Текст книги "Клоунада"

Роза судорожно втянула в себя воздух.

– Он всегда был рядом, – сказала она, уткнувшись мне в шею. – Я могла оглянуться из любого конца комнаты, и он всегда стоял рядом. И когда, – она еще раз глубоко вздохнула, – и когда он видел, что я на него смотрю, он улыбался. У него было такая чудесная улыбка. – Она снова зарыдала и прижалась ко мне.

Несколько минут я гладил ее хрупкую спину. Постепенно рыдания затихали. Наконец она шмыгнула носом и отпрянула от моей груди. И отвернула от меня лицо.

– Извините, дорогой, – сказала она и, не поворачиваясь, раскрыла сумочку и принялась в ней рыться. Снова шмыгнула носом. Нашла платок, высморкалась, вытерла сначала один глаз, потом другой. – Я, наверное, ужасно выгляжу.

Роза повернулась ко мне. Тушь все еще была размазана по щекам.

– Но я просто не смогу заняться с вами любовью, дорогой. Я знаю, вы решите, что я коварная обманщица, если вспомнить, как я вела себя весь вечер. Я, правда, хотела. И так этого ждала. Думала, это мне поможет – поможет не думать о Дикки. Но теперь знаю, не поможет. Ничего не поможет. Я никогда не перестану о нем думать.

Она посмотрела вниз, потом подняла глаза на меня.

– Я бы хотела, дорогой. Я все еще хочу, честно, но я знаю, сейчас не смогу. Извините меня.

– Все в порядке, Роза.

Она взяла мою руку.

– Мы встретимся как-нибудь в другой раз? Может, когда вы снова приедете в Париж?

– Непременно.

– И вы мне позвоните?

– Конечно. – Как точно подметила мисс Стайн, пинкертон не Когда говорит то, что думает.

– И мы посмеемся, вспомнив, какая я была глупая. И прекрасно проведем время. Никакой сегодняшней мелодрамы.

– Может, вам нужно кому-нибудь позвонить, Роза? Сегодня? Чтобы побыть с вами?

Она покачала головой.

– Не хочу никого видеть. – Она сжала мою руку. – Со мной все будет хорошо, дорогой. Обещаю. Я выпью чего-нибудь и усну. И завтра буду чувствовать себя лучше. Завтра все будет нормально. – Она снова сжала мою руку. – Спасибо.

Роза нагнулась, быстро поцеловала меня в щеку, повернулась, открыла дверцу и вышла из машины. Захлопнула дверцу и взглянула на меня вниз через стекло. Потом подняла свою маленькую, изящную ручку и помахала мне на прощанье, шевеля пальцами вверх-вниз и одновременно сжимая и разжимая ладони. Затем она поплотнее закуталась в шаль, повернулась и вошла во двор.

– Мсье? – обратился ко мне водитель.

Я взглянул в заднее стекло. Хвоста не было. Но я все же решил перестраховаться. Доеду до Елисейских полей, поймаю другую машину, вернусь на квартиру и буду ждать Ледока.

Я поудобнее устроился на сиденье и попробовал представить себе, что делает в эту минуту мисс Тернер.

* * *

Остров Сен-Луи,

Париж 12 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Если ты вскроешь это письмо первой, раньше кого-нибудь еще, то, пожалуйста, отложи его в сторонку и прочитай сначала то, другое. Думаю, тебе важно познакомиться с моим бредом в соответствующем порядке, чтобы ты могла четко себе представить, насколько стремительно скатываюсь я в бездну безумия. После того как ты прочтешь оба письма, если, конечно, у тебя хватит терпения, можешь со спокойной душой их сжечь.

Разумеется, я могу открыть предыдущее письмо и присовокупить к нему очередной бред. Но конверт (вместе с бумагой) принадлежит Эжени, и он до того красивый, что у меня не хватает смелости его испортить. Может, я и впрямь сумасшедшая, но экономная.

Сейчас три часа утра. Но, думаю, заснуть мне вряд ли удастся. А через семь часом надо встречать детей на Монпарнасском вокзале. Возможно, они догадаются взять где-нибудь каталку, положить меня на нее и отвезти прямиком в сумасшедший дом.

Знаю, я выгляжу смешной. Но смешна ли я до смешного или просто смешна? Я знаю, у меня нет никаких прав на господина Бомона. Но его появление у мисс Стайн застало меня врасплох. Вместе с той женщиной, которая прицепилась к нему, как прилипала.

Ева, она вела себя так демонстративно!

Наверное, я бы не так расстраивалась по поводу ее поведения, будь она простушкой, плохо одетой или жирной. Увы, ничего подобного сказать про нее нельзя.

Тем не менее, как я у же говорила, она была очень маленькая. Я полагаю, слишком маленькие женщины, какими бы шикарными и привлекательными они ни были, не должны появляться в сопровождении высоких американских оперативников из агентства «Пинкертон». Так не годится. Это недостойно. И несправедливо.

