Текст книги "История Люси Голт"

6

В городе Монтемарморео, на виа Читаделла, они сняли комнаты над мастерской башмачника. «Ну, чем мы сегодня займемся?» – спрашивал обычно капитан, заранее зная, каким будет ответ. Ну, давай пройдемся немного, неизменно предлагала Хелоиз, и они отправятся бродить по окрестным холмам, где возле старых, выработанных мраморных каменоломен зреют кислые черные вишни. Разговор будет течь сам собой, то вспыхивая, то затихая на полуфразе, и речь никогда не зайдет о Лахардане и об Ирландии, но только о детстве Хелоиз, о ее воспоминаниях об отце и о матери, пока та еще не овдовела, о городах и людях, которые остались в тех далеких счастливых временах. Капитан будет весь терпение, он вовремя задаст вопрос, он станет внимательно слушать; Хелоиз бывает очень разговорчива, поскольку такого рода воспоминания рассеивают муторную взвесь тоски. Ее красота и прямая осанка капитана, его привычный строевой шаг делали их весьма заметными фигурами в Монтемарморео – чету, которая поначалу казалась загадочной, а потом перестала таковой казаться.

Они долго не могли себе позволить еще одного ребенка, но в один прекрасный день он все же мог появиться на свет, в Италии, – капитан Голт надеялся на это ради жены, она сама – ради мужа. Но надежд они боялись и всячески их избегали, как избегали разговоров на запретные темы. Став доками в умении усовершенствовать начатую фразу, или дать ей уйти в пустоту, или заглушить улыбкой, они отдались на волю незнакомых мест, куда приехали как инвалиды, как больные неизлечимой формой тоски, – здешним каменистым холмам и узким улочкам, здешнему языку, который они учили так, как учат язык дети, и запредельной простоте здешней жизни. Они выработали свои способы убивать время, и так проходил день за днем, пока не настала пора откупорить первую бутылку «амароне». Они никому не мешали в Монтемарморео.

7

С глубокой душевной скорбью отвечаю Вам, читал Алоизиус Салливан в письме, пришедшем с крайнего юга Бенгалии, ибо все рассказанное Вами произвело на меня весьма сильное впечатление. Мы с Эверардом состояли в переписке, хотя ее и нельзя было назвать регулярной. В последний раз я приезжал в Лахардан через год или около того после рождения племянницы, получив от брата письмо с известием об этом событии. Не берусь судить, но, с моей точки зрения, Ирландия всегда была страной малоприятной, вполне под стать сложившейся репутации. То обстоятельство, что моему брату, среди многих прочих, пришлось ее покинуть, как покидали ее когда-то «дикие гуси», – едва ли не самая печальная новость для меня за долгие-долгие годы. Если Эверард свяжется со мной, я, естественно, тут же расскажу ему обо всем, что случилось. Но сдается мне, что Вы или те люди, что остались в Лахардане, получите от него весточку куда быстрее, чем я.

Фирма «Гудбоди и Таллис», стряпчие из Уорминстера, Уилтшир, попросили мистера Салливана прояснить его письмо от четырнадцатого с.м., адресованное их клиентке, ныне недееспособной и доводящейся теткой упомянутой Хелоиз Голт. В ответном письме мистер Салливан описал ситуацию, в которой оказались двое слуг и ребенок, и объяснил, как возникла описанная ситуация. Полученный ответ – за подписью мисс Шамбрэ, компаньонки недееспособной леди – не оставлял сомнения в том ужасе, которую испытывал автор в отношении всего происшедшего, как и в общем чувстве неприязни к тем людям, с которыми она приключилась. В последнее время от Хелоиз Голт не поступало никаких писем, утверждала мисс Шамбрэ, кроме того, она не считает возможным доверять слуху своей работодательницы что-либо из дошедшей до нее самой информации, поскольку у той весьма слабое сердце, и оно может не выдержать столь тягостного известия о проявленном девочкой ужасающем безрассудстве.

