Текст книги "Мастера секса. Настоящая история Уильяма Мастерса и Вирджинии Джонсон, пары, научившей Америку любить"

Из-за множества хитростей, к которым приходилось прибегать из-за сексуальных встреч, в быту четы Мастерс и Джонсон постоянно возникали какие-то неловкие моменты – особенно для Джини и Либби. Их частные жизни все сильнее переплетались. Джини Джонсон уже была не случайным гостем за ужином, а почти постоянным обитателем дома Мастерсов. Иногда Либби присматривала за своими и ее детьми, когда Джини и Билл отправлялись на медицинские конференции. «Мы уезжали, а детей я оставляла с Либ, – рассказывала Джини. – Для них она была “тетя Либ”. Она замечательно к ним относилась».

Билл поставил Либби в такое же затруднительное и безвыходное положение, как и Джини, – у нее почти не было выбора. Либби было сорок пять, у нее было двое детей, она была старше Джини, почти ничем не занималась вне дома и зависела от супруга. Жизнь Мастерсов в пригороде, в Ладью, с загородными клубами и садом у дома, где играли дети, казалась ей столь безмятежной, что она боялось что-нибудь в ней нарушить. Ей с таким трудом досталась семья, что она не видела смысла рушить ее покой, не имея четких доказательств неверности супруга. Ей нравилась Джини Джонсон, и она с самого начала старалась подружиться с напарницей мужа. Окутанная таким вниманием, Джини не могла не привязаться к Либби. Время от времени, когда женщины оставались наедине, Либби обращалась к ней как к подруге, как женщина к женщине. Она понимала, что Джини сталкивается и с холодностью Билла, и с его грубым нравом и уже совершенно точно намного больше знает о его больничных делах, чем она.

Однажды, примерно в 1960 году, после праздничного ужина, обе женщины ушли из-за стола, оставив Билла с его матерью Эстабрукс и галдящих детей. В тишине, на кухне, Либби разоткровенничалась.

– Я ведь сделала правильный выбор, правда? – спросила Либби.

Неужели после пятнадцати совместно прожитых лет она считает, что зря вышла за Билла Мастерса? Ее откровенный вопрос тоже хотелось прикрыть шелковой маской. Джини вздрогнула и пожала плечами.

– Господи, Либ, да разве я могу ответить? – воскликнула она.

Либби мгновенно отвлеклась от своего вопроса и вернулась к домашним заботам. Джини не догадалась, что Либби провоцирует ее на признание в не вполне благонравных отношениях с Биллом. Прямота и искренность Либби, явно звучавшие в ее взволнованном голосе, были столь трогательны, словно она действительно считала Джини близким и надежным другом.

«Он нарушил все правила – и вовсе не был верным мужем, – вспоминала Джини, утверждая, что практически не имеет к этому отношения. – Мы всегда были близки с Либ. Но она принимала меня просто потому, что он не потерпел бы никакого негативного ко мне отношения. Для его детей я была “тетя Джини”».

Такая двойная жизнь никак не соответствовала стандартам Ноа Вайнштейна. В 1959 году у них с Джини был серьезный роман, они вместе ходили на вечеринки, где бывали и Мастерсы, общались с ними. Постепенно судья начал понимать, что что-то идет не так. Его политические соратники, обеспокоенные его будущим в должности судьи, также выражали озабоченность его отношениями с Джини. Кое-что они решили разведать сами. «Один из его коллег позвонил мне и спросил, что я знаю о Вирджинии Джонсон в контексте ее отношений с судьей Вайнштейном», – вспоминал доктор Марвин Кэмел, коллега Билла по отделению акушерства и гинекологии в Университете Вашингтона, который мог рассказать только о профессионализме Джини как сотрудника, но ничего не знал о ее личной жизни. «Они переживали, потому что она подрывала его репутацию, вот что я думаю. Мне звонил друг судьи – я не знаю, где он взял мой номер. Джини и Ноа как раз вели серьезные разговоры о возможной свадьбе. И вот тут-то и была проблема».