Думаю, мне стоит рассказать тебе об этом вечере. Лучше писать, чем лежать и перемалывать все в голове. Полагаю, ты хочешь знать, что произошло между мною и Эрнестом Хемингуэем на кухне. И, конечно, что я узнала насчет твоей приятельницы, Сибил Нортон.

Другими словами, это был вечер, полный сюрпризов.

Мы прибыли в студию мисс Стайн около шести вечера. Студия расположена во дворе на Цветочной улице, недалеко от Люксембургского сада. Дверь нам открыла мисс Элис Токлас, компаньонка Гертруды Стайн. По словам Эжени, они жили вместе здесь, в Париже, уже много лет, еще задолго до войны. Они обе американки.

Мисс Токлас мне понравилась. Она довольно худенькая и хрупкая на вид, ей примерно лет сорок пять, у нее необычно темная кожа и почти азиатские черты, голос очень мягкий, и она великолепно говорит по-французски. Волосы у нее подстрижены под мальчика, что, по-моему, ей не очень идет. На ней было длинноватое черное платье, вышедшее из моды несколько лет назад. Но, мне кажется, мода мало интересует мисс Токлас.

Зато я точно знаю, что мисс Стайн к моде безразлична. Ей приблизительно столько же лет, сколько и мисс Токлас, и облачается она в бесформенную черную вельветовую хламиду, несомненно, для того чтобы скрыть свои весьма объемные формы. У нее лицо римского императора, мужественное, волевое, по ее густые волосы, собранные в свободный пучок, делают ее больше похожей на степенную и мудрую матрону из какой-нибудь средиземноморской деревушки. Большую часть вечера она просидела почти неподвижно в мягком кресле у камина, приветствуя своих гостей, делясь со всеми своими наблюдениями и суждениями и раздавая всем улыбки. А наблюдений и всяких суждений у нее целая куча, да и улыбчивости с избытком. К тому же она совершенно очаровательно смеется – сердечно, весело и от души, как шофер грузовика.

Когда мы приехали, гостей было еще совсем немного, и мы с Эжени провели какое-то время в компании мисс Стайн. Она говорит очень мед-лен-но, с нарочитой, почти непоколебимой убежденностью, точно дельфийская жрица. Она обрадовалась, когда узнала, что я англичанка.

– В общем, я очень люблю англичан, – заявила она. – В общем и целом, англичанам свойственны хороший вкус и рассудительность. Например, им очень нравятся мои книги. Кстати, сегодня я даю интервью о своем творчестве одному молодому человеку из Оксфорда. Он изучал мое творчество очень внимательно и ценит его огромную важность. А вы бывали в Оксфорде?

– Много лет назад, – сказала я. – Очень красивый город.

– Верно. Прекрасный город. Мне предложили поехать туда и рассказать о себе, так что, возможно, когда-нибудь я туда поеду. Они там, в Оксфорде, наверняка очень обрадуются. Но пока мне очень трудно покинуть Париж. Нам с Элис пришлось уехать отсюда во время войны, и теперь мне совсем не хочется уезжать снова. А вам нравится Париж?

– Я его обожаю. Мне все здесь нравится.

– Сегодня днем, – сказала с улыбкой и по-французски Эжени, – мы побывали у Вирджинии Рендалл. И Джейн очень понравилась Вирджинии.

Мисс Стайн кивнула.

– Меня ничуть не удивляет, что Вирджинии понравилась Джейн. – Она мне улыбнулась. – Но на основании того, что я знаю о человеческой природе, а я очень много о ней знаю, могу сказать, что очень удивилась бы, если бы выяснилось, что Вирджиния понравилась вам по той же самой причине.

Я снова почувствовала, что мои уши превратились в раскаленные тосты. По я уже заметила, что доброта ее редко распространяется на красивых и умных молодых женщин.

– Тогда я, гм, редкое исключение.

Мисс Стайн засмеялась.

– Вы больно скромны. Я ценю скромность в других людях, возможно потому, что сама ее. лишена. Но, по-моему, скромность многих скромных людей вполне оправданна. У них нет ничего, чем они могли бы с полным основанием гордиться, кроме, естественно, самой скромности. – Она улыбнулась. – Но у вас есть много поводов для гордости.

Наверное, тебя не очень удивит, если я скажу, что прониклась симпатией к мисс Стайн.

Как раз в эту минуту у меня за спиной раздался высокий и такой родной английский голос, назвавший ее имя.

– А, Десмонд, – сказала мисс Стайн. – Вот и вы. Десмонд, познакомьтесь с Эжени Обье и Джейн Тернер. А это Десмонд Споттисуод, интересный молодой человек, который приехал из самого Оксфорда, чтобы задать мне вопросы относительно моего творчества. Это будут острые вопросы, Десмонд? Я обожаю острые вопросы.

– Очень на это надеюсь, – сказал он. Ему было немногим за двадцать. Высокий, хрупкий, белобрысый, чисто выбритый, в хорошем черном костюме; все бы ничего, если бы не лицевой тик, заставлявший беднягу непрерывно моргать.

