Текст книги "Миссис Крэддок"

Глава XVIII

Долгое время Берта была раздавлена горем. Она постоянно думала о ребенке, искра жизни в котором угасла, прежде чем он появился на свет, и сердце ее беспомощно сжималось. Но более всего Берту терзала мысль о напрасно перенесенных мучениях. Ей до сих пор снились кошмары, в которых она раз за разом переживала ужасную, разрывающую тело боль, и все это было зря, зря. Роды так сильно подорвали ее здоровье, что она уже не надеялась полностью поправиться. Берта утратила душевную энергию, живость и жизнерадостность, украшавшие ее прежде; она словно превратилась в старуху. Усталость страшно изматывала – Берте казалось, что никакой отдых не сможет избавить ее от этого невыносимого утомления. День за днем она проводила в состоянии безнадежного изнурения: голову поддерживали подушки, вытянутые руки лежали поверх одеяла; все ее члены полностью обессилели.

Восстановление шло медленно. Эдвард предложил выписать мисс Лей, но Берта отказалась.

– Не желаю никого видеть, – сказала она. – Просто хочу лежать в тишине.

Разговоры с людьми ее раздражали, и даже чувства на время угасли. На мужа Берта смотрела, как на чужого, присутствие и отсутствие Крэддока ее почти не волновали. Она ощущала лишь усталость и мечтала только о покое. Сочувствие было излишним и бесполезным – Берта знала, что никто не сможет постичь всей глубины ее скорби, и потому предпочитала страдать в одиночестве.

И все же мало-помалу силы к ней возвращались. Берта начала видеться со знакомыми, которые приходили ее навестить – одними двигало неподдельное сожаление, другими – лишь чувство долга или злорадное любопытство. Визиты мисс Гловер были сущей пыткой. Сестра викария испытывала к Берте самое искреннее сочувствие, однако эмоции – это одно, а осознание того, что хорошо и что дурно, – совсем другое. Мисс Гловер считала, что молодая женщина принимает свое горе без должного смирения. Полную прострацию, владевшую Бертой вначале, со временем сменило бурное возмущение. Несправедливость судьбы приводила ее в бешенство. Сестра священника приходила каждый день с цветами и разумными советами, но Берта упорствовала в своем бунтарстве и отказывалась принимать благие утешения мисс Гловер. Когда это кроткое создание вслух читало Берте отрывки из Библии, та слушала, угрюмо поджав губы.

Иногда мисс Гловер осведомлялась:

– Дорогая, вам нравится слушать Библию?

Однажды терпение Берты лопнуло, и она не смогла сдержаться.

– Вижу, вас это развлекает, – едко ответила она на вопрос.

– Берта, вы относитесь к религии без должного почтения! Нельзя быть такой непокорной, это очень, очень скверно!

– Все мои мысли только о ребенке, – хрипло ответила Берта.

– Отчего вы не помолитесь Богу? Берта, милая, давайте помолимся вместе, прямо сейчас!

– Нет, я не собираюсь молиться. Ваш Бог либо бессилен, либо жесток.

– Берта! – в страхе воскликнула мисс Гловер. – Вы сами не понимаете, что говорите! Молите Бога, чтобы он избавил вас от упрямства, молите его о прощении!

– Мне не нужно его прощение, я ничего плохого не делала. Это Бог нуждается в том, чтобы я его простила!

– Дорогая, вы не в себе и не знаете, что говорите, – сурово и печально произнесла мисс Гловер.

Берта все еще была больна, поэтому мисс Гловер не решилась продолжить разговор, хотя и серьезно встревожилась. Она раздумывала, не обратиться ли за помощью к брату – из-за своей нелепой застенчивости она лишь в крайних случаях осмеливалась обсуждать с викарием духовные вопросы. Тем не менее она безгранично верила в мистера Гловера: брат олицетворял для нее идеал христианского священника. Несмотря на то что силой характера мисс Гловер превосходила викария, он служил для нее символом опоры, и в прежние времена, когда плоть еще не была укрощена, сестра часто находила поддержку и утешение в его весьма посредственных проповедях.

В конце концов мисс Гловер отважилась поговорить с братом. В результате она целую неделю избегала поднимать религиозные темы в беседах с больной, а затем, когда Берта немного окрепла, без предупреждения привела брата в Корт-Лейз.

