Текст книги "Воды Дивных Островов (сборник)"

Четыре дня брели они по лесу, и ничего не случилось с ними в пути, о чём бы стоило рассказать. Ведьма (ибо именно ведьмой оказалась чужестранка) кормила похищенное дитя досыта и в должное время, и порою ласкала малютку, и приветливо с нею разговаривала; а порою вынимала ребёнка из корзины и сажала верхом на осла, и таким манером осторожно поддерживала; а порою, когда случалось путникам набрести на поросшие травою и цветами поляны, колдунья спускала девочку на землю и давала вволю побегать, пособирать цветы и ягоды. Кому горе, а малютка радовалась, столько всего нового и дивного встретилось ей в лесу.

Наконец, на исходе пятого дня, когда уже долго пробирались они сквозь густую чащу, меж дальних стволов забрезжил смутный свет, что разгорался всё ярче и ярче, словно новый, залитый лучами мир лежал впереди. Туда и направились путницы, и очень скоро, ещё до того, как солнце село, вышли к берегу, далее которого до самого горизонта простиралась бескрайняя водная гладь, как если бы глазам странников предстал океан, – только вода была пресной. Однако же менее чем в полумиле от берега виднелись два островка, как это бывает в солёных морях; один из них, зелёный, в изобилии поросший кустами, невысоко поднимался над водой; другой же, к востоку от первого и ближе к берегу, высился бесплодной скалою.

Там, где кончался лес, от опушки до озера раскинулась великолепная травяная равнина – местами она достигала целого фарлонга* и более, местами заметно суживалась, а кое-где деревья подступали к самой воде. Выйдя из чащи, путницы оказались на самом широком участке равнины: там протянулась изрядная полоса зелёного дёрна в форме недавно народившейся луны; позади частоколом ограждал её строй деревьев, к югу лежало озеро, а лес – к северу. Тут и там виднелись огороженные клочки возделанной земли: здесь колосились высокие зелёные стебли пшеницы; однако большая часть равнины являла собою благоуханный луг, и паслось там славное стадо коз, а в придачу к ним пять коров и бык на привязи. Через весь луг струился прозрачный ручей и, петляя, убегал к озеру, а у самого русла ручья, в двух полётах стрелы от воды, высился холм – там-то, среди овощных грядок, и стоял домик, сложенный из крепких брёвен. Прямо перед домом крутой берег озера, обрываясь, переходил в отлогий плёс, и медового цвета песок языком вклинивался в луговую траву.

Колдунья направилась прямиком к двери помянутого дома, словно здесь и жила, а именно так оно и было. Она распахнула дверь и сняла с осла поклажу, а в первую очередь спящую малютку; ведьма растолкала девочку, и внесла в дом, и благополучно опустила на пол; и не обращая внимания на её плач, принялась хлопотать по хозяйству: разжигать огонь, доить козу и накрывать на стол. Закончив дела, она досыта поела сама и накормила ребёнка; и никогда впредь не скупилась она на еду для девочки, как бы ни тиранила её в остальном.

Вот ещё о чём следует помянуть здесь: когда следующим утром колдунья вышла одетой на середину горницы, дитя подбежало к ней поздороваться или за чем другим, но тотчас же, разглядев поближе, отпрянуло назад и замерло, задохнувшись от страха; ибо показалось малютке, что перед нею совсем не та, что прошлой ночью привела её в разубранную комнату, и дала хлеба и молока, и уложила спать, но кто-то другой. Ибо исчезли без следа чёрные космы и изогнутый нос, и горящие ястребиные глаза; правду сказать, что ведьма осталась высокой и сильной, как давеча, и с виду примерно того же возраста; но на этом заканчивалось всякое сходство со вчерашней хозяйкою дома. У этой женщины с головы волною сбегали рыже-золотистые кудри и щурились карие глаза-щёлочки, удлинённые и хитрые. Высокие скулы были у неё, тонкие губы и острый подбородок, плоская грудь и узкие бёдра; и румянец не играл на ослепительно-белой коже.