Он повернулся к нам с Эжени и спросил:

– Как поживаете?

Мы тоже поздоровались, и тут Эжени встала.

– Мы оставим вас ненадолго, Гертруда, – сказала она снова по-французски. – Я покажу Джейн ваши картины.

– Думаю, ей понравится, – сказала мисс Стайн. – Они все хороши, а некоторые просто загляденье. Но не убегайте, не попрощавшись. Если хотите что-нибудь выпить, ступайте на кухню. У нас самообслуживание. Моя кухарка уехала сегодня к матери.

– Мне его так жаль, – сказала Эжени, когда мы отошли в сторонку. – Еще минута, и я бы сама начала моргать, просто из сочувствия. И боюсь, без конца. Я не смогла бы с собой совладать.

Я ведь почти ничего не писала тебе об Эжени, верно? Ну, пока господин Бомон и его спутница развлекают друг друга за кулисами, готовясь к выходу, я немного расскажу тебе о ней.

Она просто замечательная, Ева. Она умная, забавная и веселая. Да, разумеется, она богата, даже богаче, чем мисс Рендалл. Но, как и в случае с мисс Рендалл, это богатство не наложило на нее дурного отпечатка, не сделало ее жестче. Она получает такое же наслаждение от завитка лепестка розы, как и от покроя вечернего платья. Ее полное имя Эжени Обье де Сент, но она никогда не произносит последнюю его часть и запрещает это делать всем остальным. Титулы, говорит она, passé.[72]72
  Здесь – «опускаем» (франц.).


[Закрыть] Она добра и сердечна. Как настоящая француженка. (Одно из проявлений ее сердечности заключается не только в том, что она выразила сочувствие несчастному молодому англичанину, но и в ее искренней жалости к тем, кому не повезло и кто не живет во Франции.) Она мне очень правится.

Но, к сожалению, как источник сведений о Ричарде Форсайте и Сабине фон Штубен она не оправдала моих надежд. Она едва знала их обоих, а то, что она знала, по ее словам, не побудило ее узнать о них больше. Граф, ее брат, знал их лучше, сказала она, и некоторое время был, скажем так, довольно хорошо знаком с мисс фон Штубен.

Но эти отношения, которые Эжени назвала «несерьезными», прервались несколько месяцев назад, задолго до смерти господина Форсайта и мисс фон Штубен. И в день их смерти граф был вместе с Эжени в Шартре, сообщила мне она; таким образом, он не имел к этой смерти никакого отношения.

Возможно, завтра, на вечеринке, я что-нибудь от него и узнаю.

Я с таким нетерпением жду этой вечеринки. (И, признаться, встречи с графом.) Но теперь, если бы у меня как у пинкертона не было важных поводов там оказаться, я бы предпочла провести завтрашний вечер в постели.

То есть, я хотела сказать, сегодняшний вечер.

Я бы предпочла провести весь сегодняшний день в постели. И, возможно, всю оставшуюся жизнь. Я так устала, Ева.

Но у меня есть еще один повод для того, чтобы предпочесть постель вечеринкам, и я скоро тебе об этом расскажу.

Но вернемся к нашей драме. Пишем без устали.

Несколько минут мы с Эжени. ходили по комнате, разглядывая картины. (Как я уже писала, картины Вирджинии Рендалл понравились мне больше. Эти же были в основном портретами мисс Стайн.) Прибыли еще гости. Они разошлись небольшими Кучками по комнате и по углам. Воздух наполнился табачным дымом вперемешку со звуками болтовни и редкими вспышками смеха.

Эжени познакомила меня с гостями. С Пабло Пикассо, который говорил на милом французском с легкой испанской напевностью. С Хуаном Грисом, еще одним испанцем. Познакомилась я и с двумя американскими авторами – Макалмоном и Кей Бойл. И тут я встретилась с Эрнестом Хемингуэем.

Я уже говорила Эжени, что мне очень поправились его рассказы. Она тогда улыбнулась и сказала, что, возможно, у меня будет возможность познакомиться с их автором. Теперь же, разглядев его в толпе, она с улыбкой направилась к нему и подвела его ко мне.

Он был просто неотразим. Крупный, энергичный и удивительно привлекательный. Не той красотой, какой обладал граф. Граф – брюнет, он романтичен, лиричен, словом, настоящий европеец. Хемингуэй же красив по-американски: он – живой, жизнерадостный, с ямочками на щеках и до смешного похожий на мальчишку. Ростом он под сто восемьдесят сантиметров, у него широкие плечи и грудь. Широкое загорелое лицо, густые темные волосы, темные усы и темно-карие глаза, и когда он улыбается своей очаровательной улыбкой, демонстрируя белые-пребелые зубы – а он делает это часто, – в уголках глаз у него образуются морщинки.

Да, сначала он был просто очаровательный. Стоять перед ним, находиться под действием его сияющей улыбки и этих сияющих глаз, чувствовать всю его кипучую мужскую энергию было все равно, что стоять перед доменной печью.

