Текст книги "Жена дитя"

Глава LXXVIII
Размышления на канале

Казалось, Свинтон достиг полного торжества.

У него есть титул, который у него не могут отобрать – не может даже тот, кто его даровал.

У него есть патент на титул и документ о дворянстве; и он собирается бережно хранить их.

Однако ему нужно еще состояние; и, кажется, оно тоже у него в руках.

Джули Гирдвуд согласилась стать его женой, с приданым в пятьдесят тысяч фунтов и с ожиданием гораздо большего!

Это редкая удача, вернее, свидетельство его ума и настойчивости. И дьявольского коварства.

Но торжество еще не полное. Остается заключить брак. А что потом?

Будущее оставалось сомнительным и полным тьмы. Затемняли его опасности и страхи.

Что если Фэн окажется неверной? Верной себе, но неверной ему? Что если она не решится на такой позор и запретит вступать в брак? Она может так поступить в самую последнюю минуту. И что тогда? Разочарование, позор, гибель!

Однако этого он не особенно опасался. Он чувствовал, что она согласится и позволит его гнусному плану осуществиться. А что потом? Что будет дальше?

У нее будет над ним власть, которой стоит бояться, – настоящий Дамоклов меч!

Придется делиться ней с таким трудом добытым богатством – он для этого достаточно хорошо ее знал, – подчиняться ей во всем. Он знал, что она обладает достаточно сильной волей. А теперь она снова вернулась на Роттен Роу и стала одной из самых красивых «наездниц и укротительниц лошадей».

Но было еще кое-что, помимо мыслей о требованиях Фэн; и это кое-что тревожило Свинтона гораздо больше страха наказания. Он отдал бы все, что угодно, даже половину состояния Джули Гирдвуд, чтобы навсегда сохранить при себе будущую жену.

Как ни странно это звучит, но он почти перестал думать о деньгах; впрочем, это не покажется странным, если мы объясним причину.

Странным это кажется, только если вспомнить о характере этого человека. Как ни низок был Свинтон, он безумно влюбился в Джули Гирдвуд – безумно и отчаянно.

И теперь, на пороге обладания ею, он понимал, что нить, на которой держится его счастье, может быть по капризу каждую минуту обрезана.

И этот каприз – воля его оскорбленной жены! Неудивительно, что негодяй видел впереди трудное будущее – тропу, если и усаженную цветами, то обрамленную и смертельными ловушками и скелетами!

Фэн помогала ему осуществить план и добиться почти сказочного состояния; но одним прикосновением она может все уничтожить.

– Клянусь небом, я ей это не позволю! – сорвалось с его губ, когда он курил сигару, размышляя о будущем. И с помощью той же сигары принялся сочинять план, который позволит ему не опасаться вмешательства жены в его будущее.

Сравнительно с планом, который возник в его сознании, попытка двоеженства казалась невинной.

Он стоял на краю канала, крутым берегом которого кончался его сад. Фарватер по другую сторону, и поэтому водная бездна раскрывалась почти непосредственно у него под ногами.

Это зрелище и подсказало ему план. Он знал, что тут очень глубоко. Видел, что вода мутная и не выдаст своей тайны.

На небе луна. Ее лучи падают яркими пятнами на воду. Они проходят сквозь ветви кустарников; луна молодая и скоро совсем зайдет.

Там, где он стоит, в тени вечнозеленой калины, совсем темно; но будь здесь свет, он показал бы, что дьявольский взгляд по-прежнему задумчиво устремлен на канал.

– Должно получиться, – размышлял он, – но только не здесь. Эту штуку могут выловить. Даже если покажется, что это самоубийство, ее могут опознать и связать со мной.

– Это было бы очень некстати! Я не должен показываться на расследовании коронера и давать показания.

– Какой смысл размышлять? При таких обстоятельствах объяснения меня погубят.

– Невозможно! Здесь это делать нельзя!