Ведьма расхохоталась над ужасом ребенка и молвила (и, по крайней мере, голос её остался прежним): «Ах ты, глупый зверёныш! Знаю, что тебя пугает, а именно: полагаешь ты, что я изменилась. Так скажу тебе, что я та самая, что принесла тебя сюда прошлой ночью и накормила; а перевоплощения мои – не твоё дело, ибо, в конце концов, кто как не я стану отныне защищать тебя от голода и непогоды; этого знания на сегодня с тебя и довольно. А теперь тебе следует есть да спать, играть да вопить, дабы поскорее ты выросла и научилась исполнять мою волю».

С этими словами колдунья вывела девочку на солнечный свет и привязала к молодому ясеню, что рос у двери, чтобы ребёнок никуда не делся, пока сама она занята в поле и на лугу.

Но что до магического перевоплощения, впоследствии девочка узнала: ведьма не смела появляться в лесу в том же обличии, в каком показывалась дома; потому, собравшись в Аттерхей, она изменила вид свой, а ночной порою, прежде чем встать, вернула себе былой облик.

Эта малютка, что отныне и впредь зваться будет Заряночкой* (хотя колдунья редко обращалась к ней с этим именем; впрочем, и ни с каким другим не обращалась), стала жить там промеж воды и леса, никого не видя, кроме помянутой ведьмы, что, как уже говорилось, кормила девочку вволю, но до поры никак более с нею не занималась. Потому Заряночка бродила сама по себе, в сущности, где хотела, чаще же всего – по лесу, ибо леса ничуть не боялась; впрочем, и ничто на свете не внушало ей страха, кроме колдуньи. Малютка узнала о повадках и обычаях всех живых созданий вокруг себя, и даже трава и цветы стали её друзьями, и в помыслах своих она складывала про них сказки; и дикие звери ничуть её не опасались, и птицы слетались к её руке, и играли с нею, и любили её от души. Прелестная подрастала девочка, румяная и крепкая, и весела была, словно птицы на ветке; и когда приключалась с нею беда, ибо ведьма нередко являла ей свой скверный нрав, крошка столь же легко переносила горе, как и её пернатые друзья.

Так шли годы, и вот подросла она, и стала статной и стройной, и исполнилось ей двенадцать зим; и была девочка гораздо более крепкой и ловкой, нежели могло показаться на первый взгляд. Обнаружив это, колдунья не преминула воспользоваться сноровкой своей невольницы. Ибо Заряночка и в самом деле превосходно знала всё, что касается до леса и поля, а также и воды отчасти (хотя никогда не доводилось ей видеть в тех местах лодки), ибо выучилась она плавать сама по себе, как это делают утки.

Но теперь госпожа Заряночки вознамерилась учить её исполнять тяжёлую работу, и труден оказался урок, поскольку наставляли девочку хлыстом и розгой; она же порою выказывала упрямство в обращении с колдуньей, ибо казалось пленнице, что женщина эта не любит её. Как бы то ни было, стало в девочке расти подозрение, что с хозяйкой не всё ладно; и хотя боялась ведьму Заряночка, не доверяла она госпоже своей и не почитала её. В противном случае быстро выучила бы она урок, ибо отнюдь не была нерадивой бездельницей, и труд любила, даже тяжёлый и утомительный, но противу гнева и злобы ожесточала своё сердце.

Следует помянуть, что хотя жили они с колдуньей в полном одиночестве, каким-то образом Заряночка проведала, что не одни они на свете, и узнала, что есть ещё мужчины и женщины, и молодые, и старые. Этому, вне сомнения, научила девочку сама ведьма, намеренно или нечаянно; ибо хотя обыкновенно бывала колдунья неразговорчива, тем не менее временами язык её развязывался, и рассказывала она Заряночке повести о мужах и жёнах, о королях, воинах и рабах, и о прочих обитателях внешнего мира, пусть только того ради, чтобы напугать дитя. Вот так-то; когда же ведьма бранила Заряночку либо замахивалась на неё, случалось ей обронить слова, что девочка сохраняла в памяти и, сопоставляя одно с другим, становилась мудрее. Более того, принадлежала она к роду Адамову, и сердце её вобрало многие истины с молоком матери и кровью отца, а сердце и ум пленницы росли и крепли так же, как и её тело. Вот в чём ещё была мудра она, а именно: знала, как не попасться под горячую руку, и потому зачастую обретала в лесу приют более надёжный, нежели под кровом дома. Ибо теперь Заряночка знала, что колдунья ни за что не войдёт под сень чащи; потому всей душою любила девочка лес и целыми днями пропадала там, ежели удавалось.

