Текст книги "Пролегомены к изучению философии Гегеля. Книга первая"

Но, как было сказано в другом месте5252
  Энциклопедия, §§415, 420. Сознание – это лишь поверхность океана разума; оно отражает лишь свет и тени в небе над ним.


[Закрыть] Точка зрения, под которой Кант рассматривает Разум, – это точка зрения Сознания, и особенно воспринимающего сознания. Он описывает, как мы сказали выше, шаги или условия, при которых единичное чувственное наблюдение возводится в ранг опыта, претендующего на всеобщность и необходимость. Но весь механизм сознания – форма чувственности и категория интеллекта – первоначально приводится в движение [стр. 106] импульс извне: или, по крайней мере, манипулирующий механизм требует сырья, на котором можно работать. Сознание или наблюдатель, стоящий на этой точке зрения, чувствует, что на нем играет неизвестный исполнитель – или что оно пытается что-то постичь, что, поскольку акт постижения также в некоторой степени (и в какой степени, кто может сказать?) трансмутацией, оно должно навсегда не постичь истинного понимания. Его преследует призрак реальности, вещь сама по себе, которая может проявляться только в формах чувства и интеллекта, но никогда в своей собственной сущности. Остался лишь небольшой шаг вперед – и Кант, если можно судить о нем по нескольким отдельным местам, не раз переступал этот интервал, – трактовать в духе необразованного сознания и популярной науки вещь в ее независимом бытии. как причина, вызывающая ощущение, или как оригинал, который ментальная идея воспроизводит при искажениях или модификациях, которые становятся необходимыми благодаря чувственно-интеллектуальной среде. Ибо если по одной аналогии восприятие есть следствие вещи, то по другой – это образ или копия внешней реальности.

Если это кантианская философия – а она может цитировать главы и стихи в свою пользу – кантианская философия является одной из версий великой догмы об относительности познания. Эта несчастная фраза, кажется, имеет много значений, но ни одно из них не имеет абсолютно католического принятия. Это может означать, что знание вещей устанавливает их отношения – то, как они ведут себя по отношению к тому или иному, в тех или иных обстоятельствах; а что касается совершенно несвязанной и абсолютно изолированной вещи, наше знание равно и должно быть нулевым. О вещи в себе мы ничего не можем знать; ибо знать нечего. Это может означать, что знание относится к получателю или знающему, что это не продукт, который может выдержать сам по себе, но нуждается в средстве передвижения и объекте в тесной связи. Таким же образом знания зависят от возраста и обстоятельств: они растут от периода к периоду и могут даже приходить в упадок. И в-третьих, относительность знания может означать, что мы (и все люди) никогда не сможем познать реальность; потому что мы можем знать только феномен, то есть измененную, трансмутированную, отраженную вещь, которая воссоздала свой образ после прохождения интерферирующей среды. Ибо, прежде всего, мы должны лишить его – этого так называемого «образа» (в народе его называют «вещью») – от второстепенных качеств (звука, цвета, вкуса, сопротивления), которые он имеет в сознании человека. будучи зависимым от своих органов чувств: и тогда надо избавиться и от тех количественных признаков (фигуры, числа, величины), которые оно имеет в сознании пространственно-временно воспринимающего существа; – и тогда; – но перспектива такова: слишком ужасно, чтобы идти дальше и столкнуться с головой Горгоны во внешней тьме, где человек обнажает внешность в надежде встретиться с реальностью.

Дело в том, что в паутине, которую плетет Кант, слишком много нитей, чтобы он или, возможно, любой другой человек мог держать их все в руках и не терять симметрии задуманного им узора. Чтобы быть справедливыми, мы должны, имея дело с ним, как и с любым другим философом, стараться сохранять единство этого узора, а не настаивать слишком подробно и определенно на его случайных недостатках. Легко сработать каламбур, что «критическая» философия должна сама ожидать критики; важнее помнить, что под критикой Кант подразумевал попытку проложить курс между всегда манящими крайностями догматизма и скептицизма, – попытку быть честным, то есть справедливым по отношению к обеим сторонам, но не погружаться в систематизированное спокойствие первой и не вступать в партизанскую войну со второй. А ведь именно простой обыватель и является в народном понимании этого слова обычным критиком.