Но свадьба так и не состоялась. Вместо этого в 1960 году Ноа познакомился с вдовой Сильвией Лефковиц и женился на ней, поскольку с ней не было таких сложностей, как с Джини, включая религиозный аспект. «Она была очень жизнерадостной женщиной и идеально подходила на роль жены судьи, потому что умела развлечь его», – объяснял Гарри Фроде, зять Ноа. Сильвия была финансово независимой, так что могла себе позволить не работать – во всяком случае, не днями напролет, как Джини. Она была такой удобной женой, которая обязательно приготовит Ноа на завтрак его любимые сэндвичи с арахисовым малом и джемом и непременно срежет корочку, как он любит. Когда несколько лет спустя ее спросили о Вирджинии Джонсон, Сильвия проявила благоразумие, которое многие юристы так ценят в своих супругах. «Да, я знаю, что она входила в его постоянный круг общения, но я не спрашивала о ней, – отвечала она. – Это меня не касается».

Даже после женитьбы Джини все еще была в зоне внимания Ноа, хотя Сильвия никогда этого не одобряла. «Мы с Биллом приглашали их на ужин, но она никогда не приходила, потому что знала, какое место я занимала в его жизни, и не хотела конкуренции, явной или скрытой, – вспоминала Джини. – Если мы вдруг оказывались на одном и том же мероприятии, она со мной не разговаривала. Поэтому на ужин Ноа являлся один, сообщая, что Сильвии не будет. Так что мы поддерживали контакты. Остались друзьями».

Несколько лет спустя, когда Джоан, дочь Ноа, вышла замуж за Гарри Фроде, Джини пригласила новобрачных к себе на ужин – вспомнить былые времена. Джоан знала, что Джини не вышла замуж, а у судьи и Сильвии в то время было «не все гладко». Они ужинали втроем – судья был в командировке, детей Джини не было дома. Джоан была так рада видеть старую подругу отца, что даже не уловила, в чем смысл приглашения и насколько Джини хочется узнать, как у Ноа обстоят дела с женитьбой. «Уверена, она просто хотела расспросить о папе, – говорила Джоан. – Я была слишком наивной, чтобы догадаться».

Но Билл играл все более важную роль в жизни Джини, так что у Ноа не было ни единого шанса. Ноа был слишком умен, чтобы не заметить, как Билл относится к Джини, и слишком горд, поэтому прикрывал свою боль шутками или делал вид, что ему все равно. Однажды судья пригласил к себе Джоан и Гарри, и разговор постепенно перешел к новой книге, которую Джини написала вместе с Биллом в рамках их сексологических исследований. Они сидели в гостиной, Сильвия была рядом, и у Ноа спросили, есть ли у него эта книга.

– Да, есть, с ее автографом, – сухо ответил Ноа, имея в виду Джини.

– И что она написала? – поинтересовались Гарри и Джоан.

Ноа ухмыльнулся и выпалил: «Человеку, который научил меня всему, – от Вирджинии».

Все вымученно рассмеялись.

На самом деле дарственная надпись на книге Ноа, которую Джоан увидела только через несколько лет после его смерти, показывала, как много судья для нее значил. «Дорогому Ноа, который всегда был рядом в важные моменты», – написала Джини.

Много лет она жалела о Ноа как о человеке, которого потеряла, как о мужчине, чьей женой она не стала. Но в то время Джини слишком уж верила в идеи Билла, была чересчур поглощена их увлекательным новаторским исследованием. «Задним числом мне кажется, что моя жизнь была бы лучше, приятнее, если бы я вышла замуж за судью», – размышляла она много лет спустя. А может быть, она просто врала себе, потому что – как многие и подозревали – на самом деле хотела заполучить Билла Мастерса.

Глава 15
Покидая школу

Должен признаться, что никогда в жизни не испытывал я такого отвращения, как при виде этой чудовищной груди.