Ввиду того, что моя работодательница не была удостоена чести познакомиться с этим ребенком, продолжала мисс Шамбрэ, и сама весьма продолжительное время пребывала в полном небрежении у своей племянницы, – не получая в течение долгих лет ничего, кроме открыток к Рождеству, – я склонна считать, что мое желание избавить старую больную женщину от этих в высшей степени скандальных новостей оправдано вдвойне. Я бы предложила поместить ребенка в исправительное учреждение до той поры, пока его родители не вернутся из своих разъездов. Впрочем, судя по тому, что Вы сообщаете, на них также лежит часть вины за это злосчастное происшествие.

* * *

С окон в Лахардане были сняты последние доски, чтобы развеять тьму и снова впустить в дом воздух. Мистер Салливан регулярно пил чай в гостиной, регулярно не привозя с собой никаких известий. Но только лишь когда прошла осень, а вслед за ней и большая часть зимы, в течение которой нервическая пауза в ирландских бедствиях и напастях то и дело грозила взорваться новыми бедами и напастями, он предложил обсудить дальнейшее будущее Лахардана.

– Следуя букве закона, – неожиданно заговорил он однажды во второй половине дня, – я не должен влиять на дальнейшие решения в этой области, Бриджит. Мои функции должны были подойти к концу в тот момент, когда был закрыт дом. «Земля и скот должны предоставить необходимые средства к существованию». Капитан Голт еще раз подтвердил это свое решение во время своего последнего визита ко мне за день или за два до отъезда. Даже и в горе он не забыл о том, что вы с Хенри должны жить достойно. Но ту сумму, которую он мне оставил – на покрытие дальнейших расходов по поддержанию дома в порядке, – мне пришлось, ввиду изменившихся обстоятельств, использовать на иные нужды, и, по правде говоря, от нее уже ничего не осталось. Так что, Бриджит, если следовать букве закона, на этом все и должно закончиться. И если в дальнейшем я смогу оказывать какую-то помощь, то исключительно на правах друга вашего нанимателя и вашего, я надеюсь, тоже. Я готов взять на себя расходы по воспитанию ребенка, исходя из моих собственных средств. По возвращении капитан Голт, вне всякого сомнения, возместит мне все, что я потрачу.

– Так любезно с вашей стороны, сэр, что вы о нас заботитесь.

– Вы справитесь, Бриджит?

– Да справимся, конечно, справимся.

Мистер Салливан пожал Бриджит руку, чего никогда не делал раньше и, если уж на то пошло, в дальнейшем не позволял себе ни разу. Он пообещал, что не оставит их. Он будет и дальше наезжать в этот дом до тех пор, пока великое и радостное событие, воссоединение, не отменит такой необходимости. И он по-прежнему уверен в том, энергично заявил он, что такой день настанет.

При всем том мистер Салливан ни словом не обмолвился о своих собственных разочарованиях и неудачах, поскольку иностранными языками он не владел, любые разыскания в третьих странах приходилось осуществлять через официальные учреждения в Дублине, при том, что полная политическая неразбериха, царившая в стране сперва до, а затем и после заключения пресловутого Договора[8]8
  Англо-ирландский договор от 6 декабря 1921 года определил статус Ирландии (без шести Ольстерских графств) как британского доминиона под названием Ирландское свободное государство.


[Закрыть], мягко говоря, не способствовала такого рода сношениям. Передача власти, ответственности и полномочий шла своим весьма неторопливым чередом; а пока суд да дело, в стране царил хаос. Не получая ответа на свои письма, мистер Салливан по два раза отсылал копии в учреждения, которые впоследствии оказывались закрытыми за недостатком штатов. А когда, много позже, он стал считать вполне естественным то обстоятельство, что в эпоху общенационального кризиса и гражданской войны маленький частный кризис никого не интересует, то винить в этом он продолжал себя самого не в меньшей мере, чем те обстоятельства, жертвой которых он стал, поскольку слишком настаивал в отправленных письмах на неотложности своего дела, что, естественно, было в сложившейся ситуации совершенно неуместно. В конечном счете ему начали-таки приходить обнадеживающие письма, но им он тоже не доверял, видя в них пустые обещания, отписки, отосланные в его адрес с единственной целью – его успокоить. Однажды они все-таки разошлют по соответствующим инстанциям какое-нибудь нелепое, утратившее всякую актуальность, сшитое вкривь и вкось попурри из его запросов, в котором ни следа не останется от живого чувства по поводу этой страшной семейной драмы. Он представлял себе, как раздраженно или попросту пожав плечами, иностранные чиновники, которым и без того есть чем заняться, отправят сей документ в долгий ящик.