О Канте мы должны помнить, что у него есть недостатки в своих качествах. Он гордится своими различиями чувств и интеллекта, воображения и понимания, понимания и разума; и со справедливостью: но его различия иногда настолько решительны, что и ему, и его читателю приходится нелегко восстановить их единство. Он любит использовать старые классификации для воплощения своей новой доктрины: и иногда результат похож на тот, которого нас учили ожидать от переливания молодого вина в старые мехи. Он рисует жесткие и быстрые линии, а затем ему приходится создавать, как кажется, дополнительные связующие звенья, которые, если и работают, то только потому, что они и есть то самое единство, которое он начал игнорировать. Совершенно теряешься во множестве синтезов, в лабиринте категорий, схем и принципов, паралогизмов, антиномий и идеалов чистого разума. Частично этот формализм может быть приписан педантичности и трубочной глине эпохи Великого Фридриха – педантичности, от которой, когда мы утешаем себя, освобождаются наши современные души. Но оно скорее возникает из-за необходимости вести борьбу между истиной и заблуждением через каждый сложный проход в той великой крепости, которую века схоластики постепенно возводили – по различным планам. Кант всегда немного от солдафона и школьного учителя; но это потому, что он знает, что истинная свобода не может быть обеспечена без форм и должна захватить старое, прежде чем оно сможет посеять новое. Формы, входящие в его группу, часто могут показаться жесткими и безжизненными, но более тщательное исследование и более внимательное изучение обнаружат, что в этих терминах есть скрытая жизнь и невыраженная связь. К сожалению, засекреченные шаблонные образцы приветствуются больше сборщиками, и их будет легче предъявить в качестве доказательства в смотровой комнате.

Отсюда исходный вопрос: возможны ли синтетические суждения априори? дается ответ – несколько фрагментарный – таким образом, что заставляет читателя предположить, что это вопрос психологии. В дискуссии он слышит так много о чувстве, воображении, интеллекте, что воображает, что это описание процесса, осуществляемого способностями индивидуального разума. И, конечно, никто не должен предполагать, что эти процессы когда-либо совершались иначе, как отдельными мыслителями, людьми с именами собственными. Но научное исследование занимается только существенным и универсальным. Для этого действительно нужны смысл, воображение и т. д. У мыслящего агента не так уж много способностей: это степени и аспекты сознания, «силы» в процессе постепенного умственного усложнения (инволюции). На самом деле Кант имеет дело с «нормальной» мыслью с ее различимыми составляющими аспектами. Только… ему не удается «сформулировать это ясно и ясно». Индивидуализм – неисторическое предубеждение – его эпохи лежит в его фразеологии, если не в его мышлении: и едва ли можно осознать, что он действительно занимается человеческим мышлением и знанием как субстанциальным субъектом самого себя, отдельно от его индивидуальных проводников, – на той мысли, которая живет и растет в социальных институтах и продуктах – в языке, науке, литературе и моральных обычаях – в общем запасе, который одна эпоха завещает следующему, но который пришедший позже может унаследовать только в том случае, если он будет работать. ибо и создает его заново. Следовательно, если это психология, то это психология, которая не предполагает наличие души с качествами, но которая излагает этапы формирования нормального интеллекта.

Можно отметить, не слишком на этом настаивая, недостатки его трактовки форм мышления. Можно сказать, что, во-первых, таблица категории были неполными. Оно было заимствовано, как говорит нам сам Кант, из старого логического подразделения суждений, полученного более или менее непосредственно у Аристотеля и схоластов. Многие отношения, возникающие в обычном мышлении, нельзя было свести ни к одной из двенадцати форм, не подвергая их насилию. Но Кант категорически отказывается от исчерпываемости подробностей. Он мог бы, если бы захотел, но это на другой сезон. Во -вторых, классификация не выдвигала прямо какого-либо принципа или основания и не давала почвы для развития. То, что должно быть четыре основные категории, каждая из которых имеет три подразделения, всего двенадцать, кажется столь же необъяснимым, как и то, что в древние времена должно было быть четыре афинских племени и двенадцать фратриев. Двенадцать патриархов мысли обладают равной властью, практически не влияя друг на друга. Короче говоря, мы имеем здесь то, что кажется искусственной, а не естественной классификацией типов мышления. Но сам Кант дал некоторое объяснение триады, и сочувственная интерпретация показала, что четыре основные группы являются этапами решения одной проблемы.5353
  Не последнюю роль в этом играет изложение в Cairds Critical Philosophy of Immanuel Kant, vol. i.


