Текст книги "Утонувшая память: Стихи разных лет"

«Напрасно томил режиссёр понятых в карантине…»

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьёз.

Б.Пастернак

 
Напрасно томил режиссёр понятых в карантине —
ружьё на стене не заряжено в первой картине,
а зритель, знакомый с игрой, ожидает развязки,
привычной за годы – поди-ка его ублажи.
Мы тоже вторжение в души встречаем в ножи,
со школы запомнив секрет разбавления краски,
а если честнее – мы слишком привыкли ко лжи.
 
 
Даётся непросто гастрольная наша поездка:
забылся язык – и путёвкой зовется повестка,
и только у зеркала правду расскажут морщины,
стеснённые в кольца. Кольцо годовое не врёт,
не скроет, каким выдавался задуманный год,
и если дурным, то какие известны причины.
А нам ещё хочется что-то узнать наперёд,
 
 
продолжить пока не сомкнувшееся полукружье:
раз в жизни стреляют и незаряженные ружья
(пожалуй, одно это правило неоспоримо).
Вину бутафора докажет, конечно, допрос,
но дело в аншлаге; на правду – особенный спрос,
как будто впервые актёры играют без грима,
без всякой подсказки предчувствуя гибель всерьёз.
 

1987, Дубулты

«Стремленье к соразмерности – ошибка?..»

 
Стремленье к соразмерности – ошибка?
Несимметрична в зеркале улыбка,
бессмысленно подправленная гримом,
хотя и симметричны зеркала.
В любую даль вглядись из-за угла —
и вот она во всём пространстве зримом
совсем не та, что до сих пор была.
 
 
Не жди от жизни чуда повторенья:
вмешается не Бог, так сила тренья —
сместит часы, и к месту давней встречи
та девушка сегодня не придёт;
в любую даль гляди, за поворот:
просторы те ж – те времена далече.
Она и не узнала б: ты – не тот.
 

1986, Дубулты

«У мёртвого, в смысле старинном, сезона…»

 
У мёртвого, в смысле старинном, сезона
на взморье, у строгой балтийской черты,
вся прелесть в одном: для любой суеты
здесь – недостижимая, мёртвая зона,
предел невозможной в столице мечты,
 
 
и нет остроты в постановке вопроса
о благоприятной для жизни среде:
в осеннем безлюдье я – рыба в воде,
орех в оболочке, не знающей сноса,
влюблённый, забывший, что время беде.
 
 
Я многое знаю о зоне обстрела —
свистят с перелётом слова из свинца.
Брожу, невредим, вдоль черты без конца;
неприкосновенны досуга пределы,
и я дотемна не теряю лица.
 

1989

«Всё ж меньше тянет в новые места…»

 
Всё ж меньше тянет в новые места,
чем в те, в которых что-то сталось с нами:
мы в них всегда – привязанностью, снами
и, приезжая, с нового листа
читаем роль в своей любимой драме.
 
 
Развязка слишком, кажется, ясна,
хотя я думал в прошлый раз иначе.
Рукоплескаю авторской удаче.
Но много ль нужно – старая сосна,
безлюдный берег, брошенные дачи.
 

1987, Дубулты

«Вид из окна не даёт живописцу покоя…»

 
Вид из окна не даёт живописцу покоя —
сколько же можно одною и той же рукою
маслом писать горизонт и холодное море?
Тонкою тушью рисую всё ту же черту,
что начинается где-то в мазутном порту,
а продолжается в чистом солёном просторе —
некий рубеж, за которым ищу пустоту.
 
 
Чаша, лежащая – до,
наполняется новым,
всякое утро – своим, отношеньем к основам,
тайна же в том, что, по мнению неучей, море
вовсе лица не меняет – вода и вода;
взгляд, посторонний для вольной стихии, всегда,
сам – безучастный, приносит лишь горькое горе,
также и – морю, в него поселяя суда.
 
 
Если же верить художника чистому взгляду,
чуждо морям кораблей безобразное стадо —
он бы оставил лишь чаек, дорвавшись до власти.
В чистом стекле отражаются связи времён.
В строгом источнике черпает тот, кто умён
или дошёл до черты, избегая напасти,
или в отцовской семье как поэт заклеймён.
 