Так жила она, не вовсе чужда радости, ибо земля стала ей другом и утешала её в минуты скорби; и вскорости сделалась Заряночка стойкой и сильной и умела справляться с горем, не позволяя себе впасть в отчаяние.

Дни сменяются один за другим; так тянется год за годом, и вот уже Заряночка превратилась в милую девушку семнадцати лет; и жизнь её текла не вовсе безотрадно, хотя ведьма отчасти обуздала в ней беспечную радость детства, и ходила девушка по земле поступью спокойной и размеренной, словно неизменно погружена была в глубокую задумчивость. Однако же поистине нельзя утверждать с полной уверенностью, будто серьёзное лицо её и печальный взгляд явились только лишь принадлежностью красоты, что по мере того, как уходило детство, озаряла наступающую пору юности и девичества. Но вот что можно сказать наверняка: примерно в это самое время смутные предчувствия, подсказавшие девушке, что не дано ей любить и чтить свою госпожу, обрели форму более отчётливую и легли ей на сердце бременем, от которого ни на мгновение не удавалось Заряночке избавиться. Ибо понимала пленница, что не принадлежит себе, что стала она собственностью и орудием той, которая не только обращалась с нею как с рабыней в недалёком прошлом, но замыслила сделать из неё существо проклятое, вроде себя самой, и при её помощи заманивать в ловушку сынов Адама. Девушка осознавала, хотя и смутно, что госпожа её воистину средоточие зла и что оковы этого зла сковали и её, Заряночку.

Вот ещё что подметила девушка уже давно: то и дело, может статься, раз в две луны, колдунья под покровом ночи поднималась с постели, выходила из дома и пропадала где-то день, или два и три, а порою и больше, и возвращалась утомлённая и усталая; но ни разу не помянула она о том невольнице ни словом. Однако зачастую, отправляясь по своим таинственным делам, ведьма, прежде чем переступить порог комнаты, подходила к ложу Заряночки (а пленница спала на низенькой кровати, из тех, что бывают у подмастерьев и задвигаются на ночь под кровать хозяина) и склонялась над девушкой, проверяя, спит та или нет; но даже в такую минуту объятой паническим ужасом Заряночке удавалось притвориться спящей. Позже в голову девушки не раз приходила мысль подняться и последовать за ведьмой, едва та выскользнет за дверь, и поглядеть, куда уходит она и что поделывает, но страх останавливал Заряночку, и она оставалась дома.

А среди всех этих размышлений рождалась в девушке надежда, что в один прекрасный день ей удастся убежать из рабской неволи. Порою, наедине с собой под надёжной защитой леса, она предавалась этим мечтам; но радость надежды вызывала в душе Заряночки такое смятение, что справиться с бурным этим чувством бедняжка не могла; земля словно бы вздымалась ей навстречу, и леса кружились перед её взором, так, что девушка не могла устоять на ногах, но без сил опускалась в траву и лежала так, безутешно рыдая. А затем чаще всего жар в крови сменялся леденящим холодом, и девушка начинала бояться, что однажды ведьма заметит ликующий отблеск заветной надежды в глазах пленницы и поймёт, что это значит, либо случайно сказанное слово ненароком выдаст непокорную; и воображение немедленно подсказывало Заряночке, что тогда с нею станется, а это нетрудно было себе представить, и картины эти являлись несчастной снова и снова, пока не обессиливали и не изматывали её совершенно.

Но тревожные эти мысли, хотя и не покидали девушку ни на миг, не столь часто терзали её невыносимою мукой, но скорее отзывались тупою болью, что приходит после того, как затянется рана: ибо воистину приходилось Заряночке трудиться от зари до темна, и ничуть она на это не сетовала, ибо работа облегчала для неё пытку надежд и страхов и даровала крепкий сон и радостное пробуждение. Коров и коз полагалось невольнице доить; и пахать, и сеять, и жать в поле, в зависимости от времени года; и уводить скот на лесные пастбища, когда луговые оказывались затоплены либо выжжены солнцем; она же должна была собирать плоды сада и орехи – в лесу, а в сентябре отрясать с веток каштаны. Она сбивала масло и сыр, молола зерно на ручной мельнице, замешивала и пекла хлеб – словом, зарабатывала себе на пропитание тяжким трудом. Более того, девушка выучилась искусству стрельбы из лука и по приказу госпожи своей отправлялась то и дело в чащу, чтобы подстрелить оленя либо косулю и добыть свежей дичины; но и на это Заряночка нимало не сетовала, ибо в лесах обретала она покой и мир.