– ДЖОНАТАН СВИФТ. «Приключения Гулливера»

Растянутое на весь экран гигантское изображение обнаженного женского торса, цветное, дрожащее, завело всех, кто находился в затемненном конференц-зале больницы. Два десятка врачей-мужчин, многие из которых потягивали мартини, таращились, как любопытные лилипуты, на огромную, покрытую пупырышками, ареолу, на твердеющие набухшие соски, на налитые кровью округлости тела, на все, указывающее, что в кадре – грудь возбужденной женщины. На таких вечерних пятничных собраниях выступавшие спикеры часто в деталях описывали свои анатомические открытия перед всем факультетом отделения акушерства и гинекологии Университета Вашингтона. Некоторые дополняли сообщения рисунками мелом на доске или слайдами. Но такого, как в тот раз, никто никогда не видел. «Эта запись демонстрировала эрекцию сосков в момент оргазма, были также отчетливо показаны наполняющиеся кровью сосуды на шее и груди, что объясняло, почему эти зоны краснеют при сексуальном возбуждении, – вспоминал доктор Эрнст Фридрих, который вместе с остальными молодыми сотрудниками сидел там совершенно ошарашенный. – Лица женщины видно не было, ее показывали от шеи до бедер».

Как автор презентации доктор Уильям Мастерс гордо стоял на сцене, а Вирджиния Джонсон порхала по залу, рассаживая опоздавших. Вместо привычной для таких собраний банки пива Мастерс предложил всем свой любимый сухой вермут и другие коктейли. Перед коллегами он выступал с уверенностью, на которую только был способен. «Он был блестящим шоуменом, – рассказывал Майк Фрейман, еще один врач, присутствовавший на собрании. – Он хотел ознакомить нас со своим сексологическим исследованием. Он продемонстрировал фильм, который показывал женщину, по чьим движениям было понятно, что она ласкает рукой свою промежность. Внимание было сфокусировано на груди, в частности – на эрекции сосков. Потом он также обратил внимание на то, что у мальчиков в младенчестве тоже бывает эрекция. Он акцентировал, что эрекция разных частей тела является обычным свойством человеческой физиологии, будь то маленький мальчик или взрослая, сексуально возбужденная женщина».

То, что после пяти лет наблюдения за человеческой сексуальностью во всей красе казалось Мастерсу общим местом, по-прежнему вызывало смятение у его коллег. После крупным планом показанной колышущейся женской груди с прикрепленными электродами запись продолжилась еще более интимной съемкой женских гениталий, когда камера в деталях показывала рыхлые внутренние стенки влагалища. Сперва узкоформатная камера снимала безголовый женский торс, а теперь двинулась дальше. И хотя Мастерс внятно комментировал весь этот гинекологический путь, подкрепляя слова первоклассной видеосъемкой, происходящее имело какой-то неприятный налет, словно компания юнцов смотрела непристойный фильм для взрослых. «Сперва я был в шоке, – признавался доктор Марвин Кэмел. – Он делал все так буднично, словно это был рядовой материал вроде любой другой научной презентации. Дело было не в том, о чем он рассказывал. Некоторых шокировало само содержание».

Мастерс полагал, что коллег впечатлят его научные открытия – такие новаторские исследования не могут не заинтересовать специалистов в сфере акушерства и гинекологии. Так же как и в обсуждениях с Полом Гебхардом из Института Кинси, Мастерс подчеркнул, насколько сильно некоторые представления о физиологических аспектах оргазма нуждаются в пересмотре. Он также развенчал несколько устойчивых мифов о женской физиологии. Мастерс надеялся на поддержку коллег и точно не ожидал услышать никакой критики. А стоило бы. «Почему я решил представить доклад сперва в кругу акушеров-гинекологов? – писал позже Мастерс. – Теперь я понял, что это была критическая ошибка, которую я в то время не осознавал».