[Закрыть] В – третьих, поднятый вопрос кажется в значительной степени психологическим или субъективным, касающимся конституции человеческого разума как воспринимающей и познавательной способности. Но это необходимо, возможно, из-за ограниченности кантовской проблемы. Он имеет дело с элементами, которые формируют наше объективное или научное сознание физического мира. Более глубокий вопрос о месте и работе разума в жизни вообще, в праве, морали и религии, на данном этапе перед ним не стоит. На самом деле эта проблема лишь постепенно возникает в «Критике моральной способности и эстетического суждения». Логике – как учению о Логосе, который является принципом всех вещей, даже своего собственного Другого, – пришлось ждать своей подготовки, пока она не созреет.

У Гегеля вопрос принимает более широкий размах и получает более обстоятельный ответ. Во -первых, вопрос о категориях переносится из того, что мы назвали эпистемологической или психологической, в то, что Гегель называет логической сферой. Он переносится от Разума, субъективно рассматриваемого как просто восприимчивое и синтетическое человеческое сознание, к Разуму, который находится в мире и в истории, – Разуму, которого наш Разум как бы касается и таким образом становится обладателем познания. Во -вторых, Категории становятся огромным множеством. Интеллектуальный телескоп обнаруживает новые звезды за созвездиями, названными в древних преданиях. Больше нет, если когда-либо существовало, какой-либо мистической силы, присущей числу двенадцать, в то время как триадное расположение становится радикальным и повторяется повсюду. Современный химик мысли значительно увеличивает число ее элементарных типов и факторов и доказывает, что многие из старых категорий не являются ни простыми, ни неразложимыми. В-третьих, существует систематическое развитие или процесс, который связывает Категории вместе и показывает, как самое простое, абстрактное и неадекватное неизбежно ведет к самому сложному и адекватному. Каждый термин или член в организме мысли имеет свое место, обусловленное всеми остальными: каждый из них является зародышем или спелым плодом другого.

ГЛАВА Х. КРИТИЧЕСКОЕ РЕШЕНИЕ, ПРОДОЛЖЕНИЕ: КАНТ

Критика чистого разума“ была описана ее автором как обобщение проблемы Юма. Юм, по его мнению, рассматривал свой вопрос об „отношениях идей“ в их отношении к „фактам“ главным образом на основе изолированного случая причины и следствия. Кант расширил этот вопрос, чтобы охватить все те связующие и объединяющие идеи, которые составляют предмет метафизики. На своем собственном техническом языке, который утратил свое значение в наши дни, он спрашивал: „Возможны ли априорные синтетические суждения?“ – вопрос, который в другом месте он перевел в форму: „Здрава ли метафизическая вера людей и возможна ли метафизическая наука? Под метафизикой он подразумевал, во-первых, веру в нечто большее, чем эмпирическая реальность, а во-вторых, науку, которая должна дать реальное знание о Боге, свободе и бессмертии, – науку, объектами которой были бы Бог, мир и душа. Уже сравнительно рано (1762—4) Кант был склонен подозревать и не доверять претензиям метафизики заменить веру и дать знание о духовной реальности; он пытался отстоять для нравственной и религиозной жизни независимость от выводов и методов тогдашней метафизической теологии и психологии. Но лишь несколько лет спустя – в 1770 году – он сформулировал вполне определенные взгляды на существенные условия научного знания: и только в 1781 году его теория по этому вопросу приобрела условно законченную форму.