Он ни за что теперь от них не отвяжется; впрочем, понимал он также и то, что подобная беспомощность в достижении цели будет и впредь не лучшим образом сказываться на его репутации стряпчего. И стыд за собственную некомпетентность заставлял его принимать все случившееся еще ближе к сердцу, так же, как чувство вины в случае с Бриджит и Хенри: они же знали, что Люси бегает купаться одна, и ничего не сказали.

– Будем надеяться на лучшее, – еще раз уверенным тоном сказал он в тот день, хотя сам уже давно успел разувериться во всех надеждах. Он попрощался с Бриджит и пошел к автомобилю под низким, набухшим дождевой влагой небом.

* * *

На кухне, где первым делом всегда затапливалась плита, стены и потолок были белыми, а все деревянные части выкрашены в зеленый цвет. В тяжелом деревянном столе, который скоблили так долго и усердно, что по краям теперь образовались бортики из древесных волокон, были ящики с медными ручками. Между окнами стоял зеленый буфет, битком набитый тарелками, чашками и блюдцами. По обе стороны от двери были встроенные в стену серванты.

Люси сидела за столом, на самом краешке, и смотрела, как в яичнице у Хенри растекается желток. Ей самой тоже нравился желток, а белок не нравился, если только их не перемешать. Она смотрела, как Хенри подсолил желток, а потом обмакнул в него кусочек поджаренного хлеба.

– Хенри одному скучно будет, – сказала Бриджит. – Ты бы сходила с Хенри, а, дочка?

Каждое утро, если погода была ничего, Бриджит говорила, что Хенри одному будет скучно ехать на маслобойню. Люси знала, что скучно ему не бывает. Она знала, что нужен повод, чтобы отправить ее вместе с ним, потому что в каникулы и по выходным ей дома особо делать было нечего. «А, Люси, ну, заходи, заходи!» – воскликнул мистер Эйлворд в то утро, когда она вернулась в школу, и ей показалось, что вот сейчас он ее обнимет, но мистер Эйлворд никогда ничего подобного себе не позволял. «Ты к этому привыкнешь», – пообещал он ей, когда другие дети, которых в школе и было-то раз-два и обчелся, не захотели с ней играть, когда они просто стояли и пялились на нее, или оглядывались, или посмотрят, а потом толкают друг друга локтем в бок, и даже не хихикали, потому что она такое натворила, что даже и хихикать – грех. По пляжу она ходила с безымянным псом, который тоже однажды сбежал из дому.

– Ладно, – сказала она, глядя, как Хенри промокнул остатки желтка хлебным мякишем. – Ладно. Хорошо, – сказала она.

Стоял апрель, самое начало. Утро было ясное, и по небу неслись легкие облачка. За солнцем гонятся, сказал Хенри.

– Нынче дождя не дождешься, – сказал он. – Даже и думать нечего.

Небеса, они там, наверху, говорила мама, выше облаков и выше голубого небесного купола. Небеса каждый себе выдумывает сам, говорила мама, так, как ему бог на душу положит.

Большие деревянные колеса телеги стучали по дороге, лошадь шла неспешной иноходью, Хенри приспустил вожжи. Когда ветви деревьев сходились куполом над подъездной аллеей, пропадали и небо, и солнце. Свет сочился сквозь листья каштанов, а потом впереди показалась сторожка. Ворота стояли раскрытые настежь, почти незаметные сквозь поросль, потому что никто их давно уже не закрывал, да теперь, наверное, уже и не закроешь. На солнышке, на пыльном глинистом проселке, который уходил вправо, было куда теплее.