Накануне презентации ведущий журнал этой медицинской отрасли, «Акушерство и гинекология», отклонил статью о его сексологическом исследовании. При этом в том же номере вышла его статья об эстрогене и гормональной терапии – в так называемом «Зеленом журнале», который издавался Американским колледжем акушерства и гинекологии, – но новое исследование было признано слишком рисковым, слишком опасным. Мастерс верил, что акушеры-гинекологи по всей стране будут рады получить внятную медицинскую информацию, которую он собирал несколько лет. Но вдруг Мастерс понял, что его собратья по профессии «всегда принимали тот факт, что зачатие и деторождение являются естественными функциями, но категорически сопротивлялись тому, что способы зачатия являются не менее естественными». Американцы были готовы слушать доктора Спока, который учил, как надо растить детей, но совсем не хотели знать, откуда эти дети изначально берутся.

Когда в конференц-зале зажегся свет, началось недовольное перешептывание. Резкое осуждение представленного Мастерсом фильма вскоре дошло и до Уилларда Аллена. «Этот фильм поставил на уши все отделение, – вспоминал доктор Альфред Шерман. – Именно тогда у Мастерса и начались неприятности». Аллен, заведующий отделением, способствовал Мастерсу в проведении исследования, давая ему практически не ограниченную надзором академическую свободу. Но суровая реальность, показанная в фильме, поразила даже Аллена. «Поговаривали, что Аллен был весьма шокирован», – рассказывал доктор Теодор Мерримс, очередной коллега. Презентация Мастерса со всеми своими непристойными подробностями буквально развязала руки критикам, которые кое-что слышали, но были не в курсе фактов. «Несмотря на то что работа принесла известность Мастерсу, это были совсем не те академические изыскания, которые интересовали профессоров анатомии и биохимии, – говорил о реакции других врачей еще один коллега, доктор Роберт Гоэль. – Мы предполагали, что его сексологическое исследование включает в себя довольно странные вещи – что он изучает людей во время секса, измеряя их кровяное давление и прочие показатели, но нас никогда не посвящали в детали. Мастерс взялся за дело, и никто не остановил его».

Раздраженные и готовые к обороне сотрудники факультета также понимали, что Мастерс обнаружил огромную брешь в их медицинской подготовке. Стало понятно, насколько врачи не готовы отвечать на фундаментальные вопросы и как мало так называемые женские доктора на самом деле знают о женщинах. Многим было удобнее сохранять эту пропасть между пациентом и доктором. «Я был более-менее в безопасности, когда поднялся весь этот шум, – мы все были несколько озадачены происходящим», – вспоминал доктор Роберт Берштейн, тогда еще младший сотрудник факультета, считавший Мастерса безрассудным человеком. Как и в случае со старыми преподавателями, исследование показало, что он тоже уделяет недостаточно внимания сексуальному быту своих пациентов. «Мне почти не приходилось иметь дела с сексом, – объяснял он. – Чаще всего моей пациенткой была молодая женщина, беременная или планирующая беременность, и ее что-нибудь беспокоило. И вот ты садишься рядом с ней и выслушиваешь жалобы. Слушаешь, киваешь, даешь ей рекомендации и легкое успокоительное. В старые времена можно было даже ее обнять и сказать: “Все будет хорошо”. Вы не представляете, что делали такие объятия». Такой подход доброго сельского доктора, удобный и выгодный для имиджа врача мужского пола, объявлялся теперь, согласно исследованию Мастерса и Джонсон, непригодным. Врачи больше не могли прикрывать свое невежество маской сочувствия. Поддавшись ярости, значительная доля студентов-медиков – от 20 до 25 процентов, по более поздним оценкам Мастерса, – выступила с возражением против целесообразности такого исследования, и к ним присоединились трое старших сотрудников факультета.