Она вошла в комнату Берты одна, в своем горячем стремлении к пристойности побоявшись, что та, лежа в постели, может быть недостаточно прилично одета для встречи с духовным лицом.

– Я сегодня не одна, – сообщила она. – Внизу ждет Чарльз, он хочет с вами увидеться. Я решила сперва проверить, готовы ли вы его принять.

Берта сидела в кровати, окруженная горой подушек. Яркий красный капот резко контрастировал с темными волосами и бледным лицом. Услышав о приходе викария, она поджала губы и слегка нахмурила лоб. Ее реакция не укрылась от мисс Гловер.

– По-моему, она не в восторге от твоего визита, – сказала она брату (дабы ободрить его), – однако это твой долг.

– Да, это мой долг, – отозвался мистер Гловер. Викарию предстоящая беседа нравилась еще меньше, чем Берте.

Это был честный человек, которого глубоко угнетало нашествие диссентеров, однако его священнические обязанности сводились лишь к церковным службам, сбору пожертвований и посещению набожных бедняков. Встреча с аристократкой, впавшей в ересь, была для него чем-то совершенно новым, он с трудом представлял, как следует повести разговор.

Мисс Гловер открыла дверь спальни и пропустила брата вперед. Викарий вошел, за ним ощутимо повеяло холодом с примесью карболки. Мисс Гловер торжественно поставила для него стул у постели Берты, а второй – на некотором расстоянии, для себя.

– Фанни, пока вы не сели, велите, пожалуйста, подать чаю, – попросила Берта.

– Если не возражаете, Чарльз хотел бы сначала поговорить с вами, – смущенно заметила мисс Гловер. – Верно, Чарльз?

– Да, дорогая.

– Берта, я взяла на себя смелость рассказать брату то, о чем мы с вами недавно говорили.

Губы миссис Крэддок вытянулись в тонкую ниточку, она промолчала.

– Надеюсь, вы на меня не рассердитесь. Я посчитала своим долгом это сделать. Чарльз, можешь начинать.

Линхэмский викарий откашлялся.

– Я вполне понимаю, – промолвил он, – что вы чрезвычайно остро переживаете свое горе. То, что с вами случилось, очень печально. Разумеется, мы с Фанни соболезнуем вам от всего сердца.

– Да, да, – закивала его сестра.

Поскольку Берта хранила молчание, мисс Гловер слегка растерялась. Священник вновь откашлялся.

– В то же время я полагаю, что мы должны быть благодарны Богу за крест, который каждый из нас несет. Можно сказать, Господь дает человеку столько испытаний, сколько тот способен выдержать.

Берта упорно молчала, и священник вопросительно глянул на сестру. Мисс Гловер поняла, что хождение вокруг да около пользы не принесет.

– Видите ли, Берта, – нарушила она тягостную тишину, – мы с Чарльзом очень хотели бы, чтобы вы прошли обряд воцерковления. С позволения сказать, будучи гораздо старше вас, мы оба уверены, что это пойдет вам на благо. Мы рассчитываем на ваше понимание и согласие, но, помимо этого, Чарльз как приходский священник пришел напомнить вам, что это ваш христианский долг.

– Надеюсь, мне не придется использовать это в качестве последнего довода, миссис Крэддок, – вставил мистер Гловер.

Берта, помолчав еще секунду, попросила молитвенник. На лице мисс Гловер появилась почти что сияющая улыбка.

– Я давно собиралась сделать вам маленький подарок, – объявила она. – Мне пришло в голову, что вам понравился бы молитвенник с хорошим крупным шрифтом. Я обратила внимание, что книжечка, которую вы держите в руках в церкви, слишком мала и вам, видимо, приходится напрягать зрение, отчего вы испытываете искушение не следовать за молитвой глазами. Сегодня я принесла вам именно то, что надо, и вы доставите мне огромное удовольствие, если примете мой скромный дар.

Мисс Гловер извлекла из сумочки увесистый том, обтянутый мрачной черной материей и источающий запах антисептиков, которые насквозь пропитали дом викария. Шрифт оказался действительно крупный, но поскольку благотворительное общество, на чьи средства печаталось издание, настаивало на сочетании дешевизны и практичности, бумага была прескверной.