Правда и то, что порою, как брела она сквозь чащу, или по прогалине, или по лесной поляне, вдруг охватывала её робость; тогда девушка старалась ступать легко и неслышно, чтобы шорох листьев или треск сучка не растревожили неведомых созданий в человеческом обличии, дьяволов, или проклятое ныне божество, или деву народа Фаэри*. Но если и впрямь скрывались в лесу подобные создания, либо мудры они были и предпочитали не показываться на глаза, либо добры и не желали пугать простодушную девушку; а может статься, и не осталось их вовсе в те времена. Как бы то ни было, никакое зло не коснулось Заряночку в Эвилшо.

Высока и стройна ныне милая Заряночка; загаром позлащены её обнажённые ноги там, где не прикрывает их жалкое серое рубище и ещё более жалкая нижняя сорочка, что и составляют все её одежды, кроме как в непогоду; тогда, правду сказать, к облачению девушки добавляется плащ из козьих шкур. Колдунье дела не было до того, во что одевается её служанка; да и Заряночку не настолько это заботило, чтобы отважилась она навлечь на себя гнев госпожи, обратившись к ней с просьбой.

Но как-то раз однажды по весне, когда ведьма пребывала в лучшем расположении духа, нежели обычно, ибо день стоял погожий и тёплый, хотя февраль только-только ещё близился к концу, Заряночка, краснея и стыдясь, робко попросила об одежде, что более пристала бы женщине. Колдунья же, оборотившись к ней, угрюмо молвила: «Тьфу, дитя! – это ещё на что? Нет тут мужчин, и некому на тебя заглядываться. Я ужо сама позабочусь, чтобы к должному времени сделалась ты холёной да ладной. Но послушай-ка! Ты девчонка сноровистая; возьми оленью шкуру, что висит вон там, да пошей себе башмаки на ноги, ежели хочешь».

Так и поступила Заряночка, и скроила башмачки, подогнав их по ноге; но, пока сшивала она кожу, пришла девушке в голову новая причуда. Совсем недавно попались ей под руку шёлковые нити разнообразных оттенков; и вот унесла она шёлк, и башмачки, и иголку в лес, и устроилась под огромным раскидистым дубом, где частенько сиживала, и радостно принялась расшивать мягкую оленью кожу. Немало времени потребовалось Заряночке; и на следующий день вернулась она к вышиванию, и ещё на следующий, и ещё много дней подряд трудилась девушка над башмачками, как только выдавалась у невольницы свободная минутка, и однако же далеко оставалось работе до завершения.

И вот однажды утром ведьма, расхаживая по дому, глянула на ноги пленницы и раскричалась: «Что, до сих пор боса, словно курица? Или испортила ты добрую оленью шкуру и осталась без обуви?» «Нет, госпожа, – отвечала Заряночка, – но башмаки не вовсе ещё готовы». «Покажи мне, что есть», – велела ведьма.

Заряночка отправилась к крохотному своему сундучку и принесла башмачки не без робости, ибо не знала, как отнесётся госпожа к тому, что трудится служанка над обувью столь долго; только ли выбранит или ещё и накажет, ибо даже в те дни ведьма порою поднимала на девушку руку. Но когда хозяйка взяла башмачки и рассмотрела их и увидела, что вышиты по коже дубовые листья, и цветы, и кролики, и белки, она только улыбнулась Заряночке как-то мрачно и молвила: «Ну вот и выходит, что дурочка ты, раз тратишь своё время и моё на такие игрушки; и заслужила ты по справедливости хорошей порки. Однако поступаешь ты так согласно природе земных женщин, дабы украсить тело своё, а дальше – хоть трава не расти. И хорошо; ибо хочу я, чтобы поскорее проявилась в тебе женщина; ужо помогу я тебе принарядиться, раз обращаешься ты с иглой столь умело».