Когда Мастерс наконец обсудил реакцию общественности с Алленом, его старый друг велел ему не волноваться. «Билл, они просто ворчат, но ни одной жалобы пока не написали», – уверял Аллен, за которым стоял ректор Итан Шепли. Он показал Мастерсу правила университета. «Вот здесь, мелким шрифтом, – объяснил Аллен, – указано, что до руководства факультета обязательно доводить только то, что представлено в письменной форме». Мастерс восхищался тем, как его старый товарищ «изящно исполняет обязанности декана», пытаясь снизить накал. Но в то время как Аллен не принимал никаких срочных и прямых решений, противостояние между медиками университета и Мастерсом и Джонсон только начиналось. Мастерс предполагал, что открытая презентация поможет опровергнуть «необоснованные слухи» об исследовании, но его план с треском провалился, приведя к появлению новых слухов – в том числе и неутихающих сплетен, будто той показанной в фильме обнаженной женщиной, чья голова не попала в кадр, была Джини Джонсон.

«Мы узнали ее по ногтям, – рассказывал Фридрих, вспоминая, что они с коллегами были уверены, что опознали маникюр Джонсон. – Сам лак, цвет лака, которым она пользовалась, – да и форма пальцев. Мы достаточно часто видели ее пальцы и легко их узнали. И мы сказали – глядите, это Джини, Джини Джонсон! Все согласились, что это она». Даже такие друзья, как Майк Фрейман, считали ее загадочной женщиной. А когда фильм закончился, Фрейман подошел к Джини, чтобы кое-что шепнуть. «Я сказал: Джини, кажется, это была ты, – вспоминал Фрейман. – А она так улыбнулась, словно я ее осчастливил своими словами».

Несколько человек, участвовавших в производстве фильма, включая фотографа Крамера Льюиса и саму Джини, отрицали, что она когда-либо выступала в качестве анонимной модели. «В фильме показаны только добровольные участники, – настаивала Джонсон. – Господи, я вообще занималась только подключением аппаратуры. Я выполняла функции технического ассистента. Никаким образом я никогда не участвовала ни в демонстрациях, ни в подобных практиках». Но смешки и обсуждения ее возможного участия очень хорошо отображали нарастающее сопротивление медицинского персонала проекту Мастерса. В клинике сгущалась атмосфера секретности. Льюис, техник из отдела иллюстраций медицинского отделения, и профессор физиологии Уильям Слейтер, который отслеживал показатели дыхания пациентов и другие функции, не привлекая к себе внимания, сидели за мониторами, всматриваясь в экраны оборудования, а не в лица тех, кто был перед ними. Слейтеру, суровому типу с густыми бровями, казалось, было не особо комфортно на этой работе, поскольку Льюис сказал, что «некоторые из участников могут быть проститутками». Тем не менее и Льюис, и Слейтер были профессионалами, тщательно выполнявшими указание Мастерса ни с кем не обсуждать эту работу. Мастерс нравился им и как врач, и как друг, так что они спокойно приезжали на секретные ночные задания в больницу, чтобы получить несколько лишних долларов. Льюис раз за разом старался доработать аппаратуру, чтобы улучшить качество интравагинальных снимков, пока расплывчатые картинки не стали кристально четкими. Он следил, чтобы Eastman Kodak проявляли пленки в атмосфере строжайшей секретности, будто бы в лаборатории шло копирование «Манхэттенского проекта». Хулители Мастерса в отделе знали, что Льюис мог бы стать потенциальным источником обвинительных подробностей, если бы согласился быть информатором и выдать своих коллег. «Ко мне подходили врачи и требовали рассказать им обо всем, что я видел, – а я отказывался, – рассказывал Льюис. – Я считал невозможным делиться частной информацией, просто работал и все». Мастерс и Джонсон столкнулись с рядом смешных, но при этом тревожных попыток со стороны разузнать побольше об их деятельности. Однажды вечером Джини возвращалась из больничного кафетерия с едой и напитками и вызвала лифт. Когда двери лифта открылись на этаже клиники, она увидела врача, одного из самых буйных критиков их работы, который стоял, прижимая к стенке стетоскоп, в надежде услышать, что происходит в клинике.

– Здравствуйте, доктор! – приторным голосом саркастично воскликнула Джини.