Каковы же критерии науки? Когда наша мысль является знанием и объективной реальностью? Прежде всего, должно существовать нечто данное – sens-datum – «впечатление», как мог бы сказать Юм. Если нет впечатления, то, следовательно, не может быть и научной идеи, не может быть и настоящего знания. Должно быть первичное прикосновение – чувство – привязанность – je ne sais quoi контакта с реальностью. Во-вторых, то, что дается, может быть получено только в том случае, если оно принимается получателем и в той мере, в какой он способен его присвоить. Данное принимается в определенном режиме. В данном случае ощущение воспринимается и воспринимается в формах пространства и времени. Иными словами, восприятие, каким бы ни было его особое качество или чувственный материал, всегда является актом датировки и локализации. Различие между простым сгустком ощущений или чувственности и восприятием состоит в том, что последнее подразумевает поле протяженных и взаимоисключающих частей пространства и ряд моментов времени, причем и поле, и ряд непрерывны и, насколько это возможно, бесконечны. В-третьих, даже в приеме данности есть доля действия и спонтанности. Если более пассивное восприятие назвать чувством, то этот активный элемент адаптации можно назвать интеллектом. Интеллект – это сила или процесс выбора, отбора, сравнения, различения и разделения, анализа и синтеза, утверждения и отрицания, нумерации, суждения и сомнения, соединения и разъединения, дифференциации и интеграции. Его общий аспект Кант иногда называет суждением – актом мышления, который сопоставляет, различая; иногда – апперцепцией и единством апперцепции. Оно есть, т. е. активное единство и синтетическая энергия; оно объединяет и всегда объединяет. Она связывает восприятие с восприятием, соотнося одно с другим, интерпретируя одно другим, оценивая знание-ценность одного по остальным. Таким образом, оно «апперцептирует». Это способность к ассоциации и объединению идей. Но ассоциация – это внутреннее и «идеальное» единство: одна идея взаимопроникает и сливается с другой, оставаясь при этом отдельной.

Работа Канта на первом этапе может быть описана как анализ и критика опыта. Термин «опыт» неоднозначен. Иногда под ним понимают то, что называют «сырым материалом» опыта: грубую, непереваренную массу вылитой в него материи знания. Если где-то и существует такой бесформенный комок, – а это предстоит рассмотреть сейчас, – то он, во всяком случае, по мнению Канта, не имеет права называться опытом. Данное должно быть прочувствовано и воспринято: и, как это ни парадоксально звучит, чтобы быть прочувствованным, оно должно быть не просто прочувствованным – оно должно быть воспринято. Оно должно быть, другими словами, спроецировано в пространстве и времени: выведено из тупой внутренней субъективности ощущения в ясную и отчетливую внешнюю субъективность восприятия. Но, опять же, чтобы быть воспринятым, оно должно быть воспринято: чтобы быть установленным во времени и пространстве, оно должно прежде всего оказаться в руках объединяющего сознания, которое является властелином времени и пространства. Ибо в той мере, в какой пространство и время означают место и порядок, в той мере, в какой они означают нечто большее, чем пустое немыслимое вместилище для масс ощущений, в той же мере они предполагают интеллектуальный, синтетический гений, который во всех своих восприятиях является одним и тем же, – фундаментальное, изначальное единство сознания. И этот анализ опыта является трансцендентальным». Начиная с предполагаемой данности – объекта опыта – он показывает, что этот объект, который, как предполагается, существует сам по себе и ждет восприятия, создается самим актом, который его воспринимает. Поднимаясь все выше и выше над своей привычной поглощенностью вещью, сознание (философский наблюдатель и аналитик) видит вещь в акте создания и наблюдает за ее ростом.

Мы видели, что Кант свободно использовал метафору дарения и получения.

Но вряд ли возможно использовать такие метафоры и сохранять независимость суждений. Ассоциации, привычно связанные с образным языком, легко и часто надолго увлекают человека по знакомым путям воображения. Аналогия используется даже там, где – если разобраться – ее термины теряют смысл. Ни один читатель Локка не мог, например, не заметить, как его вводят в заблуждение его собственные образы темной комнаты и пустого шкафа: образы полезные и, возможно, даже необходимые, но требующие постоянной сдержанности от того, кто хочет использовать их с умом и на благо читателя. Из сказанного выше становится ясно, что приобретение опыта, рост знаний – это уникальный вид дара и принятия. Сознание, которое описывает Кант, может быть сознанием Джона Доу или Ричарда Роу: но при его описании Кант пренебрегает ограничениями их личности, то есть их индивидуального тела и души. Темой Канта является сознание в целом, так же как темой геолога является гранит в целом, а не глыба на том поле. Уясните это, и вы также ясно увидите, что сознание одновременно является и дарителем, и получателем – ни тем, ни другим, ни третьим: одновременно восприимчивостью и спонтанностью. Но вы можете ответить: разве материальный объект не действует (химически, оптически, механически и т. д.) на орган чувств на периферии моего тела, разве нервная струна не передает впечатление в мозг; и разве восприятие не является следствием этого процесса, в котором материальный объект является первоначальной причиной?