1989, Дубулты

«Вернуться на берег, где дети пускают небесные змеи…»

 
Вернуться на берег, где дети пускают небесные змеи,
туда, где пространные речи вести сам с собою посмею
без риска прослыть сумасшедшим
(но скучно бывает без риска,
и риск несомненный —
прослыть эмигрантом в приморском краю)?..
Готовясь к отъезду, просторные мысли помельче крою,
а прочие сборы излишни:
до моря так просто, так близко
доехать, лишь надо у кассы часок помаячить в строю.
 
 
Вернуться на берег?..
Я строю подробные дальние планы,
как будто ко мне подступает бродяжье кусачее пламя,
а дом – промолчу, потому что меня выживает из дома
печальная зависть к приезжим, из коих любой одинок.
…где дети пускают воздушные змеи?
Там прежний песок
уютно накрыла невинного раннего снега истома,
а грешное море январь переделал в корявый каток.
 
 
Вести сам с собою посмею пространные вольные речи,
надеясь до истин дойти, подозрениям старым переча,
а дома приходится даже глагол обрывать на приставке
и трудно сплести мало-мальски приличную связную цепь;
в построенных планах сплетаются накрепко средства и цель,
толкает азарт в одинокой игре увеличивать ставки,
уже не боясь ожиданье удач отразить на лице.
 
 
Вернуться?
Неплохо б приехать на море, как в детстве, впервые.
Небесные змеи гуляли б с детьми, словно сторожевые
собаки; известия сверху стекали бы в руки по нитям —
мы так до войны познавали высокого ветра слои.
Сегодня лелеем неверные воспоминанья свои,
по новым дорожкам навстречу былому несёт по наитью,
и кстати воздушные змеи и долгие речи сии.
 

1986

ИЗ СТИХОВ 1979—1992

«Жить легко без устоев и веры…»

 
Жить легко без устоев и веры,
очертив по молчанию круг.
Но подступит сомнение: вдруг
существуют поющие сферы?
 
 
Ты, конечно, воскликнешь: «Друзья,
это дело не нашего круга —
тем, кто верует, слышится фуга,
но незрячим отвлечься – нельзя!»
 
 
Ты застынешь, испачканный мелом,
поражённый гипнозом черты…
Есть на свете уют глухоты —
он понятен таким же несмелым.
 
 
Остальным – на крутом вираже,
на другом обороте спирали,
слышен хор: голоса зазвучали
и теперь не умолкнут уже.
 

1982

ВДОХНОВЕНИЕ

 
Когда к утру прорежется крыло,
почувствую, как вместе с низким бытом,
со злой толпой, с рабочим днем разбитым
и с тем, что называю «ремесло»,
мой разум над землёю вознесло.
 
 
В высоком небе оглянусь кругом
и ахну: как подробно всё знакомо! —
чужие лица, добрые, как дома,
и быт, как освежённый утюгом,
и друг, не бывший, будто бы, врагом.
 

1982

«Кому же спится белой ночью?..»

 
Кому же спится белой ночью?
Грешно искать каких-то снов,
когда возможность есть воочью
увидеть снятие мостов.
 
 
Я на прогулке неурочной
ступил к черте на полшага,
не веря связи, столь непрочной,
что не удержит берега.
 
 
И вот уже неторопливо
встаёт стеной в полнеба мост,
и наблюдение разрыва
приятно будоражит мозг.
 
 
Непоправимо развлеченье,
узлы разрублены сплеча…
И я на тёмное теченье
смотрю глазами москвича.
 

1979

«Как и звуки, обманчив огонь на воде…»

 
Как и звуки, обманчив огонь на воде:
разгорится в ночи – и достанешь рукой,
ну а плыть – как к далёкой-далёкой звезде,
словно Млечным путём, задремавшей рекой.
 
 
И устанешь грести: может быть, он – нигде,
этот дальний огонь, до какого рукой
не подать? Или всё же тепло и покой
обещает мерцающий этот предел?
 
 
Будешь долго прикидывать этак и так,
что там – лампа в окне или только маяк,
или, брошенный кем-то, не гаснет костёр?
 
 
Всё равно, мне увиделась нужная цель,
на сегодня – одна, завтра – целая цепь:
у звезды одинаковых много сестёр.
 

