос-Анджелесе ему пришлось столкнуться с такими проявлениями расизма, что его уже трудно было чем-либо потрясти.

Со всем этим он как-нибудь уж справится, а вот ощущения от встречи в холле отеля так и не отпускали. Все его размышления о Шарон, Энн Фаррис и верности оставались не более чем размышлениями. Слова и домыслы.

Со смертью Скуайрза он смирился уже через несколько недель. А вот она оставалась в нем и по прошествии более чем двадцати лет. Он поражался собственным растерянности, тревоге, тому почти паническому состоянию, в котором разговаривал со швейцаром.

Боже, подумал он, как бы хотелось от нее избавиться. Но это никак не получалось. Сейчас, как и на протяжении всех этих лет, как бы он ни старался, все кончалось тем, что он испытывал ненависть к себе. Сейчас, как и тогда, получалось, что каким-то образом предал их он сам.

Хотя ты никогда не будешь знать этого наверняка, сказал он себе. И сознавать это было почти так же невыносимо, как и то, что случилось. Он не мог себе сказать, из-за чего все так произошло.

С отсутствующим видом он провел рукой поверх внутреннего кармана своего спортивного пиджака. Кармана, где лежало портмоне. В нем хранились билеты. Билеты с воспоминаниями.

Глядя в окно на парк, Худ спрашивал себя, а что бы он сделал, если бы это действительно оказалась она? Поинтересовался бы:

«Как ты жила? Ты счастлива? Да, и между прочим, дорогая, почему ты просто не всадила мне пулю в сердце, чтобы сразу меня прикончить?»

– Красивый вид, не правда ли? – услышал он за спиной голос Хаузена.

Худ с трудом вернулся к реальности.

– Потрясающий вид. А у меня в кабинете нет даже окна...

– Мы с вами занимаемся разными вещами, герр Худ. – Хаузен улыбнулся. – Мне необходимо видеть людей, которым я служу. Мне нужно видеть, как молодые пары толкают перед собой детские коляски. Мне нужно видеть, как, держась за руки, разгуливают пожилые пары. Мне нужно видеть, как резвятся дети...

– Я завидую вам, – признался Худ. – Мне приходится целыми днями пялиться на компьютерные изображения географических карт и оценивать преимущества кассетных боеголовок по сравнению с системами вооружений контейнерного типа.

– Ваше дело – искоренять коррупцию и тиранию. Мое же дело... – Хаузен примолк и, сделав движение рукой, как бы извлек следующую фразу из воздуха. – Мое же дело, – повторил он, – является противоположностью вашего. Я стараюсь способствовать духовному росту и сотрудничеству.

– Соедини нас воедино – и получился бы истинный библейский патриарх...

– Вы имеете в виду судья, – оживился Хаузен.

– Простите? – не понял Худ.

– Судья, – повторил Хаузен. – Извините, я не собирался вас поправлять. Просто Библия – мое хобби. Увлечение еще с тех пор, когда я учился в католическом интернате. И особенно мне нравится Ветхий Завет. Вы знакомы с историей судей?

Худу пришлось признаться, что нет. Он полагал, что те судьи мало чем отличались от современных, но не стал произносить этого вслух. Когда он был мэром Лос-Анджелеса, на стене его кабинета висела табличка со словами: «Если сомневаешься, заткнись». Это правило служило ему верой и правдой на протяжении всей его карьеры.

– Судьи были выходцами из иудейских племен, они становились героями. Их можно назвать случайными правителями, потому что они никак не были связаны с предшествующими лидерами. Но как только они начинали властвовать, их наделяли моральным правом улаживать любые споры.

Хаузен снова глянул в окно. Оживление его слегка погасло. Худ обнаружил, что всерьез заинтригован этим человеком, который ненавидел неонацистов, знал иудейскую историю и, похоже, как сказал бы герой старого фильма про привидения в исполнении Гэри Мура. «имел свой секрет».

– В юности, герр Худ, у меня был период, когда я верил, что такой судья является высшей и самой правильной формой лидерства. Я даже считал, что это известно Гитлеру. Он был судьей. Возможно, это у него от Бога.

