Текст книги "Жена дитя"

Глава LXIII
«Это сладко – так сладко»

Сев в кэб, капитан Мейнард вместе со своим багажом благополучно прибыл на Портмен Сквер.

У него был с собой ключ, поэтому он зашел, не потревожив хозяйку.

Он снова оказался в своей квартире, постель приглашала лечь, но он не мог уснуть. Всю ночь метался он в постели и думал о Бланш Вернон.

Джули Гирдвуд заставила его отвлечься, но как только эта леди вышла из вагона, он перестал о ней думать.

Как только она исчезла на платформе, в воображении Мейнарда снова возникла дочь баронета, снова увидел он ее розовые щеки и золотые волосы.

Препятствия, возникшие между ними, неприятны, о них можно только сожалеть. Но, думая о них, Мейнард не чувствовал себя несчастным. Да и как могло быть иначе, если в ушах его еще звучала ее нежная речь; он снова достал листок и перечел при свете лампы, что на нем написано.

С болью прочел он: «Папа… никогда не разрешит мне снова с вами увидеться». Но это не мешает ему сохранить надежду.

Сейчас не средневековье; и Англия не страна монастырей, в которой все зависит от родительского согласия. Тем не менее власть отца может быть препятствием, и с ней следует считаться; да Мейнард и не думал иначе.

Между гордым баронетом и им самим препятствие, которое он, возможно, никогда не преодолеет, – социальная пропасть навсегда разделит их!

Есть ли способы преодолеть эту пропасть? Можно ли придумать такой способ?

Долгие часы эти мысли не давали ему уснуть; и он в конце концов уснул, так и не найдя выхода.

В то же самое время Бланш тоже не спала – и думала о том же.

Но были у нее и другие мысли и страхи. Ей еще предстояло встретиться с отцом!

Убежав к себе, она с того часа своего стыда не виделась с ним.

Но утром им придется встретиться – и, может быть, он потребует у нее признания.

Может показаться, что больше рассказывать не о чем. Но сама по себе необходимость успокаивать отца и повторять то, что уже было сказано, вызывала боль.

К тому же был еще один ее поступок – тайная записка. Она писала ее торопливо, уступив инстинкту любви, охваченная волнением страсти.

Теперь, в своей спокойной комнате, когда миновал приступ отчаянной храбрости, она сомневалась, правильно ли поступила.

Она не раскаивалась в сделанном, но опасалась последствий. Что если отец узнает и об этом? А если заподозрит и спросит ее?

Она знала, что должна будет сознаться. Она слишком молода и невинна, чтобы думать об обмане. Она только что совершила обман; но совсем другое дело сказать неправду. По сравнению с такой ложью даже напускная стыдливость кажется простительной.

Но отец не потерпит лжи, и она это знала. Он сердит из-за того, что уже знает, и ее проступок усилит его негодование, возможно, превратит его в бурю. Как ей это выдержать?

Она лежала в страхе и думала.

– Дорогая Сэбби, – сказала она наконец, – как ты думаешь, он подозревает?

Вопрос был адресован цветной служанке, которая лежала на диване в соседней прихожей. Молодая хзяйка попросила ее лечь там, чтобы иметь возможность поговорить и успокоиться.

– Что заподозрит? И кто должен заподозрить?

– Я говорю о записке, которую ты отдала ему. Мой отец.

– Ваш отец? Я ему не отдавала никакой записки. Вы не в своем уме, мисси Бланш!

– Нет, нет! Я говорю о листочке, которую ты отдала ему.

– О, масса Мейнар! Конечно, я ему отдала.

– И ты думаешь, вас никто не видел?

– Я об этом ничего не думаю. Конечно, никто не видел! Сэбби, она положила маленький листочек в карман джентльмена, в наружный карман, и он совсем скрылся из виду. Успокойтесь, мисси Бланш! Никто не видел этого. Нужно иметь глаза Аргуса, чтобы увидеть.

Такая крайняя уверенность говорила о том, что у Сабины есть сомнения.