Доктор, один в пустом темном коридоре, скукожился при виде ее веселой широкой улыбки. Мимо бродили врачи из других отделений больницы, пытаясь – видимо, из вуайеристских побуждений – подсмотреть, что же там происходит. Был еще более зловещий и угрожающий эпизод, когда Мастерс и Джонсон получили по почте несколько больших фото занавешенных окон их клиники, сделанных, предположительно, из помещения напротив родильного дома. Как позже говорил Мастерс, «удивительно, как далеко люди могли зайти, чтобы выяснить, что у нас творилось».

Мастерс убедил медицинскую школу Университета Вашингтона включить в образовательную программу курс по сексуальности человека, и это был один из первых вузов в стране с такой практикой. Но далеко не все оценили важность изучения секса для помощи пациентам, страдающим от серьезных проблем. Несмотря на заверения Уилларда Аллена, враждебность к исследованию Мастерса и Джонсон в последующие несколько месяцев только возросла – и не только в контексте целесообразности или врачебной репутации, но и касаемо оплаты работы и продвижения Джини Джонсон.

С самого начала университет не давал прямого финансирования – ни на поздние сессии в нерабочее время, ни на скромное вознаграждение добровольцам, ни на зарплату Льюису, Слейтеру и особенно Джонсон. По особой договоренности с Алленом, Мастерс перенаправил свои гонорары за услуги акушера-гинеколога, а также лечение бесплодия еще в самом начале работы, и именно эти деньги использовал на финансирование своего исследования. Как правило, любой доход, получаемый за медицинские услуги штатными преподавателями, считался собственностью медицинской школы и не мог использоваться докторами на собственные проекты. Поскольку затея Мастерса вызывала все больше возмущения на факультете, университет решил отменить это особое соглашение – предположительно, с согласия Аллена. Хотя Мастерс получал кое-какие гранты на свои исследования по физиологии, он понимал, что дальнейший доход клиники будет напрямую зависеть от платежей пациентов по консультациям, связанным с их сексуальными проблемами. Также руководство отделения не желало, чтобы Мастерс уделял все свое время работе с сексом в ущерб прочим обязанностям вроде хирургии и преподавания. Его нечеловеческая преданность работе не восполняла эти пробелы. Вызывало вопросы и присутствие Джини. Перед публикацией их долгосрочной работы по изучению человеческой сексуальности Билл понимал, что Джини нужны какие-то академические подтверждения ее научной состоятельности, чтобы подчеркнуть важность ее роли в исследовании. По ее словам, каждый раз, когда она пыталась начать учебу и записывалась на курс, Мастерс нагружал ее работой еще сильнее – будто мало было того, что она мать-одиночка с двумя детьми. Ни на какие ходатайства Мастерса факультет не реагировал. Там и слышать не хотели ни о каком возможном зачислении Джонсон даже на самую захудалую специальность. Сама идея вызывала у всех издевательский смех, снова и снова заставляя всплывать слухи о том, что это ее обнаженный торс был показан в фильме. В конце концов заступники Мастерса подвинули его, чтобы дать дорогу более молодым людям, не испытывающим особой приязни к его работе. «Руководство больницы хотело просто избавиться и от Мастерса, и от его непристойных фотографий, очень нервирующих администрацию», – вспоминал Марвин Гроди, бывший коллега и соавтор Билла.

Мастерс провел в Университете Вашингтона двадцать лет и вдруг понял, что больше не может здесь оставаться. С неохотой он отказался от профессорства и высокой должности в отделении, сохранив место только номинально. Он свернул хирургическую практику в больнице и передал своих пациентов доверенному коллеге, акушеру-гинекологу Джону Барлоу Мартину. Он не мог ни сдаться, ни повернуть назад. Хотя Джордж Вашингтон Корнер когда-то говорил, что разумно будет вести исследования именно на базе университета, Мастерсу снова пришлось усвоить тяжелый урок – правда о сексе для многих невыносима, в том числе и в академических кругах, и в сфере искусства врачевания. Мастерс решил, что отныне они с Джонсон будут воевать со скептически настроенным миром самостоятельно.