– Вы считали, что, убивая людей и развязав войну, Гитлер творит Божий промысел? – Худ не отрываясь смотрел на Хаузена.

– Судьи убили много людей и развязали не одну войну. Вы должны учесть, герр Худ, что Гитлер поднял нас из развалин после поражения в Первой мировой, помог покончить с депрессией, вернул обратно земли, которые многие немцы считали по праву своими, и напал на те народы, которых недолюбливали в стране многие немцы. Как вы думаете, почему неонацизм обретает силу сегодня? Да потому, что многие немцы по-прежнему верят, что Гитлер был прав.

– Однако сегодня вы боретесь с этими людьми. Что заставило вас понять, что Гитлер ошибался? – спросил Худ.

– Я не хотел бы показаться невежливым, герр Худ, – невесело и с усилием заговорил Хаузен, – но об этом я не беседовал еще ни с одним человеком. Тем более мне не хотелось бы взваливать этот груз на нового друга.

– Отчего же? – качнул головой Худ. – Новые друзья раскрывают новые перспективы.

– Только не здесь, – с нажимом ответил Хаузен. Заместитель министра прикрыл веки, и Худ мог с уверенностью сказать, что сейчас тот не видит ни парка, ни гуляющих по нему людей. Он находился где-то и с чем-то, что его угнетало. Худ знал, что Хаузен ошибается. Из них, взятых вместе, не вышло бы ни патриарха, ни судьи. Вместе они были парой мужиков, которых преследовали события многолетней давности.

– Однако поскольку вы человек, способный посочувствовать, я поделюсь с вами одной своей мыслью, – сказал Хаузен.

– Остыньте, болельщики, – послышался за их спинами голос Столла. – Что тут у нас происходит?

Худ отвернулся от окна. Хаузен придержал его за плечо, не дав приблизиться к Столлу.

– В послании От Иакова, глава вторая, строфа десять, сказано: «Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем». – Хаузен убрал руку с плеча Худа. – Я верю в Библию, и в это утверждение я верю прежде всего.

– Господа... meine Herren[18]18
  Господа (обращение) (нем.).


[Закрыть], – позвал их Столл. – Подойдите, пожалуйста, сюда.

Хаузен стал еще более интересен Худу, но директор Оперативного центра распознал знакомые тревожные нотки в голосе Столла, указывавшие на то, что что-то не так. И тут он увидел, что Ланг прикрыл себе рот ладонью, как если бы только что стал свидетелем автокатастрофы.

Худ ободряюще хлопнул по плечу стоически державшегося Хаузена и поспешил к компьютеру.

Глава 25
Четверг, 9 часов 50 минут, Вашингтон, федеральный округ Колумбия

– Спасибо, генерал. Я вам искренне благодарен. Но моим ответом будет «нет».

Роджерс сидел в своем кабинете, откинувшись на спинку кресла. Он очень хорошо чувствовал, что голос на другом конце защищенной линии действительно был вполне искренним. Ему также было известно, что, коль скоро владелец этого сильного голоса что-то заявлял, то он крайне редко брал свои слова обратно. И таков был Бретт Огаст еще с шестилетнего возраста.

Однако Роджерс был тоже искренен – искренен в своем желании заполучить полковника в отряд «Страйкер» А генерал был не из тех, кто легко отступает, особенно если ему известны как сильные, так и слабые стороны объекта.

Ветеран войны во Вьетнаме с десятилетним стажем службы в Управлении специальных операций ВВС США, Огаст с детства дружил с Роджерсом и обожал самолеты даже больше, чем генерал свои кинобоевики. По выходным двое мальчишек проезжали на велосипедах пять миль по двадцать второму шоссе до аэродрома Брэдли, близ города Хартфорд, что в штате Коннектикут. Там они просто сидели на пустом поле, наблюдая, как взлетают и садятся самолеты. Они родились достаточно рано, чтобы воочию видеть, как винтовые машины уступали место реактивным, и Роджерс живо помнил свой мальчишеский восторг, когда в вышине с ревом пролетал один из бывших тогда еще в новинку «Боингов-707». Огаст же в эти моменты вообще едва ли не сходил с ума.