И действительно, она заметила на себе взгляд, хотя это не был взгляд Аргуса. Эти глаза принадлежали кузену Бланш Скадамору.

Креолка подозревала, что он видел, как она передала записку, но постаралась сохранить свои подозрения при себе.

– Нет, мисси, дорогая, – продолжала она. – не беспокойте свою голову этим. Сэбби передала записку. Почему ваш отец должен что-то подозревать?

– Не знаю, – ответила девушка. – Но не могу справиться со страхом.

Она некоторое время лежала молча, словно о чем-то думала. Но думала она не о своих страхах.

– А что он тебе сказал, Сэбби? – спросила она наконец.

– Вы имеете в виду массу Мейнара?

– Да.

– Мало сказал. У него не было времени.

– Но он что-то сказал?

– О, да, – протянула Сэбби в поисках ответа. – Сказал: «Сэбби, добрая Сэбби. Передай мисси Бланш: что бы ни случилось, я ее люблю и буду любить».

Сочиняя эту страстную речь, креолка проявила природную хитрость, свойственную этому народу, и ловкость в владении языком.

Это была выдумка, к тому же банальная. Тем не менее она доставила девушке огромное удовольствие, чего и добивалась служанка.

К тому же это помогло Бланш уснуть. Вскоре, положив голову на подушу, белая наволочка которой почти скрылась под ее распущенными волосами, девушка погрузилась в сон.

Сон был приятный, хотя и неглубокий. Сэбби, сидя у постели и глядя на лицо хозяйки, видела, что той что-то снится.

Сон не мог быть дурным. Иначе почему бы полураскрытые губы произнесли:

– Теперь я знаю, что он меня любит. Это сладко – так сладко!

– Девочка влюблена по уши. Ни во сне, ни наяву не расстанется она с этой любовью – никогда!

С этим мудрым предсказанием креолка взяла свечу и неслышно вышла.

Глава LXIV
Трудное обещание

Каким бы легким и приятным ни был ее сон, Бланш Вернон проснулась с тяжелым сердцем.

Во сне перед ней было лицо, на которое ей так приятно смотреть. Проснувшись, она могла думать только о другом лице, которого приходится бояться, – о лице рассерженного отца.

Одевая ее, креолка заметила этот страх и попыталась приободрить девушку. Тщетно.

Девушка дрожала, спускаясь на завтрак.

Но пока бояться было нечего. В обществе гостей отца, собравшихся за столом, она в безопасности. Не хватало только Мейнарда.

Но никто не сказал об этом ни слова; а его отсутствие с лихвой восполнили новые гости, и среди них известный иностранный вельможа.

Под такой защитой Бланш приободрилась – она начала надеяться, что отец ничего не скажет о происшедшем.

Она была не настолько ребенком, чтобы надеяться, что он об этом забудет. И больше всего опасалась, что ее заставят исповедаться.

Час после завтрака она провела в лихорадочной деятельности. Смотрела, как уходят джентльмены с ружьями в руках, в сопровождении собак. Она надеялась, что отец пойдет с ними.

Но он не пошел; и она начала тревожиться еще больше, узнав, что он намерен остаться дома.

Сабина узнала об этом от его лакея.

И Бланш почти испытала облегчения, когда к ней подошел слуга и с поклоном сообщил, что сэр Джордж ждет ее в библиотеке.

При этом приглашении она побледнела. Не могла сдержать чувства, даже в присутствии слуги.

Но слуга больше ничего не объяснил; и, получив ее гордый кивок, удалилася, а она пошла за ним в направлении библиотеки.

Сердце ее упало, когда она вошла. Она увидела, что отец один, и судя по его серьезному виду поняла, что ей предстоит тяжелое испытание.

Странное выражение было на лице сэра Джорджа. Она ожидала увидеть гнев. Его не было. Не было даже строгости. Отец смотрел на нее печально.

И та же нотка печали прозвучала в его голосе, когда он обратился к ней.

– Садись, дитя мое, – были его первые слова. Он указал на диван.

Она послушно села, ничего не сказав в ответ.