С этими словами направилась ведьма к тяжёлому сундуку и извлекла оттуда отрез зелёной ткани и ещё превосходного льняного полотна, и сказала Заряночке: «Возьми вот это, и пошей себе платье и новую сорочку, и ужо укрась их на славу, как свою новую обувку, ежели пожелаешь; вот ещё тебе в придачу». И вручила она девушке две горсти шёлковых и золотых нитей, и молвила: «Пока мастеришь ты себе франтовские наряды, мне, верно, ничего не останется, как взять на себя большую часть твоей работы. Однако кто знает: глядишь, и забредёт сюда кто-нибудь вскорости, и сочтёт пташку ещё краше благодаря ярким пёрышкам. Теперь ступай от меня прочь; я же примусь работать за двоих и размышлять о делах великой важности».

И кто же обрадовался, как не Заряночка; она порозовела от нежданного счастья, и опустилась на колени, и поцеловала ведьме руку, а затем пошла себе в лес со своей бесценною ношей, и трудилась под заветным дубом день за днём, ни одного не пропуская: либо там, либо в доме, ежели непогодилось. Случилось всё это в середине марта, когда распевали птицы, на боярышнике распускалась молодая листва, так что казалось, будто бледно-зелёные облака легли между могучими серыми стволами дубов и каштанов; а у озера только что пробившийся из-под земли луговой шафран открывал бутон за бутоном. Но вот закончился март, а за ним и апрель, а девушка всё ещё работала себе, весьма тому радуясь; и вот май стал клониться к концу, и на склоне холма прямо перед взором Заряночки пышным цветом расцвели колокольчики.

На всё это время ведьма предоставила Заряночку самой себе и не поручала ей никакой тяжёлой работы в поле или по дому, но всё исполняла сама; однако неразговорчивой сделалась она с девушкой и порою поглядывала на неё грозно. И вот как-то вечером, когда Заряночка возвратилась из леса, ведьма подступила к ней и уставилась прямо в лицо ей, и сказала вдруг: «Не затаила ли ты в сердце желания бежать от меня прочь и меня покинуть?»

Страх острой болью пронзил сердце Заряночки при этих словах, и вспыхнули её щёки, а в следующее мгновение все краски сбежали с её лица, однако девушка вымолвила-таки: «Нет, госпожа моя, нет в моём сердце такого желания». Ведьма окинула её свирепым взглядом и молвила: «Ежели попытаешься бежать и не удастся тебе, то пожалеешь ты об этом только раз, зато на всю жизнь; а что не удастся тебе, так иначе и быть не может». На этом умолкла колдунья, а затем добавила более мягко: «Потерпи да поживи со мною ещё немного, а впоследствии найдутся у тебя причины радоваться, и очень скоро уже».

Ничего более не сказала ведьма в тот раз; но речи её ранили душу девушки; и ещё долго после того Заряночка ощущала гнетущее бремя страха, и не знала она, как вести себя перед колдуньей. Но дни шли себе за днями, и ничего не происходило, и на сердце у девушки полегчало; по-прежнему трудилась она над сорочкой и платьем, и работа близилась к концу. Платье украсила искусница розами и лилиями; от кромки юбки в самой середине полотнища поднималось высокое дерево, а по обе его стороны мордочками друг к другу застыли лани. Сорочку же на груди и вдоль края изящ-но расшила она веточками да бутонами. Июль перевалил за середину, и дни стояли ясные и жаркие.

Однажды отправилась девушка в лес и устроилась под заветным дубом, а место это находилось слишком далеко от приозёрного луга, чтобы возможно было разглядеть оттуда вышивальщицу; в чаще же никого не ожидала встретить Заряночка, кроме кроликов и белок, что, правду сказать, весьма к ней привыкли и ничуть гостью не боялись, так что даже подходили к её руке и играли с нею, когда девушка их подзывала. По этой причине, и поскольку день стоял до крайности жаркий, она сбросила свою незамысловатую одежду, дабы насладиться сполна тенистой прохладой, и случайным дуновением ветерка, и ласковым прикосновением трав к самому телу. Так сидела она и шила, прикрытая лишь полою зелёного платья, что расписывала иглою, словно кистью.