Каждый день после школы ребята вместе готовили уроки. Чтобы дело шло быстрее, они ввели разделение труда – каждый выполнял свою часть общих заданий. Покончив с уроками, мальчишки приступали к любимому занятию – изготовлению моделей самолетов. Модели оформлялись очень тщательно, буквально каждая мелочь должна была быть на своем месте.

Даже та фактически единственная драка, которая между ними случилась, произошла из-за спора о том, где же должна быть расположена белая звезда у «фантома» FH-1. На коробке с картинкой она находилась под хвостовым оперением, а Роджерс считал, что это не правильно. После драки они отправились в библиотеку, чтобы выяснить, кто же был прав. Прав оказался Роджерс. Звезда располагалась посередине между крылом и хвостовой частью самолета. Огаст по-мужски принес извинения.

А еще Огаст боготворил астронавтов и переживал любое осложнение или триумф американской космической программы. Роджерс подумал, что никогда не видел Бретта счастливей, чем в тот день, когда в Хартфорд привезли первую американскую обезьяну-астронавта по имени Хэм, чтобы показать ее широкой публике. При виде настоящего космического путешественника Огаст буквально пришел в состояние эйфории. Даже позже, когда юноша сообщил Роджерсу, что наконец-то затащил в постель Барби Матиас, он и то не выглядел таким довольным.

Когда пришло время идти на службу, Роджерс пошел в армию, а Огаст – в ВВС, но оба, в конце концов, очутились во Вьетнаме. Пока Роджерс участвовал в боевых действиях на земле, Огаст совершал разведывательные полеты на север. При выполнении одного из заданий Огаст был сбит северо-западнее и попал в плен. Он провел больше года в лагере для военнопленных, но в 1970 году все-таки сбежал вместе с еще одним товарищем. Три месяца они пробирались на юг, пока их, наконец, не обнаружил патруль морской пехоты.

От своих испытаний Огаст не ожесточился, а наоборот, был воодушевлен мужеством американских военнопленных, которому сам стал свидетелем. Он вернулся в Штаты, набрался сил и снова отправился во Вьетнам. Там он организовал разведывательную сеть для поиска попавших в плен американцев. После ухода армии США он еще целый год оставался в подполье, а затем в течение трех лет помогал президенту Филиппин Фердинанду Mapкосу бороться с последователями Моро. После этого он служил офицером связи между ВВС и НАСА, помогая обеспечивать безопасность при запуске спутников-шпионов, и, наконец оказался в Центре космических операций как специалист по антитеррористической деятельности.

Несмотря на то что после Вьетнама Роджерс и Огаст встречались очень нерегулярно, каждый раз, когда они виделись или беседовали, создавалось впечатление, как если бы с их детских лет и не прошло столько времени. Один из них приносил с собой модель самолета, другой прихватывал краски и клей, и вместе они проводили время за самым любимым своим занятием в жизни.

Поэтому, когда полковник Огаст сказал, что искренне благодарен за предложение, Роджерс ему поверил. Но с чем он никак не желал смириться, так это со словом «нет».

– Бретт, взгляни на это с иной точки зрения, – предложил Роджерс. – За последние более чем четверть века ты провел в стране меньше времени, чем за ее пределами. Вьетнам, Филиппины, мыс Канаверал...

– Про мыс – это забавно, генерал.

– ., теперь вот Италия. На какой-то там Богом забытой совсем несовременной базе НАТО.

– Сейчас я отправляюсь на роскошный авианосец «Эйзенхауэр», чтобы в шестнадцать ноль-ноль переговорить кое с кем из французских и итальянских спецов. Вам повезло, что вы меня поймали.

– Разве я тебя уже поймал? – спросил Роджерс.

– Вы знаете, что я имею в виду, – ответил Огаст. – Генерал...

– Майк, Бретт.