В этом изложении, небезызвестном в вульгарной философии, происходит чудовищное, почти неразрывное, смешение факта с умозаключением, истины с ошибкой. Пока существует неопределенность – а сами метафизики, напомним, не пришли к единому мнению по этому вопросу – в том, что мы должны понимать под причиной, следствием и действием, что такое впечатление и как мозг и интеллект соотносятся друг с другом, вряд ли можно выносить суждение о таком способе изложения. И все же, возможно, мы можем зайти так далеко, чтобы сказать, что, хотя приведенные термины имеют понятное значение, когда применяются в рамках физиологического процесса, они напрасны, когда используются в отношениях разума и тела. Есть смысл, в котором мы можем говорить о действии разума на тело, а тела на разум: но то, что мы имеем в виду, возможно, было бы более безошибочно выражено словами о том, что высшие интеллектуальные и волевые энергии никогда не бывают в нашем опыте полностью независимыми от влияния низшей чувствительной и эмоциональной природы. В том метафизическом смысле, который здесь придается этим терминам, они вводят в заблуждение. Действие и реакция могут происходить только в раздельности пространства, где одно находится здесь, а другое – там: (хотя, добавим, они не могут иметь места даже в этих терминах, если только «здесь» и «там» не будут каким-то образом объединены в среде, которая охватывает и то, и другое). Mens, говорит Спиноза, – это идея corporis5454
  Spinoza, Eth. ii. 7—13.


[Закрыть]: вряд ли он сказал бы Corpus habet ideam. То, что он имел в виду, вряд ли можно было бы хорошо описать, назвав это параллелизмом или взаимной независимостью, но с гармонией или тождеством, тела и разума. Без сомнения, в отрыве от тела разум для него – ничто: ведь тело – это то, что придает ему реальность. Но, с другой стороны, разум – это охватывающий и включающий «атрибут» обоих: идеализм перекрывает реализм.

Это было фундаментальное положение, которое отстаивал Кант; то, о чем он говорил как о своем собственном открытии Коперника: хотя на самом деле для изучающего историю философии это было лишь повторное, в некоторых отношениях более четкое изложение идеализма, которого придерживался даже Юм, не говоря уже о Спинозе и Лейбнице. Мир опыта – эмпирический, объективный и реальный мир – это мир идей, представлений, которые имеют место только в уме, видимости. Пространство и время субъективны: формы мысли субъективны: и все же они составляют феноменальную, или эмпирическую, или реальную объективность. Такой язык – казалось бы, неизбежно – неправильно понимают: и во втором издании Кант, помимо многих других незначительных изменений в изложении, вынужден был защищаться, вставив «опровержение идеализма», то есть теории, согласно которой существование объектов вне нас в пространстве сомнительно, а то и вовсе невозможно. Но никакие доводы не опровергнут мнение, что доктрина Канта является таким идеализмом: пока люди не смогут прийти к новому взгляду на то, что такое субъективность, что такое идея и что такое существование вне нас.

Под «субъективным» Кант понимает то, что обусловлено личными пристрастиями, не имеет общепринятого значения, является продуктом индивидуального чувства, своеобразных и необъяснимых вкусов. Под субъективным Кант понимает то, что принадлежит субъекту или познающему разуму как таковому и в его всеобщности: то, что составляет интеллект вообще, то, что чувство и интеллект semper et ubique. В вопрос о том, как человек стал обладать таким интеллектом – вопрос, который нативистская психология должна разрешить одним способом, а эволюционизм – другим, – Кант не вдается; он просто говорит, что там, где есть знание, есть и знающий, – знающий субъект, так устроенный. В конце концов, все сводится к тавтологии, что реальность, которую мы знаем, – это известная реальность: что знание – это рост в знающем, а не случайный продукт, обусловленный неизвестными вещами. Предикат (или категория) «есть» содержится, имплицитно, в предикате «известно», или то, что «есть» выражает имплицитно, «известно» выражает эксплицитно и истинно.