– Большое спасибо, Фанни, – поблагодарила Берта, протягивая руку за подарком. – Вы очень добры.

– Хотите, я найду «Воцерковление женщин»? – предложила мисс Гловер.

Берта кивнула, и сестра священника подала ей раскрытую книгу. Прочитав несколько строк, Берта захлопнула молитвенник.

– У меня нет ни малейшего желания «возносить многажды благодарение Господу», – заявила она почти свирепо. – Простите, что не разделяю ваших предрассудков, но мне кажется нелепым «падать ниц, преисполнившись благодарности».

– Миссис Крэддок, надеюсь, на самом деле вы так не думаете, – произнес викарий.

– О чем я тебе и говорила, Чарльз, – подхватила мисс Гловер. – Берта еще не совсем здорова, но все равно, слышишь, какие ужасные вещи она говорит?

Берта нахмурилась, с трудом сдерживая язвительные замечания, готовые сорваться с губ; терпение ее было на исходе. Мисс Гловер замялась.

– Мы должны быть благодарны Господу не только за ниспосланную благодать, но и за испытания, – после паузы произнесла она.

– Я не червь, чтобы ползать по земле и благодарить ногу, которая меня давит!

– Берта, не богохульствуйте, – сказала мисс Гловер.

– Фанни, вы просто несносны! – вспыхнула Берта. – Неужели вы не понимаете, через что мне пришлось пройти? Мне даже теперь хочется кричать от страха, когда я вспоминаю ту боль. Знаете, каково это? Твое тело словно разрывают на куски острыми крючьями! Ты стараешься держаться, стискиваешь зубы, но боль невыносима, и ты кричишь, кричишь!..

– Берта, Берта! – Мисс Гловер попыталась остановить этот поток слов, испугавшись, что столь интимные подробности могут оскорбить целомудренный слух линхэмского викария.

– …и это длится целую вечность! Все стоят вокруг тебя, как привидения, и ничего не делают. Говорят, что надо потерпеть, что скоро все закончится, а оно не кончается и не кончается! Боль накатывает волнами снова и снова, и кажется, что уже не выдержишь, и мечтаешь только о смерти…

– Страданиями душа совершенствуется, – сурово произнесла мисс Гловер. – Страдание – это Божье пламя, выжигающее все низменное из материальной природы человека.

– Что за чушь вы несете! – возмутилась Берта. – Вы утверждаете так, потому что сами не страдали. Говорят, что страдание возвышает, но это ложь! Страдание лишь огрубляет. Я готова была вытерпеть что угодно ради счастья быть матерью, но все оказалось зря, абсолютно зря. Доктор Рамзи сказал мне, что ребенок умер еще в утробе. Если Бог нарочно послал мне эти муки, с его стороны это бесчестно! Удивляюсь, как вам не стыдно прославлять вашего Бога! Как можно быть таким глупым, таким жестоким? Даже самый отъявленный мерзавец на свете не стал бы так издеваться над женщиной ради собственной потехи. Ваш Господь – подлый негодяй на петушиных боях, упивающийся видом крови; он грубо хохочет, глядя, как несчастные создания бьются из последних сил!

Мисс Гловер вскочила на ноги.

– Берта, болезнь не оправдывает вашего поведения! Либо вы сошли с ума, либо совершенно развращены и порочны!

– Нет, Фанни, я более терпима и милосердна, чем вы. Я знаю, что Бога нет.

– В таком случае мне с вами не о чем говорить!

Щеки мисс Гловер пылали, внезапный приступ негодования затмил ее всегдашнюю робость.

– Фанни, Фанни, – воскликнул ее брат, – держи себя в руках!

– Нет, Чарльз, сейчас не время отмалчиваться. Иногда нужно открыто высказывать свое мнение. Вот что, Берта, если вы записались в атеистки, я не желаю иметь с вами ничего общего!

– Она говорила в пылу гнева, – вступился за Берту викарий. – Мы не вправе судить ее.