Что касается его одежды, должна заметить, она у него совсем невзрачная. Так одеваются егеря по воскресеньям, когда собираются в гости к родственникам жены: тяжелые ботинки, коричневые брюки, серый шерстяной джемпер поверх клетчатой рубашки и слегка помятый шерстяной пиджак с неисчислимым количеством пятен.

Сперва я никак не могла поверить, что этот слегка помятый и вызывающе красивый егерь и есть тот человек, который писал такую душещипательную прозу и такие рассказы. А еще через несколько минут это казалось мне тем более маловероятным.

Хемингуэй весь сиял, пожимая мне руку.

– Ужасно рад с вами познакомиться, Джейн. Англичанка, а? У меня полно друзей в Англии. Прекрасные люди эти англичане. Эжени говорит, вам понравились мои опусы?

– По-моему, – сказала я, – те рассказы, которые я читала, написаны прекрасно.

Его взгляд опустился мне на грудь.

– Прекрасно. Всегда приятно слышать такое… – он обратил свое сияние на Эжени. – …особенно от прелестной девушки, да?

Эжени улыбнулась.

Хемингуэй снова повернулся ко мне. И несколько приглушив сияние, серьезно сказал:

– Именно этого я и добиваюсь. Честности. А это самое трудное. Избавиться от всякой ерунды. Когда я сажусь, то стараюсь написать одно честное предложение, одно предложение, удачное, честное и правдивое. Порой на это уходит целый день.

– Но вы, конечно, – слабо улыбнулась Эжени, – не можете ограничиться только одним таким предложением.

– Я начинаю с одного, – проговорив он несколько раздраженно, как мне показалось. – Потом пишу второе. Самое труд-нос – борьба с истиной. H борьба за истину. – Он повернулся ко мне и, воссияв с новой силой, спросил:

– Так что, Джейн, вы давно в городе?

– Всего два дня.

– Хорошо проводите время?

– Замечательно. Я обожаю Париж.

Хемингуэй снова бросил быстрый взгляд на мою грудь – должно быть, чтобы убедиться, что она никуда не делась после последнего осмотра, и вновь обдал меня своим ослепительным сиянием.

– Он замечательный. Париж: – это праздник.

– Да, – согласилась я, – и праздник, который всегда с тобой, не правда ли? Он оставляет нам такие яркие воспоминания, которые не покинут нас никогда. И остаются с нами на всю жизнь.

Хемингуэй кивнул, вдруг снова посерьезнев.

– А вы сами пишете?

Я засмеялась.

– Что вы, нет.

Он опять просиял, словно почувствовав облегчение, как мне показалось.

– Тогда вы единственный человек в Париже, который не ищет контракта на книгу. Послушайте, я собираюсь поискать вино. У Гертруды всегда водится хорошее пойло. Вам принести?

– Думаю, не стоит. Я сегодня уже довольно много выпила.

Хемингуэй ухмыльнулся.

– Вы же в Париже, а? К тому же на дармовщинку. Ну как?

– Ну, разве что совсем капельку.

– Идет. А вам, Эжени?

– Да, пожалуй, Эрнест. Благодарю.

– Годится. Вернусь через минуту.

Поворачиваясь, Хемингуэй задел рукой за край маленького столика у стены. Стоявшие на нем статуэтки закачались. А он как будто ничего не заметил.

Когда его широкая спина затерялась в толпе, я повернулась к Эжени. Она улыбалась.

– Нужно доверять искусству, – сказала она, – а не художнику.

– Да? – удивилась я.

Эжени засмеялась.

– Надо, однако, признать, что он очень красивый мужчина.

– Просто сногсшибательный. Удивительно, что он холост, хотя, если подумать, тут нечему удивляться.

– Да он женат. И сейчас его жена ждет ребенка.

– Тогда почему он… так ведет себя со мной?

Еще одна улыбка.

– Как он сам говорит, это Париж.

Через некоторое время Хемингуэй вернулся с тремя бокалами, причем он их нес так же осторожно, как шахтер динамит. Один бокал он передал Эжени, другой мне, а последний оставил себе и тут же поднял его с сияющим видом:

– Наше здоровье!

– Наше здоровье, – хором откликнулись мы с Эжени.

Хемингуэй выпил, причем тонкая струйка вина потекла у него по левой щеке и капнула ему па плечо. Он опустил руку с бокалом, переложил его в левую, а правой небрежно отряхнул плечо. Я вежливо посмотрела в сторону и встретилась глазами с господином Бомоном.

С ним, как оказалось, была стройная, холеная и ужасно маленькая спутница в блестящем шелковом платье, черной шляпке-колпачке и накинутой на хрупкие плечи черной шелковой шали. Они только что прошли в комнату следом за мисс Токлас.

Господин Бомон явно меня узнал. Но коротким, едва заметным движением головы дал мне понять, чтобы я не обращала на него внимания. И пошел дальше за мисс Томас, a спутница висела на его руке так, будто он ее только что вытащил из бурных волн.