– Майк, мне здесь нравится, – признался полковник. – Итальянцы милые люди.

– Нет, ты только представь себе, как мы здорово могли бы проводить время, если бы ты вернулся в Штаты, – продолжал давить Роджерс. – Черт, я даже расскажу тебе о том, что заготовил как сюрприз при встрече.

– Если это не та модель «Мессершмитта-109ВГ», которую нам так и не удалось раздобыть, ты вряд ли можешь предложить мне что-то такое, что...

– Как насчет Барби Матиас?

На другом конце линии наступила тишина глубиною с океан.

– Ты по-прежнему не разучился передергивать карты, генерал.

– Черт возьми, Бретт, по крайней мере приехал бы сюда, посидели бы, поговорили бы с глазу на глаз. Или я должен позвонить кому-то из твоего начальства, чтобы тебе приказали это сделать?

– Генерал, это было бы честью, командовать таким отрядом, как «Страйкер», – признался Огаст. – Но я же буду большую часть времени заперт в Куантико, а от этого я сойду с ума. Сейчас я мотаюсь хотя бы вокруг Европы и вношу свои скромные пару центов в самые разные проекты.

– Пару центов? – переспросил Роджерс. – Бретт, да в твоей чертовой башке хранится идей на целый миллион баксов, и мне хотелось бы, чтобы она работала на меня. Как часто кто-то там у вас хотя бы прислушивается к тому, что ты говоришь?

– Редко, – согласился Огаст.

– Полагаю, чертовски редко. Ведь ты разбираешься в тактике и стратегии лучше, чем девяносто процентов из тех, кто таскает на себе мундиры. Да тебя просто обязаны слушать.

– Может, и так, – вздохнул Огаст, – но в этом все ВВС. Кроме того, мне уже сорок лет. И я не знаю, смогу ли носиться по горам в Корее, расстреливая ракеты «Нодонг», или гоняться за поездами через всю Сибирь.

– Не мели ерунду, – возразил Роджерс. – Готов поспорить, что ты по-прежнему способен на все эти штучки вроде отжимания на одной руке, которые ты вытворял на летном поле в Брэдли, пока мы выжидали самолеты. Эта твоя личная программа подготовки в астронавты...

– Да, я по-прежнему все это могу сделать, – подтвердил Огаст, – хотя и не столько раз подряд.

– Может, и не столько, но это гораздо больше, чем смог бы я. И вполне вероятно, что больше, чем смогли бы ребята из «Страйкера», – продолжал убеждать Роджерс. Он подался вперед и оперся о крышку стола. – Бретт, прилетай сюда, и давай поговорим. Ты очень нужен мне здесь. Господи, ведь мы с тобой не работали вместе с самого призыва в армию.

– Два года назад мы с тобой сделали модель «томкэта» F-14А.

– Ты знаешь, о чем я говорю. Я не стал бы просить, если бы не считал, что мы сработаемся. Послушай, ты же жаловался, что у тебя нет времени написать книгу о Вьетнаме. Я тебе дам на нее время. Ты хотел научиться играть на рояле. Когда ты собираешься этим заняться?

– В конце концов, мне только сорок. Роджерс нахмурился.

– Интересно, как здорово ты манипулируешь своим возрастом.

– Разве я не прав?

Роджерс побарабанил пальцами по столу. У него оставался в запасе последний козырь, и ему хотелось, чтобы тот сработал.

– А еще ты хотел иметь свой дом, – сказал он. – Ты же сам говорил мне, когда приезжал сюда последний раз. А что, если я пообещаю тебя не запирать? Я собираюсь послать «Страйкер» на совместные учения с отрядами спецназа других стран. Давай это сделаем. Мы также работаем над созданием регионального оперативного центра. Когда его запустят и он станет действовать, мы будем посылать тебя и «страйкеров» на его поддержку. Ты сможешь провести по месяцу со своими друзьями в Италии, потом в Германии, в Норвегии...

– Я могу это делать и сейчас.