1982

«Так виделась вечерняя толпа…»

 
Так виделась вечерняя толпа
в скептическом прозрении, когда-то:
несчастные разрозненные пары,
повисшая острота, что тупа,
прохожий в форме сплюснутого шара,
прохожий в форме, кажется, солдата.
 
 
Потом я был, на счастье, ослеплён,
и старики твердили о недуге,
но вечером на тесном тротуаре,
прекрасно обступив со всех сторон,
кружились девушки, и я, в ударе,
острил впопад. На этом, высшем, круге
хотелось бы остаться навсегда,
от докторов спасаясь без оглядки.
 
 
Прозрение пугает наповал.
Мы на ночь отключаем провода,
чтобы звонок на помощь не позвал.
Спокойна совесть. Что-то не в порядке.
 

1981

«Есть повести печальнее на свете…»

 
Есть повести печальнее на свете,
чем та… Теперь примеров пруд пруди:
Ромео не вздыхает по Джульетте,
её освищет – это впереди;
 
 
иного сотворит себе кумира
для оправданья собственных затей…
Печально жить, не узнавая мира,
и сторониться хищных глаз детей.
 

1981

КАЗАНСКИЙ ВОКЗАЛ 81-ГО ГОДА

 
В буфете звякают копейки.
С сержантом ссорится алкаш.
Из зала вынесли скамейки,
чтобы не портили пейзаж,
 
 
и сразу стало гулко, стыло,
а неприкаянный народ
как будто ярым ветром с тыла
в нежданный вымело поход.
 
 
И люди новые спросили:
«Что за внезапная беда?
Неужто с этих пор Россия
уже не едет никуда?
 
 
Неужто больше с дури, с горя
никто не покидает мест,
терпя безделие и хвори,
и новый непосильный крест?»
 
 
И люди новые взывали:
«Возможна ли ещё езда?» —
и растворялись в гулком зале,
и пропускали поезда.
 

1981

«Когда поспеют силы злые…»

 
Когда поспеют силы злые,
предскажешь им худой конец,
но ждёшь: для пораженья змия
издалека грядёт ездец —
 
 
через хребты, долины через,
победоносный из вождей.
На черенке – кобылий череп,
омытый тысячью дождей,
 
 
как бы следы безумных оргий —
круги, пропавшие для глаз.
Верхом на палочке – Георгий.
Сейчас спасёт от змия нас! —
 
 
ведь мы в ученье преуспели
и жития святых прочли.
Победоносец в самом деле
спаситель близкой нам земли.
 
 
Исход решён – о палец палец
нам ударять какой же прок?
 
 
А он не к нам спешит, распарясь!
Вот добрым молодцам урок.
 

1981

«Завидуя, глядим в прошедший век…»

 
Завидуя, глядим в прошедший век,
где жизнь текла спокойнее и проще,
был чище воздух и белее снег,
не тяготился ум избытком мощи.
 
 
Расцвесть таланту в предрассветном сне
казалось проще самого простого…
Но Пушкин позавидовал бы мне,
узнав, что я – читатель Льва Толстого.
 
 
Наш календарь – печальный счёт
потерь, поверь ему – в душе светло и пусто.
Но я богаче Пушкина теперь
На Пушкина, Цветаеву и Пруста.
 
 
Живи сейчас, таланту своему
он дал бы ход совсем иной фигуры.
И впору посочувствовать ему,
не знавшему большой литературы.
 

1981

НОВОСЕЛЬЕ

 
В окне рассвет, похмельно ранний,
читает тишину с листа.
Квартира без воспоминаний
патологически чиста.
 
 
Её не оживит веселье,
лихая, долгая гульба.
Не знать печали новоселья —
была бы славная судьба.
 

1982

СОН О МУЗАХ

 
Я наконец узнал, пускай – во сне,
какие музы не явились мне.
В руке одной, открою для примера,
была не лира чуткая, а мера —
у всадницы на вороном коне.
 
 
Другую безобразила шинель,
а третьей управлял тяжёлый хмель,
иных заботил только отклик тела,
последняя ж пришла как бы по делу,
неся – опять! – не лиру,
но свирель.
 
 
Был ранний век, когда душа чиста.
И с этой тихой дудочкой у рта,
наивная, как дочка крысолова,
она легко подсказывала слово —
и выходила в дальние врата.
 