Когда-то она много говорила во время таких поездок, просила Хенри рассказать ей про Падди Линдона, как он приходил в Килоран раз в год на праздник Тела Господня, дикий человек с узелком из большого красного платка, а в узелке грибы. Священник, который был в Килоране до отца Морриссея, заранее упреждал прихожан с амвона в церкви, как будто закон издавал: чтобы ради общего спокойствия в Килоране никто не покупал у Падди Линдона грибов; потому что, если Падди Линдону удавалось их продать, он напивался и становился совсем дикий. «Бегает взад-вперед по пристани, – рассказывал Хенри, – и орет по-птичьи».

Хенри сам был из Килорана, рыбацкая семья, семь человек детей, но с тех пор, как женился на Бриджит, в море ходить перестал. «Я в море даже и не купался ни разу в жизни», – часто говаривал он Люси по дороге на маслобойню и почему-то очень этим гордился. А Люси когда-то пересказывала ему истории, которые ей читала мама, из книжки братьев Гримм; или те, что читала Китти Тереза.

– Ума не приложу, что бы мы делали, не будь у нас лишней кружки молока, – сказал Хенри, когда они в первый раз после всего случившегося поехали на маслобойню; просто, чтобы завязать разговор. – Только молоком на жизнь и зарабатываем.

На большее его не хватило. Настроение было не самое подходящее для обычных воспоминаний из детства – про ноябрьский шторм, когда с домов в Килоране посрывало камышовые крыши, про то лето, когда на пляже устроили состязания по верховой езде, и, конечно, про то, что бывало, если Падди Линдону удавалось продать грибы.

– Ну, ты же ведь ничего плохого не хотела, маленькая моя? – Он еще раз попытался завязать разговор, когда пауза затянулась. – Мы же все прекрасно это понимаем, так ведь.

– Именно плохого я и хотела.

Люси взяла вожжи просто потому, что ей их дали, грубую веревку, которая колет ладони и пальцы, непривычную после вожжей таратайки.

– Они вернутся когда-нибудь, а, Хенри?

– Ну конечно вернутся, с чего бы им не вернуться?

Снова повисло молчание. Оно длилось всю дорогу до шоссе и всю дорогу до маслобойни, где Хенри подал телегу задком к разгрузочной платформе. С сигаретой во рту, переговариваясь с десятником, он выгрузил фляги с молоком, а потом забрался обратно в телегу. Вожжи он взял сам, потому что иногда было непросто выезжать со двора между другими телегами. У ворот он подобрал две пустые фляги.

– Они никогда не вернутся, – сказала Люси.

– Как только узнают, что ты здесь, в ту же минуту пустятся в обратную дорогу. Это я тебе обещаю.

– А откуда они об этом узнают, а, Хенри?

– Ну, придет от них письмо, а Бриджит напишет обратно. Или мистер Салливан их разыщет. Во всем графстве Корк нет человека умнее Алоизиуса Салливана. Сколько раз я это слышал от людей, сколько раз. Может, заедем, лимонаду выпьем?

Им все равно нужно было заехать в придорожный магазинчик миссис Мак-Брайд, купить всего того, что Бриджит написала на клочке бумаги. Но Хенри сделал вид, что мысль пригласить девочку выпить лимонада только что пришла ему в голову.

– Ладно, – сказала она.

Миссис Мак-Брайд будет стараться не пялиться на нее все время. Как и все остальные. Даже мистер Эйлворд. Всего один раз, но она все равно заметила. Из-за того, что она сделала; и еще из-за того, что хромает. На игровой площадке Эди Хосфорд по-прежнему даже близко к ней подходить не хочет.

– Найдется у вас печенье для нашей мисси? – спросил Хенри, зайдя в магазин, и большое лицо миссис Мак-Брайд как-то разом выставилось в сторону Люси. Совсем как тот клин, которым Хенри раскалывает бревна, тяжелое и книзу острое.