– Наш долг – не допускать богохульства. Если ты считаешь, что положение Берты оправдывает ее гадкие речи, то тебе следует стыдиться, Чарльз. Лично я не боюсь говорить вслух то, что думаю. Берта, я давно знала, что вы гордячка и упрямица, но надеялась, что время вас исправит. Я всегда верила в вас, поскольку думала, что в глубине души вы добрая женщина. Но если вы дошли до того, что отрицаете своего Создателя, моя дорогая, то вы безнадежны!

– Фанни, Фанни, – попытался урезонить сестру викарий.

– Не затыкай мне рот, Чарльз! Берта, вы гадкая, испорченная особа, и я уже не испытываю к вам сочувствия, потому что вы заслужили все, что выпало на вашу долю! У вас нет сердца, а бессердечная женщина – это худшее, что только может быть на свете.

– Милая Фанни, – с улыбкой промолвила Берта, – мы обе ведем себя глупо, будто играем в дешевой пьесе.

– Речь идет об очень серьезных вещах, и я не вижу в них ничего смешного. Идем, Чарльз, оставим Берту наедине с ее ужасными идеями.

Мисс Гловер решительно направилась к двери, но в этот момент ручка повернулась снаружи и на пороге показалась миссис Брандертон. Ситуация вышла неловкая, однако викарий счел появление гостьи почти что знаком провидения, поскольку он в отличие от сестры не мог молча покинуть комнату и в то же время не отважился бы на прощание пожать Берте руку, будто ничего не произошло.

Миссис Брандертон вошла в спальню, по обыкновению, жеманно улыбаясь и стреляя глазами по сторонам; при каждом шаге на ее новой шляпке тряслись побрякушки.

– Я сказала прислуге, что сама найду дорогу, – промолвила она. – Берта, дорогая, я так хотела вас повидать!

– Мистер и мисс Гловер уже уходят, – сказала Берта. – Как мило, что вы решили меня навестить!

Мисс Гловер вылетела из комнаты, изобразив на лице жуткую улыбку. Священник, как всегда, робкий, учтивый и насквозь пропахший антисептиками, обменялся рукопожатием с миссис Брандертон и последовал за сестрой.

– Ну и странные же люди! – заметила миссис Брандертон, наблюдая из окна, как викарий и мисс Гловер выходят через парадную дверь. – Как будто не от мира сего. Глядите, она идет впереди, да еще такими огромными шагами. Хм, могла бы и подождать брата. А он-то, он! Торопится за ней. Наперегонки они бегут, что ли? Чудная парочка! Жалко, что сестрица не носит коротких юбок, правда? Боже, ее огромные щиколотки просто уродливы. Верно, они с братцем то и дело путают, где чьи ботинки. А как ваши дела, дорогая? Вы выглядите гораздо лучше.

Миссис Брандертон села таким образом, чтобы полностью видеть себя в зеркале.

– Милочка, у вас в спальне прекрасные зеркала. Без хорошего зеркала женщине как следует не одеться. Стоит только посмотреть на бедную Фанни Гловер, и сразу ясно: бедняжка так скромна, что даже не смеет взглянуть на себя в зеркало, когда надевает шляпку.

Миссис Брандертон оживленно болтала, полагая, что развлекает Берту.

– Женщине не хочется думать о скучных вещах, когда она больна. Вот если мне нездоровится, я люблю поговорить с кем-нибудь о модах. Помню, в молодости, чуть прихворну, так сразу зову мистера Кроухерста, тогдашнего викария. Он приходил и читал мне дамские журналы. Уж такой славный был старичок, совсем не похож на священника, и всегда повторял, что я – единственная прихожанка, которую ему приятно посещать. Я не утомила вас, милочка?

– Нет, что вы, – отозвалась Берта.

– Гловеры, наверное, наговорили вам всякой душеспасительной ерунды. Конечно, приходится с этим мириться, дабы подавать положительный пример низшим классам, однако, должна сказать, духовенство в наши дни забывает о своем месте. По-моему, весьма оскорбительно, когда священник ведет с тобой религиозные беседы, точно с простолюдином. Нет, сейчас священники не те, что раньше. В мою юность все духовные чины обязательно происходили из хороших семей и при этом не обязаны были возиться с беднотой. Вполне понятно, что джентльмен в наше время уже не хочет посвящать себя Богу, ведь это означает, что ему придется якшаться с низшими классами, а те с каждым днем все больше наглеют!