1985

«С подмостков под вечер на землю спускается мастер…»

 
С подмостков под вечер на землю спускается мастер
и дома находит еду и земное тепло,
и дома – театр, гениально разыграны страсти,
ружьё – на стене… ни при чём тут охотничьи снасти,
раз он не охотник и время азарта прошло.
 
 
Он знает, что всё ещё в первом участвует акте
и может покуда не верить в отпущенный срок:
ещё впереди монологи и кофе в антракте…
Увидев ружьё на стене, о свершившемся факте
полезно подумать, пока не спустили курок.
 
 
Собрав свои кисти, он выйдет из тёмного зала
(однажды разбужен, теперь распаляется дом) —
уже различима черта, что с утра, ускользала.
Подъём на подмостки грозит пустоте пьедестала.
Картины спектакля подходят своим чередом.
 

1985

«Со времени ига всё в Азии кажется дичью…»

 
Со времени ига всё в Азии кажется дичью
и тьмою, как будто иного понять не дано.
Восток есть Восток, мы читали об этом давно,
и верится слабо, что время стирает различья.
 
 
По мне, безразличие – грех. Исправляя огрехи,
усилю черты, чтоб сомнений не знал книгочей,
и в зеркале взгляды раскосых и жадных очей
заставят припомнить мелькавшие в юности вехи.
 
 
За давностью лет пресловутая древность Востока —
фигура в речах (мой недуг – азиатский синдром):
куда же ещё современней, когда космодром стал
символом этой земли и привычен настолько,
 
 
что нет ни восторга, ни страха? Ракеты и степи
по праву с моим, москвича, естеством не в ладах,
но – часть бытия, не отречься.
Потом, в городах,
в рассказах о них изберу превосходную степень.
 

1986

МЕЛОВОЙ КРУГ

 
Экое чудо чудес – меловая черта!
Круг обведёшь, а внутри всё равно – ни черта;
мысль о свободе приходит на ум поневоле,
мысль о неволе – тому, кто с другой стороны.
Только что мы замечательно были равны —
те, что снаружи, внезапно лишаются воли:
след от мелка в их глазах неприступней стены.
 
 
Мир окружающих женщин прекрасен теперь —
мир окружённых со мною. Захлопнута дверь —
калейдоскопом сменяются лица снаружи,
и неуютно им там прозябать на виду.
Те, что внутри, приступают зачем-то к труду,
мел достают, чтоб границы затягивать туже;
впрочем, любые – сотрутся, имейте в виду.
 

1986

«Страница, в ночь зачатая в тетради…»

 
Страница, в ночь зачатая в тетради,
есть скорбный лист, как говорили встарь,
моих страстей подробный календарь.
Я безнадёжен, так чего же ради
нести грехи на площадь, под фонарь?
 
 
Прошедший век податлив, словно тесто
(ты обещала: встретимся. И где ж?),
в своей тетради перейду рубеж:
«вчера» и «я» сживутся так же тесно,
как женщина и дательный падеж.
 
 
Теченье лет ещё пойдет на благо;
паломничество в старые места
не завершает поисков креста.
Мои болезни вытерпит бумага —
пока тетрадь желанна и чиста.
 

1987

«Воспоминанья прячу под сукном…»

 
Воспоминанья прячу под сукном,
но иногда впускаю в окна ветер,
чтоб всё в уме перевернул вверх дном.
История творится за окном —
а что в моём творится кабинете?
 
 
Здесь громоздятся чёрные пласты,
горой растет ненужная порода,
а отношенья с временем – просты:
приходится и с прошлым быть на ты,
стараясь жить для сохраненья рода.
 
 
Пророка здесь, как мы решили, нет.
Здесь копятся, да не родятся вести.
А что случится через много лет?
Сукно непрочно, в этом весь секрет;
могу сказать, в каком порвётся месте.
 

1987

«Оживаю на короткий срок…»

 
Оживаю на короткий срок,
вырываюсь из объятий быта,
чтоб вдали с собой наедине
разложить по полкам алфавита
некогда припрятанное впрок —
то, что было в дни застоя скрыто
на втором, под слоем ила, дне.
 