– Сливочные, «Керри», так ведь? – спросила миссис Мак-Брайд, и зубы у нее тоже выставились наружу. – «Керри» будут в самую тютельку, сливочные, да, Люси?

Она сказала, да, будут, хотя и не понимала, что такое тютелька. Может так выйти, что когда они приедут домой, письмо уже придет. Бриджит будет их ждать и махать им рукой издалека, а когда они подъедут ближе, она им все скажет, и будет смеяться, и сама не своя. Лицо у нее будет красное, и она будет плакать и смеяться одновременно.

– Вот погодка-то стоит, а, Хенри? – сказала миссис Мак-Брайд, наливая Хенри стаута[9]9
  Крепкое темное пиво.


[Закрыть] прежде, чем заняться всем прочим. – Как ни крути, а для апреля просто чудо!

– Да, это уж точно.

– Ну, и слава богу.

Бриджит скажет, что надо приготовить к их приезду комнаты и что ей одной не справиться. Они поставят в комнатах цветы и откроют окна. И разложат в постелях бутылки с горячей водой. «Надо вывести таратайку», – скажет Хенри, а потом вычистит ее всю, чтоб была наготове. Они будут то и дело оттягивать на нее, но это не в счет. И все те разы, когда они на нее оттягивали, тоже теперь будут не в счет.

– Я-то помню, кто у нас любит «Керри-сливочные», – сказала миссис Мак-Брайд. Она обошла прилавок кругом, туда, где на самом краю стояли банки с печеньем под стеклянными крышками. Она отвинтила крышку на банке с «Керри-сливочными», и Люси взяла одно печенье.

В самый первый раз, когда они с Хенри ездили на маслобойню, он поднял ее и посадил на прилавок, и она сидела там и пила лимонад, и в первый раз видела, как пенится стаут, когда его наливают в стакан. Ей было шесть лет.

– Дайте десяток, – сказал Хенри, а миссис Мак-Брайд сказала, что у нее только по пять, и Хенри сказал, ладно, пусть будет две по пять.

Он всегда курил «Вудбайн». Единственный раз пробовал другие сигареты, «Керри-блу». Как-то раз он сказал об этом Люси. И показал пачку от «Керри-блу», с собакой. А папа курил «Свит-Афтон».

– Как сама-то, а, Хенри?

– Слава богу.

– Список с собой?

Он отыскал написанный Бриджит список, протянул его через прилавок, и миссис Мак-Брайд стала собирать все по списку. Миссис Мак-Брайд тоже перестала ее любить, хоть и угощает печеньем. Миссис Мак-Брайд такая же, как все прочие, кроме Хенри и Бриджит.

– А клубничного джема нет, Хенри. Только малиновый, в фунтовых банках.

– И малиновый сойдет, а, как ты думаешь, Люси? Пойдет у нас малиновый?

Она кивнула, уткнувшись в стакан; говорить ей не хотелось, потому что тут была миссис Мак-Брайд. И мистер Салливан тоже пока ее не любит.

– Возьмите, он от Кейлера, у них джем всегда хороший, – сказала миссис Мак-Брайд.

– Лучше не бывает, – согласился Хенри, хотя Люси ни разу в жизни не видела, чтобы он намазывал себе джемом хлеб.

Масло он клал толстым слоем и иногда присыпал сверху солью. Он часто говорил, что у него сладкий зуб не вырос.

– Из белой сливы тоже ничего, – сказала миссис Мак-Брайд, а потом стала рассказывать про сандвичи с мясом, которые она делала для солдатиков, они тут проходили мимо, ночью. Из лагеря в Инниселе, а шли в Олд-Форт-Кроссроудс, на танцы. И по дороге проголодались, сказала она. – Майк слишком большие сандвичи делает, – сказала она, имея в виду мужа. – Толстые, как две ступеньки. А ребята все молодые, никто из них и рта настолько разинуть не мог.