– Но вообще сделать можно, – продолжал он, – и сделать именно в канале. Не сомневаюсь, что это проделывали много раз. Да, молчаливый лежебока, если бы ты мог говорить, ты бы рассказал, сколько раз тела, мертвые и живые, погружались в твои воды!

– Ты подходишь для моих целей, но не здесь. Я знаю самое подходящее место – мост на Парк Роуд.

– И время – поздно ночью. В какую-нибудь темную ночь, когда щеголеватые торговцы с Веллингтон Роуд удалились домой, в лоно своих семейств.

– А почему бы не сегодня ночью? – спросил он самого себя, нервно выходя из-под калины и глядя на луну, чей тонкий серп едва пробивался сквозь облака. – Луна зайдет через час, и если небо меня не обманывает, ночь будет очень темная. И туман, клянусь небом! – добавил он, вставая на цыпочки и осматривая горизонт на востоке. – Да! С Собачьего острова идет облако тумана цвета грязи Темзы.

– Почему не сегодня ночью? – снова спросил он самого себя, солвно пытаясь подкрепить свое ужасное решение. – Дело не ждет. Один день может все погубить. Если это придется сделать, то чем раньше, тем лучше. А сделатьпридется!

– Да, да! Если я разбираюсь в лондонской погоде, идет туман. Он спустится к полуночи. С Божьей помощью задержится до утра!

Слова о Боге в сочетании с ужасным планом придали его лицу истинно дьявольское выражение.

Даже его жена, привыкшая к нему, заметила что-то отвратительное в его лице, когда он вернулся в дом. Она ожидала его там, чтобы вместе пойти прогуляться.

Они собирались пойти в Хаймаркет и там насладиться роскошным ужином вместе со «вторым графом», достопочтенной Джеральдиной и еще несколькими друзьями с таким же положением и репутацией.

Но это была не последняя прогулка, которую решил совершить Свинтон со своей любимой Фэн. Еще не доходя Хаймаркета он принял решение сегодня же отправиться на другую прогулку, если ночь окажется достаточно темной.

Глава LXXIX
Маленький ужин

Ужин давала «Кейт-барышница», которой в последнее время везло: она заманила в свои сети молодого «простофилю», который тоже присутствовал на ужине.

Это был не кто иной, как наш старый друг Фрэнк Скадамор: его кузина уехала за границу, он вышел из-под ее благотворного влияния и пустился в мотовство.

Кейт давала ужин в ответ на обед, устроенный Фэн на вилле М’Тавиша; и ужин не уступал обеду в роскоши и великолепии.

По времени его даже можно было назвать обедом: он начался еще до восьми часов вечера.

Так сделали, чтобы потом спокойно поиграть в вист; главным участником игры по замыслу должен был стать «простачок», как называла Кейт молодого Скадамора – впрочем, не при нем.

Вина подавали самые разные – лучшие, какие только нашлись в погребах кафе. Затем пришло время карт; игра продолжалась до тех пор, пока Скадамор не объявил, что он «чист»; тогда только началась настоящая попойка.

Веселье длилось долго, и все пришли в состояние, которое добродушно именуется «подшофе».

Это определение можно было приложить и к мужчинам и к женщинам. Фэн, достопочтенная Джеральдина и еще две хрупких дочери Евы прикладывались к вину так же обильно, как и джентльмены.

Однако к концу ужина один из присутствующих твердо держался на ногах. Это был граф де Вальми.

Он вовсе не был противником выпивки; однако на этот раз воздерживался специально.

Все были так заняты выпивкой, что не заметили, как он осторожно выливал свое вино в плевательницу, делая вид, что пьет наравне со всеми.

Если бы заметили, конечно, удивились бы, однако никто бы не догадался о причине. Сам дьявол не заподозрил бы, какой низкий план скрывается за этим воздержанием.

Его веселые друзья в начале попойки заметили отвлеченность графа. Достопочтенная Джеральдина даже пошутила по этому поводу. Но со временем все так размякли и развеселились, что больше ни на что не обращали внимание.