Неожиданно Берта громко разрыдалась. Миссис Брандертон была совершенно ошарашена.

– Дорогая, что случилось? – закудахтала она. – Где у вас нюхательные соли? Позвать прислугу?

Сотрясаясь в рыданиях, Берта умоляла миссис Брандертон не обращать на нее внимания. Законодательница местных мод обладала чувствительной натурой и охотно поплакала бы за компанию с Бертой, но в тот день ей предстояло нанести еще несколько визитов, и потому она не могла рисковать своим безупречным внешним видом. Кроме того, ее разбирало жгучее любопытство, она многое бы отдала, чтобы выяснить причину внезапного приступа Берты. Миссис Брандертон утешилась тем, что подробно пересказала случившееся семейству Хэнкоков, у которых как раз был званый вечер, а те, в свою очередь, всячески приукрасив историю, передали ее миссис Мэйстон Райл.

Миссис Мэйстон Райл, как всегда, невероятно импозантная, всхрапнула, точно боевой конь перед сражением.

– Миссис Брандертон частенько нагоняет сон даже на меня, – сказала она. – Вполне понятно, что, если бедная Берта нездорова, старуха довела ее до слез. Лично я общаюсь с миссис Брандертон исключительно в те дни, когда чувствую себя абсолютно здоровой, а иначе я прямо-таки взвыла бы от нее.

– И все же интересно, что стряслось с несчастной миссис Крэддок, – высказалась мисс Хэнкок.

– Понятия не имею, – в своей важной манере ответила миссис Мэйстон Райл, – но обязательно выясню. Смею предполагать, ей просто не хватает хорошего общества. Я сама пойду и поговорю с Бертой.

И пошла.

Глава XIX

Силы возвращались к Берте. Апатия, с которой молодая женщина в течение долгих недель взирала на мирскую суету, отступала. Эта апатия, вызванная лишь крайней физической слабостью, была того же порядка, что и блаженное освобождение от всех земных привязанностей, которое облегчает последние минуты жизни и переход к неизведанному. Ожидание смерти стало бы для человека невыносимым, не знай он, что бессилие тела влечет за собой расслабление духа, истирает земные узы. Когда страннику приходит время покинуть обитель с широкими вратами, любимое вино утрачивает вкус, а хлеб приобретает горечь. Берта отринула жизненные интересы, точно ненужные безделушки, и ее душа медленно умирала. Дух ее, словно свеча в колпаке, дрожал на ветру, так что пламя порой едва виднелось, и колпак не спасал от порывов шторма, но затем ветер Смерти стих, огонь свечи разгорелся и разогнал тьму.

Вместе с силами к ней возвратилась и прежняя страсть. Любовь вернулась к Берте, как покоритель, торжествующий победу, и она поняла, что жизнь продолжается. В своем одиночестве она истосковалась по ласкам Эдварда; кроме мужа, у нее ничего не осталось, и она, горя желанием, протянула к нему руки. Берта горько корила себя за холодность и плакала, представляя, как он терзался. Более того, ей было стыдно за то, что любовь, которую она считала вечной, на какое-то время угасла. Теперь, однако, в ней произошла перемена: к прежней слепой любви добавилось новое чувство. Берта перенесла на Эдварда всю нежность, что изливала на мертвое дитя, и весь душевный жар, какой отныне и до конца жизни было не утолить. Сердце ее было подобно большому дому с опустелыми комнатами, в которых с ревом бушевало пламя любви.

Берта с легким сожалением подумала о мисс Гловер, но затем пожала плечами и отогнала мысли о ней. Добродетельная особа дала слово не приближаться к Корт-Лейз, и в течение трех дней о ней не было ни слуху ни духу.

«Какая разница? – сказала Берта себе. – Главное, что Эдвард меня любит, а до всего остального мира мне нет дела».