– Но не с той командой, – поправил Роджерс. – Просто прилетай на несколько дней. Поговоришь со мной. Приглядишься к команде. Захвати с собой клей, а я принесу самолет.

Огаст молчал.

– Хорошо, – наконец согласился он после продолжительной паузы. – Я сам договорюсь с генералом Ди Фейтом. Но я приеду только поговорить и собрать модель. Никаких обещаний.

– Никаких, – подтвердил Роджерс.

– И устрой ужин с Барб. Как доставить ее в Вашингтон – твоя забота.

– Считай, что уже сделано, – пообещал Роджерс.

Огаст поблагодарил и повесил трубку.

Роджерс опять откинулся на спинку кресла. Его лицо растянулось в широкой удовлетворенной улыбке. После стычки с сенатором Фокс и Мартой у него возникло острое желание самому возглавить «Страйкер». Что угодно, лишь бы выбраться из этого здания, оказаться подальше от политических дрязг и заниматься чем угодно, только бы не просиживать задницу. Перспектива совместной работы с Огастом улучшила его состояние. Роджерс не знал, то ли ему должно быть стыдно, то ли стоит радоваться тому, насколько просто оказалось зацепить в самом себе маленького мальчика.

Послышался сигнал телефона.

Он решил, что до тех пор, пока он счастлив и делает дело, неважно – ощущает ли он себя пятилетним или сорокапятилетним. Потому что, протягивая руку к телефону, Роджерс знал, что ощущение счастья продлится недолго.

Глава 26
Четверг, 15 часов 51 минута, Ганновер, Германия

Боб Херберт слегка запыхался, отъехав уже на достаточное расстояние от своей машины.

У него не было в кресле моторчика, да он бы никогда его и не поставил. Будь он девяностолетним и совсем немощным и неспособным передвигаться на большие расстояния, он бы просто не ездил слишком далеко. Боб считал, что невозможность ходить вовсе не означает беспомощность. И хотя он был уже не в том возрасте, чтобы пытаться выделывать на кресле коленца, которые вытворяла молодежь, лежавшая вместе с ним в реабилитационном центре, мысль о какой-либо праздности, пока он сам способен крутить колеса, его не прельщала. Лиз Гордон как-то сказала, что Херберт занимается самоистязанием из-за того, что продолжает жить, в то время как жена его, которая была рядом, погибла. Но Херберт был несогласен с Лиз. Ему просто нравилось двигаться с помощью «собственного пара» и очень нравилось ощущать то наслаждение, которое его пронизывало, когда он самостоятельно проворачивал жернова колес. До взрыва в 1983 году он не испытывал ничего подобного, и уж, конечно же, это было получше бифетаминов, которые они обычно принимали в Ливане во время кризисной ситуации, чтобы не засыпать от усталости. А в Бейруте ситуация была кризисной постоянно.

Проезжая по улочке, идущей чуть наискосок к главной, Херберт решил не делать попыток зарегистрироваться. Он ни черта не смыслил в германских законах, но подозревал, что не имеет права лишний раз вмешиваться. Однако у него оставалось право зайти в бар и заказать выпивку, что он и намерен был сделать. А попутно по возможности разузнать, где находится Карин До-ринг. Специально вытянуть из кого-то информацию он не рассчитывал, но болтливый язык действительно способен потопить боевой корабль. Не связанные с разведкой люди всегда поражались, как много сведений можно почерпнуть, просто по капелькам подслушивая разговоры.

Конечно, чтобы расслышать эту капель, для начала надо встать под навесом крыши, подумал Херберт. Толпа впереди могла попытаться его остановить. Не потому, что он сидел в инвалидной коляске: он таким не родился, а заработал инвалидность, служа своей стране. Они постараются не пустить его потому, что он не немец и не принадлежит к числу неонацистов. Но как бы этим хвастунам ни хотелось обратного, Германия все еще оставалась демократическим государством, и им придется пропустить его в «Пивной зал», а иначе они будут иметь международный скандал.

Херберт направил свою кресло-коляску по улице, проходившей позади здания «Пивного зала», и подъехал к нему с противоположной стороны, чтобы не пересекать площадку, где проходила регистрация, и не смотреть на все эти нарочитые приветствия.