Посторонний наблюдатель заметил бы сосредоточенность мистера Свинтона и его стремление скрыть ее. Временами он, казалось, погружается в самого себя и ничего не видит вокруг.

И в игре он проявил невнимательность, хотя его противником был голубь, которого оказалось так легко ощипать.

Эту отвлеченность должны были вызвать какие-то напряженные или болезненные размышления; и он, казалось, испытывает большое облегчение, когда собравшиеся, довольные попойкой, решили расходиться.

Ужинали ввосьмером, и четыре кэба поджидали у выхода четыре пестрые пары.

Гости с трудом забирались в кареты; однако с помощью хаймаркетского полицейского и нескольких официантов кафе все наконец благополучно разместились, и кэбы отъехали.

Кучера повиновались полученным указаниям; молодой Скадамор доставлял домой достопочтенную Джеральдину – правильней сказать, она доставляла его; а Свинтон, заботившийся о своей подвыпившей жене, сказал кучеру:

– Вверх по Парк Роуд в Сент Джонз Вуд.

Сказал негромко, приглушенный голосом, и кучер решил, что его пассажиры не супруги.

Однако поскольку ему заплатили, причем джентльмен обещал еще добавить, кучер был доволен и ни на что иное не обращал внимания.

Пророчество относительно погоды, сделанное Свинтоном, оправдалось. Ночь была темной и какой-то серовато-коричневой из-за тумана.

Туман был такой густой, что перед запоздавшими знаменитостями, которые возвращались домой в роскошных каретах, бежали факельщики.

По всей Пикадилии и по всему Мейферу (Фешенебельный район Лондона. – Прим. перев.) в тумане горели факелы, а их носители заполняли улицы своим жаргоном.

Однако дальше, в районе Оксфорд-стрит, факелов становилось меньше; а за Портмен Сквер они совсем перестали попадаться; поэтому когда кэб с графом де Вальми и графиней медленно полз по Бейкер-стрит, его фонари освещали круг едва в шесть футов.

– Годится, – сказал самому себе Свинтон, разглядывая в окошко ночь.

К такому заключению он пришел и раньше, когда только поднимался по ступенькам в кафе «Европейское».

Но однако произносил он это слово не вслух, и жена его не слышала. Впрочем, она не услышала бы, даже если бы он закричал ей на ухо. Она крепко спала в углу кареты.

А до этого она была чуть «шумлива», пыталась петь или повторяла двусмысленную шутку, которую впервые услышала вечером.

Она не сознавала, где находится и с кем, время от времени обращалась к мужу «Простачок», называла его именем «другого графа», а иногда «Кейт-барышницей».

Ее собственный граф казался необыкновенно заботливым. Он очень старался, чтобы она не шумела, но еще больше, чтобы ей было удобней. На ней был просторный плащ. Муж тщательно застегнул все пуговицы плаща, чтобы жена не простудила грудь.

К тому времени как кэб миновал верхнюю часть Бейкер-стрит и въехал на Парк Роуд, Фэн не только стихла, но и крепко уснула; только легкий храп свидетельствовал, что она жива.

Кэб, медленно и неслышно, как катафалк, продвигался в серо-коричневой тьме.

– Куда? – спросил кучер, поворачиваясь и говоря в боковое окошко.

– На Южный берег! Но на улицу не заезжайте. Высадите нас в конце ее, у входа на Парк Роуд.

– Хорошо, – ответил кучер. Ему показалось немного странным, что джентльмен с леди в таком состгоянии высаживается прямо на улице, особенно в такой час и в такую ночь!

Тем не менее жизненный опыт вскоре подсказал ему объяснение. Леди возвращается поздновато. Джентльмен хочет доставить ее домой, не поднимая шума; поэтому колеса кэба не должны звучать у дверей.