Дело близилось к полудню; пока же сидела девушка под дубом, поглощённая своим занятием, склонив голову над вышивкой, донёсся до неё лёгкий шелест, словно бы кто-то направлялся прямо к ней. Заряночка не придала тому значения, полагая, что это бродит, должно быть, дикая лань. Но вдруг услышала Заряночка, как кто-то негромко произнёс её имя. Задрожав всем телом, девушка вскочила на ноги, полагая сперва, что ведьма пришла за нею; однако ещё более испугалась вышивальщица, когда увидела, что стоит перед нею некто в образе юной женщины, обнажённой, как и она сама, только бёдра незнакомки охватывал венок из дубовых листьев.

Незнакомка, что теперь подошла совсем близко, улыбнулась девушке и проговорила голосом нежным и ласковым: «Ничего не бойся, Заряночка, ибо думаю я, что ты найдёшь во мне друга; а на то похоже, что очень скоро друг тебе весьма понадобится. А кроме того, вот что скажу тебе, – продолжала она с улыбкой, – раз уж я не боюсь тебя, не след и тебе меня пугаться». Отвечала Заряночка, тоже улыбаясь: «Правда это, что не страшна ты с виду ничуть». Незнакомка рассмеялась от души и молвила: «Так не славно разве, что повстречались мы в лесной чаще? И обе мы – словно обласканные землею дети. Так не сыграть ли нам в игру?» «В какую игру?» – вопросила Заряночка. Молвила дева в венке из дубовых листьев: «А вот в какую: сперва ты расскажешь мне, какою кажусь я твоему взору, раз уж ты меня испугалась; когда же закончишь ты, я тебя опишу».

Молвила Заряночка: «Для меня это куда как непросто; не с чем мне сравнить тебя, ибо, ежели не считать твоего появления, никого-то я не видела, кроме госпожи моей, той, что живёт в Доме у Воды». – «Ладно же, – отозвалась незнакомка, – тогда я начну и первая расскажу тебе, какова ты, и наставлю, как вести речь касательно меня. Но ответь, доводилось ли тебе когда-либо видеть себя в зеркале?» – «Что это за вещь?» – переспросила Заряночка. «То полированный кружок из стали либо другого светлого металла, – пояснила лесная дева, – что воспроизводит правдиво облик стоящего перед ним».

Отвечала Заряночка, закрасневшись при этих словах: «Есть у нас в доме широкое латунное блюдо, и, помимо прочих дел, возложена на меня обязанность полировать его и начищать; однако не удаётся мне начистить блюдо так, чтобы сумела я разглядеть себя в нём толком; и всё же…» – «Что такое?» – переспросила лесная дева. Отозвалась Заряночка: «Я скажу тебе, как только сыграешь ты свою роль до конца».