Он свернул за угол и покатил в сторону здания, перед которым пили и пели сотни две молодых мужчин. Те, кто стояли поближе, провожали его взглядами, их интерес заставил поворачивать головы и других – его встречало море моложавых лиц с презрительными взглядами и дьявольскими усмешками на губах.

– Парни, смотрите, кто к нам явился! Да это же Франклин Рузвельт, не иначе ищет дорогу в Ялту!

Спасибо и на том, что никто пока не насмехается над моим увечьем, подумал Херберт. Опять же в любой компании всегда найдется свой клоун. Его удивило, что мужчина заговорил по-английски, но тут он вспомнил о надписи на своем свитере.

Еще один парень приподнял руку с кружкой.

– Герр Рузвельт, вы как раз вовремя! Новая война уже началась!

– Йа, – подтвердил первый. – Только кончится эта война совсем по другому.

Херберт продолжал катиться в их сторону. Чтобы попасть в «Пивной зал», ему придется проехать между этими лощеными гитлерюгендовцами. До ближайших из них оставалось не больше двадцати ярдов.

Херберт бросил взгляд налево. Ярдах в двухстах от него, посреди проезжей части, стоял полицейский. Он смотрел в другую сторону и трудился в поте лица, чтобы предотвратить транспортный затор.

Интересно, слышал ли он, что говорят эти кретины, подумал Херберт, или он также в поте лица старается держаться как можно подальше, что бы ни случилось?

Если люди в толпе перед ним стояли, глядя в разные стороны, то, когда он оказался в каких-то пяти ярдах от них, все лица повернулись к нему. Осталось два ярда. Один. Многие в толпе были уже пьяны, и нарушенная координация движений указывала на то, что они наслаждаются состоянием, когда всякое море – по колено. Херберт прикинул, что лишь с четверть лиц, которые он увидел, принадлежали людям твердых убеждений, что бы они из себя ни корчили. Остальные были всего лишь сочувствующими. И это было то, о чем не расскажет ни один шпионский спутник.

Неонацисты не расступались. Херберт остановился в нескольких дюймах от их штиблет и дорогих кроссовок. Во время противостояний в Ливане и в других горячих точках Херберт всегда отдавал предпочтение мягкому подходу. Стоило поспешить, чтобы закончить противостояние, как сразу же срабатывал определенный фактор взаимного уничтожения. Захваченный террористами самолет можно взять и штурмом и живыми поймать самих преступников, но при этом есть вероятность потерять и кого-то из заложников. Однако никто не сможет удерживать заложников или стоять у кого-то на пути до бесконечности. Если выждать достаточное время, компромисс обычно находится.

– Позвольте, пожалуйста, – обратился к мужчинам Херберт. Один из них посмотрел на него сверху вниз.

– Нет. Улица закрыта. Это званый вечер.

Херберт почувствовал запах алкоголя в дыхании говорившего. Урезонивать этого парня было бесполезно, и он обратился к мужчине рядом:

– Я видел, как тут проходили другие. Простите, можно пройти и мне?

– Верно, – отозвался первый мужчина. – Ты видел, что другие проходят. Но ты-то ведь не ходишь. Значит, тебе туда нельзя.

Херберт переборол острое желание проехаться этой сволочи по ногам. Но все, чего бы он этим добился, свелось бы к морю пива и граду кулаков на его же голову.

– Я не ищу неприятностей, – пояснил Херберт. – Просто мне хочется пить, и я думал тут что-нибудь взять.

Кое-кто из мужчин рассмеялся. Херберт ощутил себя полицейским Честером Гудом, который помогает Маршаллу Диллону наводить законность за пределами городка.

Через толпу протиснулся парень с пивной кружкой в руке. Он вытянул руку, и кружка оказалась прямо над головой Херберта.

– Так у тебя, значит, жажда? – спросил парень. – Хочешь, глотни немного у меня.

– Спасибо, – поблагодарил Херберт, – но я не употребляю алкогольные напитки.