Но какое ему до этого дело, если заплатили щедро? Ему такое распоряжение даже понравилось, потому что обещало дополнительный заработок.

И он не был разочарован. Когда добрались до указанного угла, джентльмен вышел, взял спутницу на руки и вынес на тротуар.

Свободной рукой он дал кучеру крону – вдвое больше обычной платы.

Кэбмен, получив такую щедрую плату, не захотел казаться назойливым; он забрался в кэб, плотнее закутался в плащ, натянул вожжи, тронул лошадь кнутом и покатил назад в Хаймаркет, надеясь подобрать еще одного подвыпившего пассажира.

– Держись за мою руку, Фэн, – сказал Свинтон своей беспомощной половине, как только кэбмен отъехал. – Обопрись на меня. Я буду тебя держать. Вот так! А теперь пошли!

Фэн ничего не ответила. Алкоголь победил ее – теперь еще сильней, чем раньше. Она была слишком пьяна, чтобы говорить или даже идти: супругу приходилось почти нести ее. Она была почти без сознания. Но Свинтон знал, что делает.

Они не пошли на Южный берег; миновали вход на эту тихую улицу и пошли дальше по Парк Роуд!

Зачем? Только он знал это.

Под Парк Роуд проходит Риджентс Канал; через него переброшен мост, о котором мы уже говорили. То, что пересекаешь канал, заметно только по перерыву в кустах по краям дороги. На запад местность открытая, на восток поднимется высокая стена парка, затененная деревьями.

Если посмотреть в сторону Паддингтона, можно увидеть сам канал и его буксирный фарватер. Вода прямо под вашими ногами; пешеходов, идущих по мосту, ограждает парапет высотой по грудь.

На этот мост и пришел Свинтон. Он остановился у парапета, словно отдыхая; жена цеплялась за его руку.

Он действительно отдыхал, но не для того, чтобы идти дальше. Он набирася сил для дела такого адского, что будь здесь свет, он и его спутница показались бы ожившей картиной – зрелищем убийства! И картина была бы реальной: именно таков был замысел Свинтона!

Но никакой свет не падал на сцену убийства; никто не видел, как Свинтон неожиданно выпустил руку жены, затянул плащ на горле таким образом, что пряжка оказалась сзади; а затем накинул ей на голову ее же юбку!

Никто не услышал приглушенный крик; Свинтон поднял жену и перебросил через парапет моста!

И даже не посмотрел, куда она падает. Только слышал всплеск, который слился с его шагами, когда он торопливо уходил по Парк Роуд!

Глава LXXX
На буксире

Баржа Билла Бутла медленно продвигалась по каналу.

Туман сгустился неожиданно, и Биллу трудно было управлять старой лошадью, тащившей буксир.

Он и не стал бы это делать; но ему на следующее утро нужно быть в Паддингтоне; там его будет ждать владелец баржи.

Билл был ее капитаном; а экипаж состоял из его жены и целого выводка молодых Бутлов, один из который еще кормился грудью.

Миссис Бутл, в пальто мужа из грубой толстой ткани, чтобы защититься от ночного холода, стояла у руля, а сам Бутл управлял лошадью.

Он достиг моста на Парк Роуд и собирался двигаться дальше, когда клок особенно густого тумана вынудил его остановиться.

Баржа еще находилась под мостом; миссис Бутл, заметив, что движение прекратилось, отпустила руль. И именно в этот момент они с мужем услышали какой-то приглушенный звук вверху, на мосту; затем какой-то массивный предмет мелькнул в воздухе!

Послышался и голос, но приглушенный и едва различимый!

И прежде чем он успели что-то сообразить, в воду между баржей и лошадью что-то с плеском упало!

Упавшая масса ударилась о буксирный канат; и с такой силой, что лодочника, державшего канат в руках, едва не стащило в воду.

Лошадь испугалась, потянула, и Бутл сам едва не упал в воду головой вперед.