Господин Хемингуэй распространялся о корриде, на которой он однажды присутствовал. И снова лицо у него было серьезное: он рассуждал о храбрости и изяществе с нудной патетикой, как часто делают мужчины, обсуждая убийство невинных животных. А я вспоминала Мейплуайт, где два года назад провела несколько дней и где впервые встретилась с господином Бомоном.

Он и его спутница беседовали с мисс Стайн, когда господин Хемингуэй, пытаясь показать, как тореадор, или коридор, или как там его, должен выполнять движения во время боя с быком, снова задел рукой столик, но на этот раз куда сильнее. Столик немного покачался, затем отошел от стены и рухнул на пол. Статуэтки кувырком разлетелись по ковру – как я успела заметить, бюст Адриана угодил прямиком в лодыжку господина Пикассо.

Впрочем, серьезно ничто не пострадало, за исключением разве что господина Пикассо, – он прохромал в дальний угол комнаты, с опаской косясь через плечо, но господин Хемингуэй еще не закончил. Ринувшись подхватить падающий столик, он зацепил локтем картину – она сдвинулась в сторону и ударилась о соседнюю. На секунду перед моими глазами предстало ужасное видение: картины на всех стенах вдруг начинают сталкиваться друг с другом, как гигантские костяшки домино.

По-видимому, стремясь предотвратить именно такой ход событий, господин Хемингуэй протянул руку и немедленно получил по костяшкам пальцев рамой, описавшей по дуге обратное движение. Это была очень тяжелая картина, портрет мисс Стайн, и удар оказался чувствительным. Хемингуэй отпрянул назад и принялся сильно трясти рукой.

– Вы в порядке, Эрнест? – спросила Эжени.

Он перестал трясти рукой. Просиял и с героической небрежностью пожал плечами.

– Пустяки, а? На войне куда труднее приходилось.

Тут появилась мисс Токлас и запричитала над ушибленной рукой господина Хемингуэя. В качестве лекарства она назначила ему большую порцию coq au vin, что показалось мне довольно любопытным терапевтическим средством, но господин Хемингуэй с готовностью согласился его принять. Пока она вела его на кухню, он обернулся через плечо и одарил меня сияющим взглядом.

– Через минуту вернусь.

Но еще меньше чем через минуту, кто бы ты думала, вынырнул перед нами из толпы, выкрикивая имя Эжени, как не тощая пигалица господина Бомона с широко раскрытыми глазенками и крошечным алым ротиком, растянутым в улыбке.

– Merde![73]73
  Дерьмо! (франц.).


[Закрыть] – вполголоса проговорила Эжени. Но приветствовала женщину вполне вежливо – Роза. Как приятно тебя видеть.

Они обнялись, прикоснувшись щеками и чмокнув воздух, и затем Эжени представила меня ей.

– Роза, это моя приятельница Джейн Тернер из Англии. Джейн, это Роза Форсайт.

Для меня это был настоящий удар. Я знала ее имя, видела фотографию в Лондоне, но ее саму я не узнала. Конечно, я не рассчитывала, что она будет разгуливать по Парижу, приклеившись своим крошечными бедрышком к коленке господина Бомона.

Мы поздоровались. Я далее умудрилась улыбнуться. Эжени не упомянула о моей связи с семейством Форсайтов, а я тоже не сочла нужным об этом говорить.

– Я так и не видела тебя после смерти Ричарда, – обратилась к ней Эжени. – Мне быть очень печально об этом услышать.

– Да, спасибо, – ответила Роза и печально добавила: – Ты, как всегда, очень добра. Это было ужасно. Я просто УМИРАЛА. – Вдруг она улыбнулась. – А знаешь что? Сегодня я решила взять себя в руки. Видишь того великолепного мужчину, с которым я пришла? Вон там, он говорит с Гертрудой. Нет, не тот, который моргает, другой. Правда, настоящая мечта? Он лондонский пинкертон, частный сыщик, а наняла его Клер, мать Дикки. Ведь она все еще не верит, бедняжка, что Дикки застрелился.

– Он англичанин? – спросила Эжени.

Я чуть было сама не выболтала его национальность, но госпожа Форсайт вовремя сказала:

– Нет, он из Штатов. Разве он не великолепен?

– Он здесь официально?

– Официально он в Париже, – ответила госпожа Форсайт и с таинственной улыбкой добавила: – Но сегодня и здесь он – СО МНОЙ. Если честно, он малюсенько в меня втюрился. Но это между нами…

– Извини, Роза, – перебила Эжени. – Она повернулась ко. мне и сказала по-французски: – Насколько я поняла, тебе понравилось, как играл Эрик Сати?

– Да, – ответила я. – Очень.

«Малюсенько в меня втюрился»?

– Он здесь, – сказала Эжени. – Я тебя с ним познакомлю. Она отошла, оставив меня с Розой Форсайт.

– Вы ведь говорите по-французски, мисс Тэннер? – спросила она.

Я извлекла еще одну улыбку из своего быстро истощающегося запаса.