– Ну, тогда ты не мужчина!

– Смелое предположение, – прокомментировал Херберт. Он прислушался к собственному голосу и поразился, насколько спокойно тот звучал. Этот парень был цыпленком, но за его спиной стояли две-три сотни здоровенных мужчин. Чего Херберту очень хотелось бы, так это вызвать немца на поединок и проучить его один на один, как однажды так сделал его отец, когда кто-то из пришлых посмел разозлить его у себя дома, в штате Миссисипи.

Немцы продолжали разглядывать чужака. Парень с кружкой хоть и улыбался, но был недоволен. Херберт видел это по его глазам.

Это потому, что ты только что сообразил, что, плеснув в меня пивом, много не приобретешь, прикинул про себя Херберт. Ты уже заявил, что я не мужчина. Напасть на меня, было бы ниже твоего достоинства. В то же время в этом человеке играл пивной хмель. Он вполне был способен ударить его тяжелым донышком кружки прямо по черепу. Гестаповцы считали евреев недочеловеками, но это им совсем не мешало остановить еврея посреди улицы и с помощью зажигалки лишить его бороды.

Парень не спеша отвел кружку и поднес ее к губам. Он отхлебнул пива и какое-то время подержал его во рту, как бы размышляя, плюнуть ли им в лицо американца или не стоит, но все же сглотнул.

Затем он подошел к креслу с правой стороны и тяжело оперся одной рукой на подлокотник с телефоном.

– Тебе же сказали, что эта вечеринка предназначена для очень узкого круга, – процедил молодой человек. – Тебя на нее не приглашали.

Херберт имел то, что имел. Он пришел сюда на разведку, собирать сведения, делать свое дело. Но эти ребята оказались тем самым «неожиданным обстоятельством», которое является неотъемлемой частью почти всякой операции, проводимой агентурной разведкой. Теперь перед ним стоял выбор. Он мог укатить и в этом случае так и не выполнить свою работу и потерять всякое уважение к себе. А мог остаться и быть избитым до полусмерти. И все же ему необходимо – просто необходимо – убедить кое-кого из этих панков, что силы, которые один раз уже их проучили, живы и пребывают в полном здравии.

Он решил остаться.

Херберт посмотрел в глаза парня.

– Знаешь, даже если бы меня и пригласили на вашу вечеринку, – сказал он, – я бы не пошел. Я получаю удовольствие от общения с вождями, а не от общения с их приспешниками.

Немец так и продолжал опираться на подлокотник одной рукой, в другой он держал кружку с пивом. Но глядя в его серо-голубые глаза, Херберт увидел, как тот внутренне сжимается – высокомерие выходило из него, словно воздух из проколотой шины.

Херберт знал, что будет дальше. Его рука скользнула под правый подлокотник.

Единственным оружием, которое оставалось у немца, было его пиво. С презрительным видом он наклонил кружку и медленно вылил ее содержимое на колени Херберту.

Херберт вытерпел оскорбление до конца. Было важно показать, что он на это способен. Когда же неонацист закончил и под жидкие аплодисменты выпрямился, Херберт выдернул из-под подлокотника свой укороченный посох. Вращением кисти он направил дубинку на парня и всадил ее тому в лах. Вскрикнув от боли, немец согнулся пополам и отлетел на своих соратников. Он так и, продолжал рефлекторно сжимать кружку, словно его руку свела судорога.

Толпа заголосила и подалась вперед, угрожая перерасти в неуправляемое стадо. Херберт не раз наблюдал это раньше возле американских посольств за границей, и смотреть на это было страшновато. Это был распад цивилизации в миниатюре, когда человеческие существа деградировали до первобытных людоедов. Херберт стал откатываться назад. Он хотел добраться до стены, чтобы, защитив себя с тыла, иметь возможность отделать своей дубинкой этих филистимлян, как это сделал библейский Самсон челюстью сдохшего осла.

Однако, откатываясь назад, он ощутил рывок, после чего кресло покатилось быстрее, чем он вращал колеса.