Очень трудно оказалось успокоить лошадь, тем более что что-то держало трос, что-то билось в воде, и оттуда продолжали доноситься приглушенные крики.

Однако голос был не настолько приглушен, чтобы Бутл не понял, что это женщина!

Сразу проснулся рыцарский инстинкт лодочника; выпустив канат, он чуть отступил и прыгнул в канал.

Было так темно, что он ничего не видел; но ему помогли продолжающиеся крики; он поплыл вдоль буксироного троса и обнаружил то, что искал.

В воде, все еще держась на поверхности, билась женщина.

Ей помешал утонуть плащ, зацепившийся за трос.

К тому же она ухватилась за трос обеими руками и цепко держалась.

Лодочник не видел ее лицо, но ему показалось, что оно закрыто плащом.

Но он не стал смотреть ей в лицо. Достаточно того, что ей грозит опасность утонуть; обхватив женщину одной рукой, другой он начал перебираться по тросу в направлении баржи.

Миссис Бутл, давно оставившая руль, встала на носу и помогла ему поднять ношу на борт; при свете фонаря это оказалась очень красивая леди, одетая в роскошные шелка, с золотыми часами на поясе и с кольцом с бриллиантом на пальце!

Миссис Бутл заметила и другое кольцо, без камня, но, по ее мнению, не менее ценное. Это был символ Гименея.

Все это обнаружилось после того, как с едва не утонувшей женщины сняли промокший плащ; не будь этого плаща и буксирного каната, женщина точно утонула бы.

– В чем дело? – спросила женщина, тяжело дыша и дико оглядываясь. – Что случилось, Дик? Где ты? И где я? О Боже! Это вода! Я вся промокла! Я едва не задохнулась! А кто вы такой, сэр? И вы, женщина. Вы ведь женщина? Зачем вы меня бросили? В реку, в Серпантин (Искусственное озеро в Гайд-парке. – Прим. перев.) или куда еще?

– Это не река, миссис, – сказала миссис Бутл, слегка радраженная сомнениями в ее женственности. – И не Серпантин. Это Риджентс Канал. А кто вас в него сбросил, вы сами должны знать.

– Риджентс Канал?

– Да, миссус, – подтвердил Бутл, заимствовав у жены это обращение. – В него вы нырнули, как раз на Парк Роуд. Вы упали с моста. Кто вас столкнул? Или вы упали сами?

В глазах женщины мелькнуло удивленное выражение, она как будто начинала вспоминать.

И вдруг лицо ее изменилось, женщина словно очнулась от ужасного сна и начала воспринимать реальность.

На несколько мгновений она как будто задумалась; и все стало ей ясно.

– Вы спасли мне жизнь, – сказала она, наклонившись и схватив лодочника за руку.

– Пожалуй. Думаю, вы пошли бы на дно, если бы не я и не буксирный трос.

– Говорите, это мост на Парк Роуд?

– Прямо над нами, баржа все еще стоит под ним.

Еще несколько секунд в задумчивости, и леди снова заговорила:

– Я могу доверить вам тайну?

Бутл посмотрел на жену, она – на мужа; оба смотрели вопросительно.

– У меня есть причины просить вас об этом одолжении, – подолжала леди дрожащим голосом; голос ее дрожал не от ныряния. – Сейчас бесполезно вам их объяснять. Со временем вы все узнаете. Можете сохранить все в тайне?

Бутл снова вопросительно посмотрел на жену; а миссис Б. ответила ему тем же.

Но тут леди помогла им согласиться.

Она сняла с пальца кольцо с бриллиантом и часы с пояса; кольцо оказалось у жены лодочника, а часы – у самого лодочника. Леди попросила принять это в благодарность за то, что спасли ей жизнь!

Подарки казались настолько ценными, что покрывали не только оказанную услугу, но и просьбу. С такими сверкающими ценностями в руке ни лодочник, ни тем более его жена не смогли отказать леди и пообещали держать все в тайне.