– Меня зовут Тернер. Да, говорю. А вы?

– Не знаю ни одного слова. Дикки всегда говорил – это мой покойный муж, – что я должна выучить французский, а у меня никогда не хватало времени. Всегда столько дел. А вот Дикки, конечно, говорил по-французски свободно. Дикки вообще все делал прекрасно. – Она оглянулась на господина Бомона, который все еще беседовал с мисс Стайн, затем повернулась ко мне. Улыбнулась и, понизив голос, сказала: – Но у моего пинкертона есть свои таланты – думаю, вы понимаете, о чем я.

От апоплексического удара, а может, от ареста меня спасла вернувшаяся мисс Эжени, которая привела с собой человека лет пятидесяти. Маленький, щупленький, с бородкой а-ля Ван Дейк, в великолепно сшитом черном бархатном костюме, хотя и слегка поношенном. Он дерзкая в руке трость с серебряным набалдашником и смотрел на мир сквозь очки в железной оправе маленькими карими печальными глазками, как профессор, так и не нашедший способного ученика и уже бросивший эту затею.

Однако выглядел он до вольно устрашающе. Впрочем, в других обстоятельствах я все равно была бы рада с ним познакомиться. Ты же знаешь, как я люблю его музыку. Но присутствие госпожи Форсайт сильно поубавило мое рвение.

– Эрик, – стала Эжени, – это мадемуазель Джейн Тернер. А Розу вы наверняка знаете.

– Знаю, – сказал мсье Сати en français,[74]74
  По-французски (франц.).


[Закрыть] – что она не говорит по-французски. – Положив обе руки на набалдашник трости, он сухо поклонился Розе и повернулся ко мне: – А вы, мадемуазель?

– Я говорю, мсье.

– И откуда вы?

– Из Англии.

– Да? Обожаю все английское. Одежду, архитектуру и особенно кухню.

– Английскую кухню?

– Англичане довели искусство варки до совершенства. И варят все подряд – овощи, фрукты, мясо, хлеб, а порой и все вместе в одной кастрюле. Классический образчик простоты. Требуется только горшок, огонь и вода. И сделать это можно везде, даже в самых тяжелых условиях.

Я улыбнулась.

– Вы когда-нибудь бывали в Англии, мсье?

– Никогда. Боюсь, действительность не оправдает моих надежд, и разве после этого я смогу на них уповать?

– Джейн, – сказала Эжени, – большая поклонница вашей музыки.

Все это время госпожа Форсайт, напряженно улыбаясь, переводила взгляд с одного присутствующего на другого и переминалась с ноги на ногу, как маленькая девочка у дверей в туалет. Человек менее достойный, чем я, наверняка получил бы удовлетворение от этого зрелища.

– В самом деле? – удивился мсье Сати. – Вы там у себя, за Проливом,[75]75
  Пролив (The Channel) – так буквально англичане называют Ла-Манш.


[Закрыть] слышали, как я играю?

– Моя матушка играла мне, когда я была маленькой. Она купила ноты «Gymnopédics»[76]76
  Имеется в виду музыкальная пьеса «Три гимнопедии» (Trois gymnopédies) для фортепиано соло, одно из ранних произведений Эрика Сати, относящееся к 1877 году.


[Закрыть] во время одной из наших поездок во Францию. С той поры я и люблю вашу музыку.

– Вот как! – сказал он.

– Вы нам еще сыграете, Эрик? – спросила Эжени.

– О нет, – сказала я, – только не здесь. За разговорами мы ничего не услышим.

Сати улыбнулся.

– У моей музыки есть одно свойство. Она как бы для мебели. Вроде как часть комнаты, но незаметная.

– Вы несправедливы к себе, мсье.

– Не я первый. Но тем не менее с удовольствием вам поиграю.

Он коротко поклонился каждой из нас, подошел к роялю, прислонил к нему трость и сел. Поднял крышку и без всякой подготовки начал играть отрывок из «Gymnopédies».

Но его тут же заглушила болтовня госпожи Форсайт.

– Он такой смешной коротышка, верно? Хотя Дикки считал его гением, значит, в нем и правда что-то есть.

Она трещала без умолку про Дикки и про своего великолепного пинкертона. Ее высказывания о пинкертоне будили во мне извращенное любопытство, но при этом я все же старалась уловить хоть немного музыки. Наконец она сказала Эжени:

– Ты должна с ним познакомиться. Я приведу его, хорошо?

Эжени кивнула.

– Ну, разумеется.

– Я сейчас, – заявила она. Подняла крошечную ручку, помахала крошечными пальчиками и ушла.

Мсье Сати заиграл еще один отрывок из «Gymnopédies».

Я любила эту музыку большую часть своей жизни, ее резкие переходы от лирики к иронии, ее игривую пародийность, ее причудливость, ее плавность, ее таинственность.

Теперь же, хотя исполнение мсье Сати было великолепным, звуки казались мне плоскими и скучными, потому что я ждала, когда появится господин Бомон. Они безжизненно витали вокруг меня и рассыпались у моих ног подобно сухим листьям.