Однако спальня стала для нее тюрьмой; Берта не могла дольше выносить ужасающее однообразие обстановки. Лежать в кровати было пыткой, она вообразила, что не выздоровеет до тех пор, пока не покинет постель. Берта упрашивала доктора Рамзи разрешить ей вставать, но наталкивалась на неизменный отказ. Муж, всегда рассуждавший трезво, также поддерживал врача. Все, что удалось Берте, – это отослать сиделку, к которой она воспылала внезапной и сильной неприязнью. Без какой-либо причины она вдруг сочла присутствие бедной женщины невыносимым, назойливая болтовня сиделки раздражала ее сверх всякой меры. Если уж валяться в постели, то в полном одиночестве, решила Берта, почти превратившаяся в мизантропа.

Часы тянулись нестерпимо долго. Лежа на подушке, Берта видела только небо – то пронзительно-синее, в ярких белых облаках, медленно проплывающих мимо, то пасмурное, серое, от которого в комнате делалось темно. Стены и мебель неприятно давили на нее. Каждая деталь комнаты отпечаталась в сознании Берты так же четко, как клеймо гончара на глине.

Наконец она решилась: встанет с постели, и будь что будет. Было воскресенье, после ссоры с мисс Гловер прошла неделя. Берта знала, что Эдвард дома и намеревается провести большую часть дня в ее спальне, хотя это ему и не нравилось. Спертый воздух, запахи лекарств и духов вызывали у него головную боль. Появление Берты в гостиной станет для него приятным сюрпризом. Она не скажет мужу, что собирается встать, – просто возьмет и сойдет вниз без предупреждения.

Берта откинула одеяло и опустила ступни на пол, но ей тут же пришлось схватиться за стул: ноги так ослабели, что совсем не держали ее; закружилась голова. Через некоторое время она собралась с силами и оделась – медленно и с большим трудом, поскольку ужасающая слабость почти граничила с болью. Берта снова была вынуждена сесть. Укладывая волосы, она страшно устала и даже испугалась, что придется отказаться от всей затеи, но мысль о сюрпризе придала ей энергии: Эдвард ведь сам говорил, как мечтает о том времени, когда Берта сможет вместе с ним сидеть в гостиной. В конце концов она закончила сборы и двинулась к двери, держась за все подряд. И все же какое это удовольствие – вновь стоять на ногах, ощущать себя среди живых, вдали от постели, превратившейся в могилу!

Берта вышла к лестнице и начала спускаться, тяжело опираясь на перила. Она преодолевала по одной ступеньке, как делают маленькие дети, и от этого ей самой было смешно. Вскоре, однако, смех сменился утомленным вздохом: Берта села на ступеньку и почувствовала, что дальше идти не может, но мысль об Эдварде вновь заставила ее подняться. Берта взяла себя в руки и кое-как добралась до нижнего этажа. Стоя в коридоре, она слышала, как Эдвард насвистывает в гостиной. Берта приблизилась к комнате, стараясь ступать как можно тише, бесшумно повернула ручку и распахнула дверь.

– Эдди!

Крэддок обернулся с изумленным возгласом:

– Эй, ты что тут делаешь?

Он подбежал к Берте, но не выказал восторга, на какой она рассчитывала.

– Я хотела сделать тебе сюрприз. Ты не рад меня видеть?

– Конечно, рад, но тебе не следовало спускаться без разрешения доктора Рамзи. Я не ожидал, что это произойдет сегодня.

Эдвард отвел ее к дивану, она легла.

– Я думала, ты обрадуешься…

– Я и обрадовался.

Крэддок подложил под голову жене подушки и накрыл ее пледом.

– Ты просто не представляешь, сколько трудов мне стоило собраться и прийти сюда, – призналась Берта. – Мне казалось, что я никогда не закончу одеваться, а потом еще на лестнице чуть не свалилась от слабости. Но я же знала, что тебе здесь без меня одиноко, а в спальне ты сидеть не любишь.

– Тебе не следовало подвергать себя опасности. Твое состояние может ухудшиться, – мягко сказал Крэддок, затем бросил взгляд на часы. – Побудешь полчасика, а потом я отнесу тебя в постель.

Берта рассмеялась, решив, что не позволит этого сделать. Так уютно лежать тут, на диване, когда рядом Эдвард. Она задержала его руки в своих ладонях.

– Я уже просто не могла терпеть эту спальню! Там так мрачно, да еще дождь целый день стучит в стекла.

Этот разговор происходил в один из пасмурных дней ранней осени, когда обложному дождю не видно конца и вся природа словно грустит, сознавая скорое увядание.