– Еще одна просьба, – сказала леди. – Позвольте мне остаться в вашей барже, пока вы не пристанете в Лиссон Гроув. Вы ведь туда направляетесь?

– Да, миссус.

– Когда остановитесь, вызовете мне кэб. Они всегда там стоят, на Гроув Роуд.

– С удовольствием сделаю это для вашей милости.

– Достаточно, сэр. Надеюсь, настанет день, когда я вам докажу свою благодарность.

Бутл, взвесив в руках часы, подумал, что она ее уже доказала.

Однако кое-что для нее нужно было еще сделать и сделать немедленно. Оставив леди на попечении жены, Бутл снова взялся за буксир, и старая лошадь двинулась в направлении Гроув Роуд.

Приблизившись к мосту в конце Эдгрейв Роуд, он опять остановил баржу и отправился на поиски кэба.

Вскоре он вернулся с четырехколесным экипажем; посадил в него промокшую леди; потом вернулся на баржу.

Но предварительно леди записала его имя, номер баржи и все сведения, которые понадобятся, чтобы отыскать его снова.

Она не сказала, куда направляется.

Сказала это только кэбмену; и тот отвез ее в отель недалеко от Хаймаркета.

Теперь она настолько протрезвела, что знала и где находится и что собирается сделать.

Глава LXXXI
Наконец согласие

Вернон Холл с нашего последнего посещения очень изменился. Теперь в нем царило не веселье, а печаль.

Но только внутри. Снаружи, со стороны парка, поместье выглядело по-прежнему приветливо; коринфские колонны портика казались такими же открытыми и гостеприимными, как всегда.

Как всегда, подъезжали и отъезжали элегантные экипажи; однако экипажи задерживались ненадолго; посетители оставляли свои карточки и расспрашивали.

Внутри царила тишина. Неслышно скользили или проходили на цыпочках слуги; неслышно открывались и закрывались двери; все говорили приглушенными голосами.

Все было тихо, серьезно и многозначительно. Все говорило о болезни в доме.

Так оно и было. И болезнь очень серьезная – предвестница смерти.

Сэр Джордж Вернон умирал.

Это была его старая болезнь, которую так легко подхватить в тропическом климате – и на востоке, и на западе.

А баронет много времени провел и там и там; часть жизни он служил в Индии.

Болезнь длилась долго. Теперь ее объявили неизлечимой. По настоятельной просьбе больного врачи сообщили ему правду и предупредили, чтобы он готовился к смерти.

Последняя поездка по континенту, которую он совершил с дочерью, окончательно подорвала его силы; и вот он снова дома и настолько ослабел, что не может ходить даже по мягким газонам своего прекрасного парка.

Большую часть дня он проводил на диване в библиотеке, лежал опираясь на подушки.

Он уехал за море с Бланш, надеясь избавить ее от гибельной страсти, в которой она созналась и которая с тех пор постоянно его тревожила.

Насколько он в этом преуспел, можно было понять по печальному лицу дочери, которое некогда было таким цветущим и жизнерадостным; по бледности ее щек, когда-то розовым, как лепестки цветка; по ее вздохам, которые она с трудом сдерживала; и главное – по разговору, который произошел у нее с отцом вскоре после возвращения из этого последнего в его жизни путешествия.

Сэр Джордж, как обычно, лежал в библиотеке; диван передвинули к окну, чтобы он мог наслаждаться красотой великолепного заката: окно выходило на запад.

Бланш сидела с ним рядом; оба молчали. Поправив его подушки, она села в ногах на диван; как и он, она смотрела на закат, окрасивший облака в алый, пурпурный и золотой цвета.

Была середина зимы; но в рощах Вернон Парка это было незаметно. Листва здесь никогда не опадает, газоны вечно зеленеют, и поэтому окружающая поместье территория постоянно живет весной.