Рассмеялась незнакомка и молвила: «Хорошо же; теперь я стану твоим зеркалом. Вот какова ты: стоишь ты передо мною статной и стройною девушкой, немного хрупкой, как подобает твоим семнадцати зимам; там, где тело твоё открыто солнцу, как, скажем, шея, и руки, и ноги ниже колен, – там позлащено оно загаром оттенка самого приятственного, в прочих же местах кожа твоя так нежна и чиста, так ласкает взгляд белизною, словно играет на ней лучистый солнечный блик, исполняющий обещания земли. Руки твои и плечи округлятся и похорошеют ещё больше, едва минует ещё лет пять, однако милее, чем сейчас, едва ли станут, столь крепки они и безупречны, как есть. Грудь твоя невысока, как и пристало девушке столь юной, однако достаточно полна; и никогда не станет прекраснее, нежели сейчас. Изящна посадка твоей головы, что венчает высокую, замечательной формы шею, позлащённую солнцем, как уже сказала я ранее. Волосы твои каштановые, однако скорее отливают золотом, нежели темны; и ага! – теперь, когда ты их распустила, спадают мягкой волною по обе стороны высокого чистого лба и до плеч, и не кончаются у пояса, однако не скрывают твоих колен, и статных стройных ног, и крепких, чётко очерченных ступней и лодыжек, что столь же отражают душу твою и сердце, и столь же послушны и проворны, как запястья твои и ладони, и во всём им под стать. Перейдём же к лицу твоему: ниже чистого лба находится соразмерный нос, не велик и не мал он, с изящно вырезанными ноздрями; глаза твои серы, словно у ястреба, но добры и серьёзны, ничего в них нет свирепого либо обманного. Ага! – вот теперь, когда ты опускаешь взгляд, лицо твоё столь же прекрасно, как и с открытыми глазами, столь гладки и нежны эти веки, опушённые длинными, густыми ресницами. Распахнуты широко посаженные глаза твои, и никто не скажет, будто не можешь ты посмотреть людям в лицо. Щёки твои в один прекрасный день станут тенётами для неосторожного; однако не так округлы они, как предпочли бы многие, но не я, ибо трогательны они несказанно. Изящно выточена та маленькая впадинка, что пролегла от носа до губ, и мила на диво, и больше силы заключено в ней, нежели в ласковом слове. Губы твои самой правильной формы, однако скорее тонки, нежели полны; не всем это понравилось бы, но мне по душе, ибо вижу я в том свидетельство твоей отваги и дружелюбия. Воистину тот, кто изваял точёный твой подбородок, замыслил создать шедевр, никак не менее, и преуспел в задуманном. Велико искусство задумавшего тебя; знать, желал он, чтобы всяк, кто поглядит на тебя, дивился глубине твоих мыслей, разумности твоей и доброте. О, девушка! – верно ведь, что помыслы твои неизменно глубоки и серьёзны? Однако мне по крайней мере известно, что чисты они, и искренни, и прекрасны.

Друг мой, когда появится у тебя зеркало, кое-что из этого ты и сама увидишь, однако не всё; а когда появится у тебя возлюбленный, многое ты услышишь, однако опять-таки не всё. Но вот подруга твоя сумеет поведать тебе всю правду, ежели, конечно, будут у неё глаза, как у меня; однако же ни один мужчина не успеет рассказать тебе всего этого, как охватит его любовь и обратит его речи в сумасбродство любви и безумие желания. Итак, я свою роль сыграла и поведала тебе, какова ты; теперь твоя очередь рассказывать про меня».

Некоторое время Заряночка стояла молча, раскрасневшаяся и смущённая, то и дело окидывая застенчивым взглядом свою фигуру там, где удавалось ей себя рассмотреть. Но вот, наконец, заговорила она: «Чудная подруга, я бы исполнила твою волю, однако же неискусна я в речах, ибо поговорить доводится мне нечасто, разве что с птицей да с диким зверем, а они не могут научить меня человеческому языку. Однако скажу я вот что: странно мне слышать, как зовёшь ты меня прекрасной да милой, ибо госпожа никогда мне ничего подобного не говорит, да и вообще никак не отзывается о моём облике, разве что в гневе, а тогда это: «Дрянь!» – и «Мешок с костями!» – и «Когда же проявится в тебе женщина, тощий ты эльф?»» Незнакомка рассмеялась по-доброму этим словам, и протянула руку, и погладила девушку по щеке. Заряночка поглядела на неё весьма жалобно и молвила: «Но теперь должна я принять твои слова на веру, ибо ты так добра ко мне и при этом сама столь прекрасна. Послушай: ведь сердце моё преисполнилось радости при мысли, что и я хороша собою и, стало быть, похожа на тебя. Ибо вот ещё что скажу я тебе: ничего не встречала я ни в лесу, ни в поле, что красотою могло бы сравниться с тобою, на мой неискушённый взгляд; ни фритиллярии* близ устья нашего ручья, ни ивовые ветви, что овевают Зелёный Остров, ни дикая кошка, что резвится на поляне, не замечая меня; ни белая лань, что поднимается из травяных зарослей поглядеть на своего оленёнка; ничего из того, что растёт и движется. Однако вот ещё что должна я сказать тебе, а именно: всё, что сказала ты мне о моем обличии, – всё то же самое, ежели не считать чудных твоих слов, от которых на глаза у меня наворачиваются слёзы, – всё это повторила бы я о тебе. Погляди-ка! Вот я беру прядь твоих волос и прикладываю её к своим, и невозможно отличить, какие – чьи; мягкая волна локонов прильнула к чистому твоему лбу, как сказала ты о моём; серые, словно у ястреба, глаза твои широко посажены, и заключена в них глубокая задумчивость и бесконечная нежность, как молвишь ты про меня; соразмерен точёный нос твой; и щёки твои чуть впалые, а прелестные губы немного тонки, а округлый твой подбородок столь безупречно изваян, что лучше и не сделаешь. А о теле твоём скажу я то же, что и ты о моём, хотя сдаётся мне, этим рукам довелось потрудиться больше, нежели твоим. Но погляди-ка! – вот стоят рядом твоя нога и моя; и рука твоя словно бы часть моего тела. Стройна ты и хрупка, и едва ли не худощава; думается мне, госпожа и тебя обозвала бы мешком с костями. Кто ты? Уж не родная ли моя сестра? Уж как бы мне того хотелось!»