– Я как раз собирался докурить трубку и подняться к тебе.

Берта, утомленная своим подвигом, молча сжала пальцы Эдварда в благодарность за заботу. Она испытывала тихое счастье, просто находясь рядом с мужем. Вскоре он опять озабоченно посмотрел на часы и произнес:

– Полчаса почти истекли. Через пять минут отнесу тебя наверх.

– Ничего подобного, – игриво отозвалась Берта, считая слова Крэддока шуткой. – Я останусь в гостиной до ужина.

– Нет, ни в коем случае. Это повредит твоему здоровью. Порадуй меня, вернись в постель.

– Предлагаю компромисс: я пробуду здесь до чая.

– Нет, дорогая, нельзя.

– Ты как будто хочешь от меня избавиться!

– Я должен уйти по делам.

– И ничего не должен. Ты говоришь так, только чтобы отослать меня, врунишка!

– Будь умницей, позволь мне уложить тебя в постельку.

– Нет, нет, нет!

– Тогда мне придется оставить тебя здесь. Я не ожидал, что ты сегодня спустишься, и пообещал кое с кем встретиться.

– Ты же не бросишь меня в такой важный день! Подумай, я первый раз встала с постели. Что у тебя за встреча? Отправь записку, что все отменяется.

– Прости, дорогая, не могу. Видишь ли, после церкви я встретил девиц Хэнкок, и они сказали, что собираются идти в Теркенбери, а поскольку на улице мокро, я предложил их отвезти, – объяснил Эдвард. – Я обещал заехать за ними в три часа.

– Ты шутишь? – недоверчиво спросила Берта. Ее взгляд вдруг сделался жестким, дыхание участилось.

Крэддок с тревогой посмотрел на жену.

– Я не знал, что ты встанешь, иначе ни с кем не договаривался бы.

– Ладно, не важно, – вздохнула Берта, подавив вспышку гнева. – Просто напиши, что не приедешь.

– Боюсь, это невозможно, – твердо произнес Крэддок. – Я дал слово и не могу его нарушить.

– Боже, как это гадко! – Ярость Берты выплеснулась наружу. – Неужели у тебя хватит жестокости бросить меня в такой момент? После всех моих мук я заслуживаю хотя бы немножечко внимания! Долгие недели я была на грани смерти, и сейчас, когда наконец-то почувствовала себя лучше и сама спустилась вниз, решив, что тебе будет приятно, ты собрался везти этих мисс Хэнкок в Теркенбери!

– Берта, пожалуйста, будь благоразумна, – попытался убедить жену Крэддок, хотя не в его привычках было потакать ее капризам. – Сама видишь, я не виноват. Разве тебе мало, что я расстроился? Я вернусь через час. Побудь здесь, и после моего возвращения мы проведем вечер вместе.

– Зачем ты меня обманул?

– Я тебя не обманывал. Врать – не в моем характере, – с гордостью сказал Эдвард.

– Ты притворялся, что заботишься о моем здоровье, когда отправлял меня наверх. Разве это не обман?

– Я не притворялся.

– Опять лжешь! Ты хотел спровадить меня, чтобы я не знала, что ты отправился к Хэнкокам.

– Берта, пора бы тебе уже лучше знать меня.

– Почему ты ни словом не упомянул о них до тех пор, пока не понял, что деваться некуда?

Эдвард добродушно пожал плечами:

– Я же знаю, как ты обидчива.

– Знаешь – и все равно предложил им свои услуги.

– Все вышло как-то само собой. Сестры Хэнкок жаловались на погоду, а я возьми да скажи: «Если хотите, я вас отвезу». Они и обрадовались.

– Ты ужасно добр со всеми, кроме собственной жены.

– Прости, солнышко, мне некогда с тобой спорить, я уже опаздываю.

– Ты в самом деле поедешь?

У Берты не укладывалось в голове, что Эдвард все-таки воплотит свое намерение.

– Да, дорогая, это мой долг.

– В первую очередь твой долг – заботиться обо мне! Эдди, ну пожалуйста, не уезжай. Ты не представляешь, как это важно.

– Я еду не потому, что хочу, а потому, что должен. Через час буду дома.