Повсюду весеннее птичье пение, на высоких деревьях кричат зяблики, из ветвей лавров и вечнозеленой калины доносятся голоса дроздов, и малиновка под окном поет свою простую песенку.

Тут и там от дерева к дереву перелетают фазаны, заметные по своему яркому оперению; выбегает из норы в лощине заяц. Дальше на пастбищах видны гладкие коровы, которых охраняют самцы; все спокойно пасутся. Прекрасная картина; особенно прекрасной должна она казаться взгляду владельца.

Однако сэр Джордж, который, возможно, смотрит на все это в последний раз, словно ничего не видит. Мысли его полны горечи и тревоги.

Он задает себе вопрос: кто будет его наследником, кто продолжит его славный древний род?

Наследницей будет его дочь Бланш – поскольку у него нет ни сына, ни других детей; и наследственный майорат заканчивается вместе с ним.

Но Бланш может недолго носить его имя; какое же имя она примет? Чей герб будет изображен поверх герба Вернонов?

Сэр Роджер думает о Скадаморе; он давно о нем думает, он надеялся и хотел этого союза; но теперь, когда к нему приближается смерть, он очень сомневается в осуществимости такого объединения гербов.

Раньше и до самого последнего времени он считал это объединение вполне возможным. Думал о том, как его осуществить. Намекал Бланш на то что может заставить ее повиноваться. Однако он обнаружил, что все его усилия тщетны; и именно об этом он сейчас думал. Все равно что приказать солнцу перестать садиться, или быку отказаться от своего великолепия, и птицам – от их негромкой красоты. Можно смягчить антипатию, но нельзя уничтожить ее окончательно. Как ни послушна его дочь, отцовской власти и всех сил земли не хватит, чтобы заставить ее преодолеть антипатию к ее кузену Скадамору.

И никакими силами не удастся заставить Бланш забыть о капитане Мейнарде. Его образ по-прежнему у нее в сердце, такой же яркий, как при первой встрече, такой же свежий, как в тот час, когда они стояли в тени гималайского кедра. Отец знал это. А если бы и не знал, подсказали бы ее щеки, которые с каждым днем становились все бледнее. Но он знал или подозревал; и теперь настало время убедиться.

– Бланш! – сказал он, поворачиваясь и нежно глядя ей в лицо.

– Да, отец? – Она произнесла это вопросительно, думая, что больному что-то нужно. Но вздрогнула, увидев его взгляд. В нем что-то гораздо большее.

– Дочь моя, – сказал сэр Джордж, – скоро меня с тобой не будет.

– Дорогой отец, не говори так!

– Это правда, Бланш. Врачи говорят, что я умираю; я и сам это знаю.

– О отец, дорогой отец! – воскликнула она, вскакивая, опускаясь на колени перед диваном и закрывая лицо прядями волос и руками.

– Не плачь, дитя мое! Как это ни больно, но тут ничего не поделаешь. Такова судьба всего живого в мире; я не могу быть исключением. Это всего лишь переход в лучший мир, где с нами Бог и где, как нам говорят, нет больше слез. Возьми себя в руки. Садись и слушай: я должен тебе кое-что сказать.

Она, всхлипывая, повиновалась. Сердце ее готово было разорваться.

– Когда я умру, – продолжал он, дождавшись, когда она слегка успокоится, – ты, дочь моя, унаследуешь все поместье. С сожалением должен сказать, что оно заложено. Тем не менее, когда будут выплачены все долги, останется значительная сумма – достаточная, чтобы обеспечить тебе жизнь, к которой ты привыкла.

– О, отец! Не говори о таких вещах. Ты причиняешь мне боль!

– Но я должен, Бланш, должен. Ты должна все это знать, а я должен знать…

Что он должен знать? Он помолчал, словно не решаясь продолжать.

– Что, папа? – спросила она, вопросительно глядя ему в лицо; краска на лице свидетельствовала, что она догадывается. – Что ты должен знать?