И вот он здесь, явился у госпожи Форсайт на поводу. Я почти не помню, что я говорила. Помню только, как у меня похолодели руки, словно я сунула их в ледяную воду.

Говорили в основном Эжени и господин Бомон, а госпожа Форсайт стояла рядом и самодовольно его поглаживала. Она в этом смысле всех переплюнет. Если бы давали медали за поглаживание, она бы заграбастала все.

Однако в процессе поглаживания она выудила у Эжени приглашение на маскарад и для господина Бомона.

Ну не прелесть? Еще один повод для поглаживания. Еще одна причина для того, чтобы мне остаться в постели.

Слава Богу, через несколько минут она отцепилась от него и отправилась в комнату для «маленьких девочек». Эжени с господином Бомоном немного поговорили о смерти Ричарда Форсайта, я тоже, как мне кажется, пролепетала несколько фраз, а мсье Сати тем временем закончил играть, мы все зааплодировали, и тут снова появился господин Хемингуэй. (Мы подходим к знаменитой сцене на кухне.) Он уже был знаком с господином Бомоном и знал, что он частный сыщик. Некоторое время он оделял своим сиянием всех, не замечая кусочка coq au vin, застрявшего у него между зубами, и вскоре предложил наполнить мой бокал, который я совершенно незаметно для себя осушила.

Я усмотрела в атом повод ускользнуть и заявила, что сделаю это сама – «Мне полезно проветриться», – но господин Хемингуэй настоял па том, чтобы проводить меня на кухню, как будто она располагалась где-то в Экваториальной Африке. Пришлось согласиться.

Боюсь, это было ошибкой.

В пустой маленькой кухне, ярко сияя, он налил вина сперва мне, потом себе и протянул мне бокал. Обхватив свой обеими руками, он прислонился к столешнице. Я услышала, как за спиной у него что-то загремело и упало. Но он ничего не заметил.

– Так что привело тебя в Париж, Джейн? – спросил он.

Я не очень торопилась снова присоединиться к господину Бомону, к тому же госпожа Форсайт, наверное, уже вернулась и возобновила свои поглаживания.

– Просто короткая поездка, – ответила я. – Извините, но у вас что-то застряло между зубами.

– Да? – Он поковырялся в зубах указательным пальцем и с дурацкой ухмылкой выставил его мне напоказ.

– Порядок?

– Да.

– Спасибо. Как я понял, ты хорошая подруга Эжени? В смысле близкая?

Вне всякого сомнения, он пытался выяснить, разделяю ли я предпочтения Эжени.

– Мне она очень нравится, – сказала я.

– Замечательная девушка, – сказал он, сияя. – Замечательная. И где ты с ней познакомилась?

– Она – подруга семьи, где я работаю. Я няня. – Мне казалось, что это сообщение должно хотя бы слегка приглушить его сияние.

Так и вышло. Хемингуэй насупился.

– Няня? – Он оглядел меня с ног до головы довольно наглым взглядом и снова просиял. – Шутишь!

Я улыбнулась.

– Я работаю у Форсайтов. Вы их знаете?

Хемингуэй удивился.

– У Ричарда не было детей.

– Не у Ричарда Форсайта. А у его дяди.

– А, понятно. У банкира, значит? Так ты и правда няня?

– Да. Это ведь Ричард издал ваши рассказы, верно? – Теперь ты видишь, как я в свойственной мне хитрой пинкертоновской манере перевожу разговор с темы о няньках па Ричарда Форсайта.

– Ага, – сказал он. – Но мне этот парень никогда не нравился.

– Почему?

– Он нарушил наш договор. И к тому же он был педиком. Гомосексуалистом.

– Но из того, что мне рассказывали, я поняла, что у него было… немало и женщин.

Хемингуэй отмахнулся.

– Для маскировки. Французы ведь не любят гомиков, так? Они терпеть их не могут. Даже американских гомиков. Поэтому Форсайт усердно маскировался. Но все это камуфляж.

– Как вы думаете, почему он покончил с собой?

– Форсайт? Думаю, у него просто не… Он был импотентом. В тот день, во всяком случае, у него ничего не вышло. Потому что он был гомиком, ясно? Вот он и взбесился. Прикончил ту девушку, немку, а потом застрелился сам.

– Понятно.

– Так какой же рассказ вам понравился больше всего? – спросил он.

– «На Биг-Ривер», думаю. Замечательный рассказ. А вы знали Сабину фон Штубен?

– Да, славный рассказ. Один из лучших. Рад, что вам понравилось.

– Насколько я знаю, она была связана с какой-то немецкой политической партией.

– А вам понравился рассказ «Сын доктора»?

– Да, очень. А вы были с ней знакомы?

– Угу. Он в некотором смысле автобиографический. «Сын доктора». Не уверен, что вы это заметили.