Люси перестала их слушать и принялась читать рекламу: мыло Райана, солонина, и виски, и стаут под названием «Гиннес». Как-то раз, увидев такую же рекламку, она спросила папу, что такое гиннес, и он сказал: то самое, что пьет Хенри. Они уехали и забыли бутылку виски, чуть початую. Называется «Пауэре».

– Спасибо, – сказала она, когда они забрались обратно в телегу и Хенри прикурил очередную сигарету.

Бумажные пакеты с бакалейными товарами лежали у них под ногами. Далеко впереди две другие телеги тоже везли домой пустые фляги.

– Пошла, – сказал Хенри лошади и тряхнул вожжами.

Он сдвинул шляпу на затылок, чуть-чуть, так, чтобы солнышко попадало на лоб. На лице у него уже проступили первые веснушки.

8

Она смотрела, как исчезает и возвращается бабочка, как торжествующе взлетают иссохшие пальцы волшебника, и розовые с золотом крылья бабочки медленно складываются. Выражение лица у волшебника всегда было одно и то же. Одна и та же улыбка в густой сеточке морщин, один и тот же взгляд и пергаментного цвета кожа. Двигались только руки.

На лестнице послышались шаги Эверарда, и в замке провернулся ключ. Зашел еще на вокзал, сказал он.

– Ты так добр ко мне! – прошептала Хелоиз.

Месяц за месяцем, пока она отдыхала, он читал ей по-английски из книг, которые отыскивал у книгопродавца в двух кварталах от дома. Он готовил ей еду и стирал ночные рубашки, он причесывал ее и покупал ей косметику. Он слушал ее всякий раз, как ей приходили в голову воспоминания из детства. Он ходил на воскресные ярмарки и возвращался с чашечками, и блюдцами, и тарелками, и с фарфоровыми безделушками, для того, чтобы комнаты казались более уютными, и заменял новыми вещами те, что уже надоели.

Она смотрела, как он заводит механизм волшебника. Он купил эту заводную игрушку, чтобы отвлечь ее от ненужных мыслей, пока она отдыхает, а потом однажды утром у нее случился выкидыш, послали за доктором, и доктор, когда узнал, что раньше у нее тоже были выкидыши, стал очень скуп на слова. Сочувственно, но твердо, он сказал, что больше такого рода попыток делать не стоит.

– Ну, если ты так хочешь, – сказала она, когда игрушка остановилась. – Да, конечно, это будет очень мило.

Опасаясь, как бы ее нынешняя апатия не затянулась навсегда, капитан предложил отправиться в поездку по великим итальянским городам.

– Просто для того, – настаивал он, – чтобы немного развеяться, неделю здесь, неделю там.

Он стал читать ей из только что купленного путеводителя, показывать картинки с разными зданиями и статуями, мозаиками и фресками.

– Ну, конечно, – откликнулась Хелоиз на его дальнейшие уговоры. – Малая толика разнообразия нам бы не помешала.

Впрочем, Монтемарморео давало ей все необходимое разнообразие – она могла бы ответить и так. Их маленькая appartamento над мастерской башмачника, их вещи, которых становится все больше, прогулки, которые теперь смело можно будет возобновить – от всего этого на душе становилось спокойней. Оттого, что cucchiaio значит ложка, seggiola – стул, a finestra – окно, оттого, что каждое утро на другой стороне улицы сторож в «Кредите итальяно» открывает двери, чтобы клерки могли войти в банк, оттого, что женщина в «Фьори и Фрутта» перестала говорить с ней односложно, оттого, что она просыпается под перезвон колоколов в церкви св. Цецилии, святой, которая так смело встретила выпавшие на ее долю муки, что ее пример вот уже многие сотни лет одушевляет весь этот город; от всего этого на душе становилось спокойней, настолько, насколько это вообще было возможно.

Снова поднялись бледные руки волшебника, бабочка появилась, исчезла и появилась снова. Детали, взятые из железнодорожного расписания на вокзале – удобные поезда, порядок, в котором они станут переезжать их города в город, – зазвучали тусклым фоном.

– Может быть, сегодня, – предложила через некоторое время Хелоиз, – откроем вино чуть пораньше?