Крэддок наклонился, чтобы поцеловать Берту, а она, обвив его шею руками, зарыдала.

– Умоляю, останься! Если ты меня любишь, если хоть когда-нибудь любил, не уезжай. Зачем ты своими руками душишь мою любовь к тебе?

– Берта, не глупи.

Эдвард высвободился из объятий Берты и пошел к двери; встав с дивана, она двинулась следом и схватила его за руку.

– Ты же видишь, как я несчастна! Ты – все, что есть у меня в этом мире. Ради всего святого, Эдди, останься. Это значит для меня гораздо больше, чем ты думаешь.

Не выпуская его руки, Берта сползла на пол – теперь она стояла перед Эдвардом на коленях.

– Давай-ка приляг на диван. Все это очень вредно для твоего здоровья.

Крэддок отнес ее на кушетку и, желая скорее покончить с неприятной сценой, поспешно вышел.

Берта вскочила, намереваясь побежать за ним, но звук захлопнувшейся двери заставил ее опуститься обратно. Она уронила лицо в ладони и залилась слезами, однако унижение и бешеная ярость почти полностью вытеснили ее горе. Она стоя на коленях молила мужа об одолжении, а он ей отказал!

Внезапно Берта ощутила жгучую ненависть к мужу. Любовь, крепкая медная башня, рухнула, словно карточный домик. Отныне Берта не будет притворяться, что не замечает недостатков, явных, как белый день. Крэддок – законченный себялюбец, для него важен лишь он сам – он, он и только он. Берта испытывала какое-то болезненное удовольствие, развенчивая своего идола, срывая украшения, которыми убрала его в своей безумной страсти, обнажая его натуру. Теперь она ясно понимала, что Эдвард эгоист, но невыносимее всего было сознавать собственное унижение.

Дождь лил без конца. Отчаяние природы, передавшееся Берте, снедало ее душу. В конце концов, обессилев, она утратила счет времени и просто лежала на кушетке в полузабытьи. По крайней мере в этом состоянии она не чувствовала боли, на сердце было пусто, измученный разум как будто отключился. Когда вошедшая служанка сообщила Берте, что мисс Гловер спрашивает разрешения повидать ее, она сперва даже не поняла, о чем речь.

– До сегодняшнего дня мисс Гловер обходилась без этих церемоний, – раздраженно ответила Берта, забыв о ссоре, которая произошла на прошлой неделе. – Пусть войдет.

Сестра викария подошла к двери и остановилась, краснея и бледнея. Взгляд у нее был страдальческий и даже немного испуганный.

– Берта, можно мне войти?

– Пожалуйста.

Мисс Гловер направилась прямиком к кушетке и вдруг рухнула на колени.

– Берта, прошу, простите меня. Я была не права и дурно вела себя с вами.

– Фанни, дорогая, – пробормотала Берта, на губах которой сквозь страдания проступила улыбка.

– Я беру назад все свои слова. Не понимаю, что на меня нашло. Берта, молю вас о прощении.

– Мне не за что вас прощать.

– Святые небеса, есть за что! Совесть терзала меня еще с тех пор, как я покинула ваш дом, но сердце мое ожесточилось, и я не слушала ее укоров.

Как бы ни старалась бедная, кроткая мисс Гловер по-настоящему ожесточить сердце, у нее ничего не получалось.

– Я знала, что должна прийти к вам и попросить прощения, но не могла. По ночам я не смыкала глаз, я боялась умереть. О, если бы я умерла, не повинившись перед вами, мою душу ждал бы адский огонь.

Мисс Гловер говорила быстро, находя облегчение в признании.

– Я думала, Чарльз станет меня бранить, но нет, он не сказал ни слова. Боже, лучше бы мне слышать укоры, чем сносить его печальный взгляд. Он тоже страшно переживал, мне так жаль его! Я повторяла себе, что выполнила свой долг, но сердцем сознавала, что поступила неправильно. Сегодня утром я даже не решилась пойти к причастию; я подумала, что Господь покарает меня за святотатство. А еще я боялась, что Чарльз выставит меня из церкви на глазах у всей паствы. С тех пор как меня конфирмовали, я еще никогда не пропускала святого причастия, сегодня – в первый раз…