Диван оказался очень кстати. Она чувствовала себя такой раздавленной, что не могла бы стоять.

Последовала тяжелая пауза, пока сэр Джордж не заговорил снова. Молчание и ему казалось тяжелым. Он боролься с болезненными мыслями.

– Дочь моя, – сказал он, делая усилие, чтобы подавить свои чувства. – я думаю, мне не нужно объяснять тебе, почему я тебя пригласил?

Отец помолчал, но не в ожидании ответа. Ответ был ему не нужен. Он только пытался выиграть время.

Девочка сидела молча, пригнувшись, обхватив руками колени, опустив голову.

– Мне не нужно говорить тебе, – продолжал сэр Джордж, – и о том, что я слышал твой разговор с этим…

Снова пауза, как будто ему не хотелось произносить имя.

– С этим чужаком, который проник ко мне в дом, как вор и разбойник.

Сидевшая перед ним девушка едва заметно вздрогнула, щеки ее вспыхнули, дрожь пробежала по телу.

Она ничего не ответила, хотя было ясно, что слова отца причинили ей боль.

– Не знаю, о чем вы говорили раньше. Достаточно того, что я слышал вчера вечером – достаточно, чтобы разбить мне сердце.

– О, папа!

– Это правда, дитя мое!

– Да, Бланш; ты была для меня тем же, чем была твоя мать: единственным в мире существом, которое мне не безразлично и которому я не безразличен. И когда я узнал… когда понял, что все мои ожидания не оправдываются… я не мог поверить!

Грудь девочки судорожно поднималась и опускалась, крупные слезы потекли по щекам, как дождь, падающий с голубого неба.

– Отец, прости меня! Прости! – произнесла она наконец – и речь ее прерывалась судорожными рыданиями.

– Скажи мне, – продолжал он, не обращая внимания на ее страстную мольбу. – Я кое-что хочу знать. Ты говорила с капитаном Мейнардом вчера вечером после…

– После чего, папа?

– После того, как рассталась с ним снаружи, под деревом?

– Нет, папа, не говорила.

– Но ты писала ему?

Щеки Бланш Вернон, снова побледневшие, неожиданно вспыхнули алым. Краска поднялась почти до самых голубых глаз, в которых блестели слезы.

Сначала это была краска негодования. Теперь – краска стыда. То, что отец слышал и видел под кедром, было грехом, но она не считала себя за него ответственной. Она только следовала своему невинному сердцу, побежденному благороднейшей страстью.

Но потом она совершила поступок, который могла контролировать. Она понимала, что ослушалась отца, а для нее это было все равно, что совершить преступление. И она не пыталась отпираться. Колебалась только потому, что вопрос застал ее врасплох.

– Ты написала ему записку? – спросил отец, слегка изменив вопрос.

– Да.

– Я не стану спрашивать, что в ней. Судя по твоей искренности, дитя мое, я уверен, что ты бы мне сказала. Прошу только обещать, что ты больше никогда не будешь ему писать.

– Ах, папа!

– Ни писать к нему, ни видеть его!

– О, папа!

– На этом я настаиваю. Но не властью, которую имею над тобой. Я в нее не верю. Прошу тебя об этом как об одолжении. Прошу на коленях, как твой отец, как твой лучший друг. Дитя мое, я хорошо знаю твою честность; если ты дашь обещание, то сдержишь его. Обещай мне, что ты никогда не будешь ему писать и не увидишь его!

Снова девушка конвульсивно вздрогнула. Ее отец – ее собственный гордый отец у ее ног в роли просителя! Неудивительно, что она заплакала.

Плакала она от мысли, что одно ее слово, одно-единственное слово отрежет ее от человека, которого она любит, от человека, который спас ей жизнь только для того, чтобы сделать несчастной!

Неудивительно, что она колебалась. Неудивительно, что сердце ее разрывалось между долгом и любовью, между отцом и возлюбленным!

– Дорогое, дорогое дитя! – убеждал отец тоном умоляющим и нежным. – Обещай, что ты никогда с ним не встретишься – без моего разрешения.