Под «видимостью» мир понимает притворство или, по крайней мере, некоторую недостижимость реальности. Под видимостью Кант понимает явившуюся реальность: или, что слишком далеко, нечто, что реально в той мере, в какой оно есть (prima facie fact), но лишь кандидат на вступление в круг реальности. И такая реальность зависит не от чего иного, как от ее абсолютной согласованности с другими явлениями, от того, что она объясняет остальные и, в свою очередь, объясняется ими, – от ее абсолютной адаптации к окружающей среде. А это окружение находится в общем поле сознания, в единой коррелирующей и объединяющей апперцепции эго – того эго, которое является неразлучным товарищем, проводником и судьей всех наших восприятий. Это видимость – но пока еще не видимость чего-то, а скорее видимость для чего-то или ради чего-то.

Под «идеей» мир в целом понимает то, что он иногда готов назвать просто идеей. А под простой идеей понимается нечто, что не является реальностью, а представляет собой особенность отдельного ума или группы умов – фантазию, не имеющую объективной истины, – нечто, можно даже добавить, что для многих людей находится в их собственной голове или мозгу, отрезанное глухими костными стенами от открытого воздуха реального бытия. Под идеей (представлением, Vorstellung) Кант подразумевал, что объект всегда и по существу является объектом сознания: всегда относительно субъектного сознания и подразумевает его, так же как субъектное сознание всегда подразумевает объект.

И под «существованием вне нас» мир, вероятно, подразумевает – поскольку неосмотрительно давать слишком много определений и уточнений в этой туманной среде слов, где мы все дремлем, – существование вещей на независимой основе за пределами нашего личного, то есть телесного и чувствующего, «я». Что касается нашего собственного туловища и конечностей, то большинство из нас, за исключением самых странных случаев безумия, вряд ли когда-нибудь усомнится в этом, и даже скорее всего, по примеру Шопенгауэра, примет знание об этих персональных вещах как единственную вещь, немедленно и интуитивно определенную. Мы, правда, достаточно свободно говорим о существовании вне нашего собственного разума; но это лишь радикальный метод обозначить разницу между фантазией и фактом. И, вероятно, мы работаем под влиянием полубессознательной галлюцинации, что наши умы локализованы в некоем материальном «месте», где-то в наших телесных пределах, и особенно в центральных нервных органах.

Но, как уже говорилось в другом месте5555
  Encyclopaedia, §§415, 420. Consciousness is only as it were the surface of the ocean of mind; and reflects only the lights and shadows in the sky above it.


[Закрыть], точка зрения, под которой Кант рассматривает разум, – это точка зрения сознания, и особенно перцептивного сознания. Он описывает, как мы уже говорили выше, ступени или условия, при которых единичное наблюдение чувства возводится в ранг опыта, претендующего на всеобщность и необходимость. Но весь механизм сознания – форма чувствительности и категория интеллекта – изначально приводится в движение импульсом извне: или, по крайней мере, манипуляционный механизм нуждается в сырье, на котором можно работать. Сознание, или наблюдатель, придерживающийся этой точки зрения, чувствует, что с ним играет неизвестный исполнитель, или что оно пытается постичь нечто, что, поскольку акт постижения также является в некоторой степени (и в какой степени, кто может сказать?) трансмутацией, оно должно вечно не постигать по-настоящему. Его преследует фантом реального – вещь сама по себе, которая может проявиться только в формах чувства и интеллекта, но никогда в своей собственной сущности. Остается лишь короткий шаг – и Кант, если судить о нем по нескольким отдельным отрывкам, не раз преодолевал этот промежуток, – чтобы, в соответствии с манерой необразованного сознания и популярной науки, рассматривать вещь в ее самостоятельном бытии как причину, которая производит ощущение, или как оригинал, который умственная идея воспроизводит в искажениях или модификациях, необходимых в чувственно-интеллектуальной среде. Ибо, если по условиям одной аналогии восприятие является эффектом вещи, то по условиям другой – это образ или копия внешней реальности.