– Моя дорогая дочь! – сказал он, уклоняясь от прямого ответа. – Разумно предположить, что когда-нибудь ты сменишь имя. Я был бы несчастлив, если бы считал по-другому; и я буду счастлив, зная, что ты заменишь свое имя на иное, достойное дочери Вернона, имя человека, который заслуживает стать моим сыном!

– Дорогой отец! – воскликнула она, снова начиная плакать. – Прошу тебя, не говори со мной об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Знаю! О, отец, этого никогда не будет!

Она думала о фамилии Скадамор и о том, что никогда не будет ее носить!

– Возможно, ты ошибаешься, дочь моя. Я не имел в виду определенное имя.

Ее большие голубые глаза, потемневшие от слез, были вопросительно устремлены на его лицо.

Она молчала – ждала, чтобы отец объяснил свои слова.

– Дочь моя, – сказал он, – мне кажется, я понимаю, о ком ты подумала. Ты возражаешь против имени Скадамор? Я прав?

– Я предпочту оставаться со своим собственным – с твоим – всю жизнь. Дорогой отец! Я сделаю все, что ты мне прикажешь, даже это! Но неужели ты заставишь меня совершить поступок, который на всю жизнь сделает меня несчастной? Я не могу, не могу любить Фрэнка Скадамора; а без любви как я могу?..

Женский инстинкт, руководивший девушкой, словно покинул ее; она снова разрыдалась.

Сэр Джордж тоже больше не мог сдерживать слезы и сочувственное выражение.

Отвернувшись, уткнувшись лицом в подушку, он плакал так же сильно, как она.

Но печаль не может длиться вечно. Даже самое чистое и самое сильное горе рано или поздно кончается.

Умирающий знал, что принесет утешение и ему и его дорогой благородной дочери – она стала ему еще дороже из-за великодушного обещания, которое только что дала.

В последнее время его взгляды на будущее постепенно менялись. Могильная тень, в которую он погружался, затмевала и гордость прошлым, и великолепие настоящего. Затронула она и его честолюбивые надежды на будущее.

В результате изменились взгляды сэра Джорджа, общественные и политические. Он мысленно видел человека, который представляет эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. Но на смертном одре он больше не испытывал к нему ненависти; отчасти потому, что раскаялся в своем поступке, отчасти же потому, что знал: этот человек по-прежнему в сердце его дочери. И знал, что дочь никогда не будет счастлива, если не обнимет этого человека.

Она пообещала ему самопожертвование – обещала благородно. Достаточно одного слова, одного приказа, и она исполнит свое обещание!

Произнесет ли он это слово?

Нет! Пусть герб Вернонов исчезнет из геральдических записей! Пусть сольется с плебейскими символами республики! Лучше это, чем обречь своего единственного ребенка, свою дочь на вечную печаль!

В этот решающий час он решил, что дочь его должна обрести счастье.

– Ты не любишь Фрэнка Скадамора? – спросил он после долгого перерыва, когда к нему вернулась способность говорить.

– Не люблю, отец: не могу.

– Но ты любишь другого? Не бойся говорить откровенно, дитя мое. Ты его любишь?

– Да!

– И этот другой – капитан Мейнард?

– Отец! Я однажды уже призналась тебе в этом. Я сказала тебе, что люблю его всем сердцем. Неужели ты думаешь, что мои чувства могли измениться?

– Достаточно, моя храбрая Бланш! – воскликнул больной, гордо поднимая голову с подушки и с восторгом глядя на дочь. – Достаточно, моя самая дорогая Бланш! Приди ко мне в объятия! Обними твоего отца – твоего друга, который скоро не сможет быть рядом с тобой. Но это не станет моей виной, если я оставлю тебя в руках другого человека – возможно, он сумеет лучше беречь тебя!

Такое проявление страстных отцовских чувств помешало ему продолжать.

Бланш Вернон бросилась на шею своего великодушного отца и прижалась к его лицу мокрой от слез щекой!