Неужели этот тон заставил ее решиться? Или какая-то смутная надежда, которая скрывалась в заключительных словах?

Так это или нет, но она дала обещание, хотя при этом сердце ее словно разорвалось надвое.

Глава LXV
Шпионы

Дружба Кошута и капитана Мейнарда была необычной. Она возникла не в результате случайного знакомства, но в обстоятельствах, которые вызывали взаимное уважение и восхищение.

В Мейнарде знаменитый венгр увидел человека, похожего на себя, – душой и сердцем преданного делу свободы.

Правда, он пока еще мало сделал для этого. Но это не ослабляло его стремлений, определенных и бесстрашных. Кошут знал, что Мейнард бросился в самый центр бури, чтобы пожать ему руку и обнажить саблю в его защиту. Он опоздал на поле битвы и с тех пор защищал Кошута своим пером; и делал это в самые мрачные моменты изгнания, когда большинство отвернулось.

В Кошуте Мейнард видел одного из «великих мира», великих не только в делах и мыслях, но во всем, чем наделяет Божество человека, – короче, божественно великих.

Думая о характере Кошута, Мейнард впервые понял, что расхожая фраза «Близкое знакомство рождает презрение» неверна. Как и большинство пословиц, она оправдывается только применительно к обычным людям и делам. А с подлинно великими людьми происходит обратное.

Для собственного лакея Кошут был героем. Тем более в глазах друга.

Чем больше Мейнард узнавал его, чем более близкими становились их отношения, тем меньше способен он был скрывать свое восхищение.

Он научился не только восхищаться Кошутом, но и любить его; и готов был оказать ему любую услугу, совместимую с честью.

Но Кошут не из тех, кто может попросить поступиться честью.

Мейнард был свидетелем того, как тяжело он переносит изгнание, и сочувствовал ему, как сын или брат. Он негодовал не недостойное обращение с изгнанником. И эти люди хвастают своим гостеприимством!

Возмущение достигло своего пика, когда однажды Кошут, стоя в своем кабинете, обратил его внимание на дом напротив и сказал, что в доме поселились шпионы .

– Шпионы? Какие шпионы?

– Политические, мне кажется, можно их назвать.

– Мой дорогой губернатор, вы, должно быть, ошибаетесь! У нас в Англии такого не бывает. Этого не допустят ни на мгновение – если только узнает английский народ.

Но ошибался Мейнард. Он лишь повторял распространенную похвальбу и убеждение тех дней.

Несмотря на все утверждения, политические шпионы существовали; хотя предполагалось, что тогда они появились впервые и что об этом никому не известно. Впоследствии о их существовании стало известно, и народ с ним смирился. Джон Буль молча признал их существование и согласился продолжать молчать, если только из-за них не будут увеличены налоги на пиво.

– Знает или нет, – ответил экс-губернатор, – но они здесь. Подойдите к окну, я вам покажу одного из них.

Мейнард присоединился к Кошуту, который уже некоторое время стоял у окна.

– Лучше встаньте за занавесом – если не хотите, чтобы вас узнали.

– А какая мне разница?

– Ну, мой дорогой капитан, это ваша страна. Приход в этот дом может вас скомпрометировать. У вас появится много могущественных врагов.

– Что касается этого, губернатор, то они у меня уже есть. Все знают, что я ваш друг.

– Вы только мой защитник. Но никто не знает, что вы заговорщик – как называет меня «Таймс».

– Ха-ха-ха! – рассмеялся человек, избранный предводителем немецких революционеров. – Какое мне до этого дело? Такой заговорщик! Да я буду только гордиться этим названием. Где ваш бесценный шпион?

Задавая этот вопрос, Мейнард подошел к окну, не думая о занавесе.

– Посмотрите на окно второго этажа, – указал Кошут. – Дом прямо напротив, окно первое от угла. Видите что-нибудь?

– Нет. Там жалюзи.

– Но створки их раздвинуты. Ничего за ними не видите? Я определенно вижу. Эти негодяи не очень умны. Забывают о свете сзади, который позволяет мне видеть их движения.