 
Отпоют – и я для них пропал;
воспарю, не ощущая связи —
загрустит оставленный колосс.
Избегаю прошлого в рассказе,
но – в словах, но в памяти – провал…
Слушаю, как проступает в джазе
невозможный благовест колес.
 

1987

«А мы боялись, что начнут без нас!..»

 
А мы боялись, что начнут без нас!
Напрасно вслух не называют час,
когда случится верное крушенье:
вопрос о роли застаёт врасплох,
и кто-то не способный на подлог
ещё не в силах прекратить круженье,
когда гонца пускают на порог.
 
 
Нетрудно всё свалить на суету,
но чтобы вдруг переступить черту
иным нужна площадка для разгона —
скорее что-то мы начнём без них;
нелепо ждать, найдёт ли снова стих
и слушать скучный перестук вагона,
беспомощно гадая: стих, не стих.
 
 
Когда-нибудь останемся одни.
Внезапность потрясенья в наши дни
вполне способна привести к расколу:
Не всякий из постели – на крыльцо…
Когда вокруг сжимается кольцо,
не вспомнишь вмиг, чему учила школа.
Но неизбежно высветишь лицо.
 

1988

КАРАНДАШИ

 
Не так ведь – револьвер из кобуры,
не так ведь – лютый пёс из конуры…
Очистив карандаш от кожуры,
касаешься живого поневоле;
пусть без ножа не обойтись, зато
совсем не так выходят из пальто:
такого не придумал бы никто —
никто не думал, всё-таки, о боли.
 
 
Изобретатель был не лицемер,
да был ли он? Наверно, инженер
устроил бы, чтоб грифель, например,
сдвигался вдоль
сугубыми винтами.
Но чтоб – чинить?.. До мысли не дойти.
Такой предмет мог лишь произрасти,
чтоб позже быть у мудрецов в чести
или чертить признанья милой даме.
 
 
В неведомой какой-нибудь глуши,
где, кажется – ни звука, ни души,
в густом саду растут карандаши,
таящие в себе высоты слога,
и сборщицы на уголок полы
трясут отягощенные стволы.
Ждём урожая, голодны и злы,
и признаём существованье Бога.
 

1987, Дубулты

«Ждём урожая, голодны и злы…»

 
Ждём урожая, голодны и злы,
какими лишь и стоит быть поэтам.
Какими стоит быть – молчим об этом;
секрета нет, но в тёмные углы
сбиваемся с законом, как с секретом —
и каждый правду сам себе рожай,
старайся по старинке, нет секрета.
Иные обходились без совета,
а всё же собирали урожай —
и голодают, несмотря на это.
 

1987, Дубулты

«В детских туманах, в просторах беспечной поры…»

 
В детских туманах, в просторах беспечной поры,
в новые страны вели проходные дворы;
мы сохраняем в уме их подробные карты,
прежних наивных побегов цветной черновик.
Время не стоит искать меж страницами книг;
что-то разносят по свету случайные барды —
вдруг отыграют промотанный мальчиком миг?
 
 
В скорых дворах пропадали обрывки пути,
время сжималось, наверно, один к десяти,
что удлиняло свидания в тайных просторах…
В новых районах бытуют свои словари:
«двор» не услышишь, когда за окном – пустыри;
слов облетевших по ним разлетается ворох,
в календарях остаются одни декабри.
 
 
Ряд языков мы напрасно учили вчера.
Наши портреты – в столичном музее двора;
как и без нас, в нём нельзя обойтись без гитары —
старые ноты висят украшением стен,
как негативы неведомых звёздных систем.
За горизонт забредают влюблённые пары —
старые карты для них не важны, вместе с тем.
 

1987

«За горизонт забредают влюблённые пары…»

 
За горизонт забредают влюблённые пары —
надо же скрыться из глаз на поверхности шара
и оказаться на время вне узкого круга,
в коем заметны движения грешной души.
Дело не в том, что теперь сколько хочешь греши —
в том, что обычно легко обвиняем друг друга,
и виноваты все вместе, и все хороши.
 
 
Нужно ль скрываться за неощутимой чертою?
Каждый да стоит чего-нибудь, счёты – пустое,
только влюблённым не писаны наши законы,
пусть пропадают в тени небывалых кулис:
скоро их выход. Лелеют надежду на приз —
долго ли тешиться? Считаны ваши поклоны.
Из матерей не выходит достойных актрис.
 