Если это кантовская философия – а она может цитировать главы и стихи в свою пользу, – то кантовская философия является одной из версий великого догмата об относительности знания. Эта несчастная фраза, похоже, имеет множество значений, но ни одно из них не является абсолютно католическим. Она может означать, что знание о вещах определяет их отношения – то, как они ведут себя по отношению к тем или иным вещам, в тех или иных обстоятельствах; и что о совершенно несвязанной и абсолютно изолированной вещи наше знание равно нулю. О вещи-в-себе мы ничего не можем знать, ибо знать нечего. Это может означать, что знание соотносится с получателем или знающим, что оно не является продуктом, который может существовать сам по себе, а нуждается в средстве и объекте в тесной взаимосвязи. Таким образом, знание также зависит от возраста и обстоятельств: оно растет от периода к периоду и может даже разрушаться. И в-третьих, относительность знания может означать, что мы (и все человеческие существа) никогда не сможем познать реальность, потому что мы можем знать только явление, то есть измененную, трансмутированную, отраженную вещь, которая воссоздала образ себя после прохождения интерферирующей среды. Ибо, во-первых, мы должны лишить его – этот так называемый «образ» (вульгарные называют его «вещью») – тех вторичных качеств (звука, цвета, вкуса, сопротивления), которые он имеет в сознании существа, зависимого от органов чувств: а затем мы должны избавиться и от тех количественных атрибутов (фигура, число, размер), которыми он обладает в сознании пространственно и временно воспринимающего существа; – и затем; но перспектива слишком ужасна, чтобы продолжать дальше и столкнуться с головой Горгоны во внешней тьме, где человек отрекается от внешности в надежде встретить реальность.

Дело в том, что в паутине, которую плетет Кант, слишком много нитей, чтобы он или, возможно, любой другой человек мог держать их все в руках и не терять симметрии задуманного им узора.

Чтобы быть справедливыми, мы должны, имея дело с ним, как и с любым другим философом, стараться сохранять единство этого узора, а не настаивать слишком подробно и определенно на его случайных недостатках. Легко сработать каламбур, что «критическая» философия должна сама ожидать критики; важнее помнить, что под критикой Кант подразумевал попытку проложить курс между всегда манящими крайностями догматизма и скептицизма, – попытку быть честным, то есть справедливым по отношению к обеим сторонам, но не погружаться в систематизированное спокойствие первой и не вступать в партизанскую войну со второй. И именно простой капер в популярном смысле слова является простым критиком.

О Канте мы должны помнить, что ему присущи недостатки его качеств. Он гордится своим различением чувства и рассудка, воображения и понимания, понимания и разума; и справедливо: но его различия иногда настолько решительны, что и для него, и для его читателя становится тяжелой работой восстанавливать их единство. Он любит использовать старые классификации для воплощения своей новой доктрины, и иногда результат похож на то, чего нас учили ожидать от наливания нового вина в старые бутылки. Он проводит жесткие и быстрые линии, а затем вынужден создавать, как кажется, дополнительные звенья связи, которые если и действуют, то только потому, что они представляют собой то самое единство, которое он начал игнорировать. Человек совершенно теряется во множестве синтезов, в лабиринте категорий, схем и принципов, паралогизмов, антиномий и идеалов чистого разума. Отчасти этот формализм можно списать на педантизм и пиетет эпохи Великого Фридриха – педантизм, от которого, как мы утешаем себя, освободились наши современные души. Но скорее она проистекает из необходимости вести борьбу между истиной и заблуждением через все сложные проходы в той великой крепости, которую века схоластики по разным планам постепенно возводили. Кант всегда немного солдафон и школяр; но это потому, что он знает, что истинная свобода не может быть обеспечена без форм и должна захватить старое, прежде чем насаждать новое. Формы, как они стоят в его группировке, могут часто казаться жесткими и безжизненными: но более тщательное изучение, более сочувственное намерение, обнаружит, что в терминах есть скрытая жизнь и нераскрытая связь. К сожалению, классифицированные высушенные образцы более желанны для коллекционера, и их легче представить в качестве доказательства в комнате для экспертизы.