– Ага! – сказал Мейнард, продолжая смотреть. – Теперь вижу. Различаю фигуру человека, который стоит или сидит у окна.

– Да; так он сидит или стоит целый день; он или другой. Они как будто дежурят по очереди. А по ночам выходят на улицу. Не смотрите больше. Он смотрит на нас. Не нужно давать ему знать, что мы его заметили. У меня есть причины делать вид, что я не подозреваю о шпионаже.

Мейнард с беззаботным видом уже хотел отойти от окна, как к дому напротив подъехал кэб. Из него вышел джентльмен, подошел к воротам, но не стал звонить. Своим ключом открыл дверь и зашел.

– Это главный шпион, – сказал Кошут. – Он нанял значительный штат, в том числе несколько элегантных леди. Забота обо мне обходится вашему правительству в круглую сумму.

Мейнард не обратил внимания на это замечание. Его мысли и взгляд был все еще заняты джентльменом, вышедшим из кэба; этот господин, исчезнувший за зарослями сирени и лавра, оказался не кем иным, как его старым противником Свинтоном! Капитан Мейнард неоджиданно сделал то, от чего только что отказывался. Он спрятался за занавесом!

Кошут, заметив это, спросил о причине.

– Я случайно знаю этого человека, – ответил Мейнард. – Простите меня, губернатор, за то, что усомнился в вашем слове. Теперь я поверю всему, что вы мне скажете. Шпионы! О, если бы английский народ знал это! Он не потерпел бы!

– Дорогой друг! Не заблуждайтесь! Потерпел бы!

– Но я не потерплю! – воскликнул Мейнард в негодовании. – Если не могу добраться до руководителей этого подлого заговора, то накажу орудие. Скажите, губернатор, как давно эти птички свили здесь гнездо?

– Они появились с неделю назад. В доме жил банковский клерк – шотландец, как мне кажется, – который съехал очень внезапно. Они въехали в тот же день.

– Неделя, – задумчиво сказал Мейнард. – Это хорошо. Он не мог меня видеть. Я не был здесь десять дней… и…

– О чем вы думаете, мой дорогой капитан? – спросил Кошут, видя сильное возбуждение друга.

– О реванше – о мести, если предпочитаете наш словарь.

– Кому?

– Этому негодяю шпиону – главному из них. Я давно его знаю. И задолжал ему кое-что; теперь я в долгу и за вас: ведь это моя страна, она опозорена этой подлостью!

– И как вы будете действовать?

Мейнард ответил не сразу. Он все еще думал.

– Губернатор! – сказал он немного погодя. – Вы говорите, что за вашими гостями следит кто-нибудь из этих типов?

– Всегда следят; пешком, если они уходят; в кэбе, если уезжают. За ними следует тот самый кэб, который вы только что видели. Он уехал, но только за угол; там он стоит постоянно; кучер отвечает на условный сигнал.

– Какой сигнал?

– Резкий свист, каким подзывают собак.

– А кто садится в кэб?

– Один из двоих, которых вы видели. Днем обычно тот, что сидит у окна; по ночам этим делом занимается только что вернувшийся джентльмен – ваш старый знакомый, как вы говорите.

– Подойдет! – про себя заметил Мейнард.

Потом, повернувшись к Кошуту, спросил:

– Губернатор! Не возражаете ли вы, если я останусь у вас в гостях до захода солнца и еще немного спустя?

– Мой дорогой капитан! Зачем вы спрашиваете? Вы знаете, что я всегда рад вашему обществу.

– Еще один вопрос. Нет ли случайно в вашем доме хлыста?

– Кажется, есть у моего адъютанта Ихаша. Он любит охоту.

– И еще вопрос. Не найдется ли в гардеробе мадам с пол-ярда черного крепа? Даже с четверть ярда.

– Ах! – вздохнул изгнанник. – Гардероб моей бедной жены весь этого цвета. Я уверен, она сможет дать вам много крепа. Но скажите, дорогой капитан, для чего вам все это?