Тогда обратилась к Заряночке та, что казалась её отражением, и молвила, ласково улыбаясь девушке: «Что до сходства нашего, это ты верно сказала: так мы схожи, словно бы отливали нас в одной форме. Но не сестра я тебе по крови, нет; и упрежу тебя сразу же, что я не из рода Адамова. А что я такое, это долгая история, и сейчас недосуг её рассказывать; однако ты можешь называть меня Абундией*, как я зову тебя Заряночкой. Правда и то, что не всякому покажусь я в прелестном твоём обличии; однако не пугайся и не почитай меня такою же, как госпожа твоя; потому что какова я сейчас, такою я для тебя останусь навсегда».

Отозвалась Заряночка, в тревоге на неё глядя: «Да, да; и ведь увижу я тебя снова, правда? Иначе так горько мне придётся, что лучше бы мне и вовсе не привелось с тобою встретиться». «Всенепременно, – отвечала Абундия, – ибо и сама я очень хочу видеться с тобою почаще. Но сейчас следует тебе немедленно отправиться домой, ибо ныне госпожа твоя в прескверном расположении духа и сожалеет, что подарила тебе зелёное платье, и задумала наказать тебя, как только сыщет повод».

Тогда под приветливым взглядом подруги оделась Заряночка, едва сдерживая слёзы. И молвила девушка: «Абундия, сама видишь: нелегко мне приходится; дай же мне добрый совет».

«Дам, – отвечала хозяйка леса. – Когда возвратишься домой, в хижину, притворись весёлой да порадуйся, что платье твоё почти готово; и будь к тому же до крайности осторожна. Ибо, думается мне, ведьма скорее всего полюбопытствует, что ты видела в лесу, и тогда, ежели дрогнешь ты или изменишься в лице, колдунья заподозрит о том, что произошло, а именно, что ты кого-то повстречала; тогда придёт ей в голову допросить тебя розгой. Но ежели не оробеешь ты и не подашь виду, тогда сомнения её немедленно развеются, и перестанет она злиться, и сделается с тобою помягче, и оставит в покое. Таков мой первый наказ, и касается он дня сегодняшнего; а вот тебе и второй, для тех дней, что не пришли ещё. Ты замыслила бежать от ведьмы; так ты и поступишь однажды, хотя, может статься, горько пожалеешь о содеянном; ибо ведьма хитра, и зла, и проницательна, однако правда и то, что не вовсе ненавидит тебя. Ты, верно, заметила, что никак не препятствует она тебе бродить по здешним лесам; и это потому, что колдунья знает, как знаю я: не здесь лежит для тебя дорога к спасению. Потому запомни: водным путём и не иначе суждено тебе отправиться в земли людей. Может, это и покажется тебе чудом; однако так оно и есть, и, вероятно, я смогу сказать тебе больше, когда будет время. Теперь же выслушай последние слова моего наказа. Ежели часто станешь ты приходить в лес, мы, надо полагать, ещё не раз столкнёмся друг с другом; но ежели я тебе понадоблюсь и захочешь ты увидеться со мною немедленно, – приходи сюда, и разведи костёр, и запали волос с моей головы, и я появлюсь; вот тебе прядь моих волос; теперь, когда ты одета, достань-ка нож из сумки да отрежь локон».