– Я так и думала. Я слышала от подруги, что она не была…

– Да? – снова просиял он. – Вы заметили? Чудесно. – Он приложился к бокалу. – Послушай. Почему бы нам с тобой не пойти куда-нибудь вдвоем, посидеть и поболтать?

– Извините, я не могу оставить Эжени.

– Да ничего с ней не случится. Она ведь стойкая, верно? Я знаю тут одно местечко поблизости. Хорошее вино, и не слишком дорогое. Мы могли бы узнать друг друга поближе.

– Не могу. Честно.

Хемингуэй глубоко вздохнул, и маленькая кухня, после того как расширилась его грудь, показалась мне еще меньше. Он сузил глаза, и они засияли жарким огнем.

– Джейн, ты веришь, что двое людей, мужчина и женщина, могут встретиться и сразу понять, что между ними есть что-то искреннее, подлинное?

– Пет, по правде сказать, не могу.

– А я, глядя на тебя, могу сказать, что ты необыкновенная. И послушай, эта маленькая забегаловка? С вином? Там рядом есть прелестная маленькая гостиница.

И он мне подмигнул.

– Как скоро, – спросила я, – ваша жена должна родить?

Хемингуэй подался вперед и вдруг осклабился. Хотя, скорее, он надул губы. Больше от досады, чем от недоумения. Но, как я вскоре выяснила, его гнев был направлен не на меня.

– Разве это не удар по голове? Или под дых? Я что хочу сказать – ты можешь представить меня в роли папочки? – Он снова надулся. – Я не готов лезть в ярмо. И понятия не имею, как это, черт возьми, случилось.

– Наверное, стоило свериться с хорошим медицинским справочником.

– А, я знаю, как это случилось. Я не это инею в виду. Этого не должно было случиться. Не сейчас.

– Конечно, я глубоко вам сочувствую.

Но моя ирония до него не дошла.

– Спасибо, – сказал Хемингуэй. – Ценю. – И снова подмигнул. – Так как насчет того, чтобы тихонько улизнуть отсюда?

– Вы с ума сошли?

– Я сошел с ума? – Он снова насупился. – Ты же сказала, тебе понравились мои рассказы.

– Понравились и даже очень, по это не означает, что я должна идти с вами в какую-то гостиницу.

Хемингуэй некоторое время таращился на меня. Затем поднял бокал, допил вино, поставил его на стол и посмотрел на меня С глубоким презрением.

– Эх вы, женщины! – И вышел из кухни.

Ева, уже почти семь утра. Мне нужно…

А я еще не успела рассказать тебе о мсье Ледоке и Сибил Нортон.

Быстро-быстро.

Я вернулась в салон. Господин Бомон и госпожа Форсайт какое-то время потолкались среди гостей и скрылись в неизвестном направлении, причем походя она все так же цеплялась за него, как утопающая за соломинку. Я немного поболтала с разными гостями и вдруг заметила рядом одетого с иголочки француза. У него была аккуратно подстриженная бородка, и он немного напомнил мне мсье Сати, хотя был моложе и выше ростом. Он не носил очков, а его прекрасный костюм был из шерсти, а не из бархата.

– Мадемуазель, – обратился он ко мне, – ваш знакомый по Мейплуайту просил меня передать вам самый теплый привет.

– Да?

– Да. Мы могли бы поговорить наедине?

– Разумеется, мсье.

Но нет, Ева, господин Бомон не раскаялся в своем поведении, не спихнул госпожу Форсайт в ближайшую пропасть и не послал мсье Ледока – а это был он – за мной. Перед тем как развлечься с вдовой, господин Бомон поручил мсье Ледоку узнать, что мне удалось узнать, и сказать, что стало известно ему.

В нескольких словах они узнали о той и другой смерти следующее:

1. Тела Ричарда Форсайта и Сабины фон Штубен нашла Сибил Нортон. Она пришла в отель, чтобы обсудить с господином Форсайтом издание сборника ее стихов; и ты можешь изменить свое мнение о Пьере Рейнаре, узнав, что содержание этих стихов эротическое (!).

2. Префект полиции, мсье Огюст Лагранд, позаботился о том, чтобы имя госпожи Нортон не попало в полицейские отчеты.

3. Астер Лавинг, джазовая певица-негритянка, умерла в ночь на четверг. (Будь у меня время читать газеты, я узнала бы об этом сама.) Полиция считает причиной ее смерти случайную передозировку наркотика. Господин Бомон сомневается, но, похоже, между мисс Лавинг и господином Форсайтом последнее время не было никакой связи.

Пока я не знаю, как добытые нами сведения помогут найти разгадку этой тайны. Но думать в ту минуту я не могла.

То, что мне удалось узнать об этих смертях, ты прочитала в моих пространных письмах. Я передала мсье Ледоку все, что знала, и сообщила, от кого получила эти сведения. Я не упомянула только о пикантном эпизоде с господином Хемингуэем.

Мне пора. Я вся разваливаюсь. Может быть, кофе поможет.

Интересно, что сейчас поделывают господин Бомон и госпожа Форсайт.

С любовью,

Джейн