 
Роль разгадает заранее
грамотный зритель.
Слушайте сами себя, осязайте, смотрите:
могут вернуться и наши былые любови —
узок и тесен однажды придуманный круг.
Не существует надёжных преград и порук,
и горизонт, обозримый в стекло лобовое,
всех заключает и мирит, и милует вдруг.
 

1987, Дубулты

«У зимнего моря слоняется пеший рыбак…»

 
У зимнего моря слоняется пеший рыбак.
Облаянный чайкой, он друг беспризорных собак,
которых не терпит курортный ухоженный город.
Нелепа фигура с ненужной газетой в руке,
вагоны из детства на стрелках стучат вдалеке,
и в зал ожидания гонят тоска или холод,
но берег весь день сохраняет следы на песке.
 
 
Для наших прогулок близ моря довольно земли,
пускай отдохнут до весёлых времен корабли,
а для отступления близость железной дороги
важна и достаточна, правда, обратный билет
истрёпан в кармане, негоден за давностью лет,
и зимние чайки взлетают в понятной тревоге,
когда человек, возвращаясь, ступает в свой след.
 

1990

«Придорожные знаки ведут к тридевятой земле…»

 
Придорожные знаки ведут к тридевятой земле,
тридесятое царство прославят, наверно, газеты —
но соврать не дадут, и увижу в возвратном стекле,
что часы не спешат, не всегда достоверны приметы
и отставшую сплетню сорока несёт на крыле.
 
 
Урождённый рассказчик, живу, в арифметике слаб —
верстовые столбы рассыпаются в сбившемся счёте.
В неизведанных землях работа пойдёт ли на лад
или, может быть, там позабуду совсем о работе,
ни молочной реке, ни кисельным подходам не рад?
 
 
Там меня с поцелуями ждёт не дождётся толпа —
и уже возникает вопрос выживания в сказке.
Голубая мечта, как любовь молодая, слепа,
и напрасно сгущают иные художники краски,
чтоб терялась в картине обратная, к дому, тропа.
 

1988

«Увы, не редкость одинокий ум…»

 
Увы, не редкость одинокий ум,
пускай недюжинный, пусть равный двум,
хоть – десяти, взращённым в коллективе;
он прожил век, всё зная о судьбе,
включая цену прочим (о себе
не думая как о случайном диве) —
что б ни дудел архангел на трубе.
 
 
О нём ходил бы по округе звон,
но, языком нарочно обделён,
он лишь копил всё то, что клокотало,
как на плите – из пищи и питья:
пророчества, законы бытия…
Не разглядев, не удивясь нимало,
с ним разминулся, может быть, и я.
 
 
Когда истёк его чрезмерный срок,
вломились люди в жалкий уголок,
окно и двери распахнули настежь,
но поздний их подарок был, язык,
уже не впрок. К молчанию привык,
теперь не всё успел сказать, отчасти ж
не знал, о чём, отстал от нас, старик.
 

1988

«К шестому ангелу, имевшему трубу…»

 
К шестому ангелу, имевшему трубу,
напрасно обращать последнюю мольбу:
ему – был голос (все мы знаем мощь приказа,
когда уже не скажешь дружески: остынь),
к тому же – поздно: кое-где на небе – синь,
но на земле черно, насколько хватит глаза.
Виной – упавшая с небес звезда полынь.
 
 
Виною – снятая нечаянно печать,
пусть только первая – достаточно начать,
достаточно уже задумать первый приступ,
достаточно… Смотри во глубь своих времён:
твой каждый прежний шаг отмечен, заклеймён
и, значит, будет жить в делах отныне, присно,
во веки… Нет, нам не узнать своих имён.
 

1988, Малеевка

«Листья в необъятной кроне…»

 
Листья в необъятной кроне,
мы – одной с тобою крови,
порченной вливаньем рабства
(платье старого покроя
прочим – повод для злорадства);
 
 
невозможно – откровенно,
настежь отворивши вены,
вылить вон – и кануть в кашле.
Копим волю, чтоб наверно
яд выдавливать по капле —
 
 
невесёлая работа.
Счёт корням предъявит кто-то —
раб, мы с ним одной же крови,
только я – плачу по счёту,
только я стыда не скрою.
 

1988, Малеевка