– Не заставляйте вам рассказывать, ваше превосходительство, не сейчас. Будьте так добры, предоставьте мне эти две вещи. Завтра я их верну. Тогда я вам расскажу, как их использовал. Если мне повезет, я смогу это сделать.

Кошут, видя, что его друг намерен молчать, не стал настаивать.

Он закурил длинный чубук; с полдюжины таких чубуков – подарки, полученные им во время пребывания в плену в Турции, – стояли в углу комнаты. Пригласил Мейнарда взять другой. Они сидели, курили и разговаривали, пока появившийся в окне свет уличной лампы не сообщил, что день закончился.

– А теперь, губернатор, – сказал Мейнард, вставая, – у меня есть к вам еще одна просьба. Не пошлете ли слугу позвать мне кэб?

– Конечно, – ответил Кошут, взявшись за колокольчик, который стоял на столе в его кабинете.

Появилась служанка – девушка, чья невозмутимая немецкая физиономия показалась Мейнарду подозрительной. Дело не в том, что ему не понравилась ее внешность; но она не годится для его целей.

– А разве у вашего превосходительства нет слуги-мужчины? – спросил он. – Прошу простить за такой вопрос!

– Нет, мой дорогой капитан! В своем статусе изгнанника я не могу себе этого позволить. Но если нужно позвать кэб, Гертруда справится. Она для этого достаточно говорит по-английски.

Мейнард по-прежнему недоверчиво посмотрел на девушку.

– Подождите! – сказал Кошут. – К нам по вечерам приходит мужчина. Может, он уже пришел. Гертруда, Карл Штайнер на кухне?

– Да, – последовал лаконичный ответ.

– Попроси его зайти ко мне.

Гертруда вышла, может быть, удивляясь, почему ее считают недостойной вызвать наемный экипаж.

– Он умный парень, этот Карл, – сказал Кошут, когда девушка вышла. – Бегло говорит по-английски; можете поговорить с ним и по-французски. И вполне можете довериться ему.

Вошел Карл.

Внешность его не противоречила характеристике, данной Кошутом.

– В лошадях разбираетесь? – был первый вопрос, заданный ему по-французски.

– Я десять лет прослужил на конюшне графа Телеки. Его превосходительство это знает.

– Да, капитан: этот молодой человек был конюхом нашего друга Телеки; а вы знаете, как граф увлекается лошадьми.

Кошут говорил о знаменитом венгерском дворянине, который теперь, как и он сам, оказался в изгнании в Лондоне.

– Достаточно, – ответил Мейнард, по-видимому, убедившись, что Штайнер ему подойдет. – А теперь, мсье Карл, я хочу только, чтобы вы вызвали мне кэб.

– Какой именно, сеньор? – спросил экс-конюх.– Двухколесный или четырехколесный?

– Двухколесный, – ответил Мейнард, довольный сообразительностью этого человека.

– Хорошо.

– И послушайте меня, мсье Карл. Я хочу, чтобы вы выбрали лошадь, которая умеет двигаться. Вы меня поняли?

– Вполне.

– Когда приведете кэб к воротам, сами заходите внутрь. И не ждите, пока я сяду.

Коснувшись шляпы, Карл вышел выполнять поручение.

Кошут казался в затруднении.

– Надеюсь, капитан, вы не… – начал он.

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – прервал его Мейнард. – Я не собираюсь делать ничего такого, что скомпрометирует вас. Я только хочу отплатить за свои чувства – за мои обиды, можно так сказать. И не только мои – моей страны.

Патриотическая речь подействовала на сердце венгерского патриота. Он больше не пытался сдерживать рассерженного друга; торопливо выйдя из комнаты, он вскоре вернулся с хлыстом и куском крепа. Хлыст настоящий охотничий, с рукоятью из рога.

Скрип колес на гравии сообщил, что кэб у ворот.

– Спокойной ночи, губернатор! – сказал Мейнард, беря у Кошута эти вещи. – Если завтра прочтете в «Таймсе», что джентльмена отстегали хлыстом, не говорите, что это сделал я.

С таким необычным предупреждением Мейнард попрощался с бывшим диктатором Венгрии.