Текст книги "Утонувшая память: Стихи разных лет"

«Дворовый джаз играет безобразно…»

 
Дворовый джаз играет безобразно,
чаруя женским голосом трубы.
Танцующие встали на дыбы,
поддавшись позабытому соблазну —
он не пропал, а столько лет прошло;
всё те же дева, дискобол, весло
и те же – мы; нас меньше стало, разных
 
 
и неплохих. А наши музыканты
разъехались без спросу кто куда.
Нас всех зовут чужие города,
где мир светлей описанного Данте, —
во всяком там играет старый джаз.
А в нашем – предостерегая нас,
навязывают свой мотив куранты.
 

1993

«Дирижёр поздравляет оркестр городской…»

 
Дирижёр поздравляет оркестр городской
(оркестранты глядят с неизбывной тоской):
нынче – праздничный день послушанья;
скрипачи подчиняются взмаху руки —
все покорны, и женщины, и старики,
музыканты с большими ушами
неспособны и звука сказать вопреки.
 
 
Дирижёр исцеляется от немоты,
городскому оркестру потребны шуты,
а в симфониях места нет шутке.
Добрый юмор отпет и поспешно зарыт,
нынче – праздник, и клоуны плачут навзрыд,
и смешно мастерство проститутки
в серый вечер, когда дирижёр – говорит.
 

1993

«Кому-то дождь напомнит о тамтаме…»

 
Кому-то дождь напомнит о тамтаме.
Неотвратимо шествие с зонтами.
Спасаться огородами, задами? —
но это город и двадцатый век.
Вчера мещане становились в позу,
устав от фильмов, презирали прозу
и не настолько верили прогнозу,
чтоб ждать ненастья, не смежая век.
 
 
А ночь едва достала до рассвета,
я даже думал, что взошла комета —
нужна же хоть какая-то примета готовящейся встречи во дворе!
Набравши в рот, молчали старожилы,
старухи молодых не сторожили,
ум остывал, и только были живы
воспоминанья о былой поре
 
 
(как мы играли, каждый – в первой роли,
как жили мы, подумать лишь, на воле,
как дней в году пятьсот, а то и боле
подряд мы обходились без дождей).
Зонты черны, как на враге – медали;
никто не помнит, как они взлетали,
вращаясь, в небо – в брызгах и в металле —
и рассекали кромками людей.
 

1993

«Унесут на груди пулемётные ленты матросы…»

 
Унесут на груди пулемётные ленты матросы,
молчаливый фотограф задаст ненароком вопросы —
только я и могу поддержать непростой разговор,
приложив своё ухо к смертельно больной амбразуре.
Всех Матросовых эхо последний аккорд образуют,
молчаливый фотограф снимает их подвиг на спор
на плацдарме у Зимнего, в белой закрученной буре.
 
 
Из метели сгущаются дамы в мехах и с мехами,
наблюдая, как крутит безмолвную фильму механик,
и отдельные кадры пытаются спрятать в альбом,
чтоб потом дорогие картинки листать на диване,
вспоминая дурное, что было не с ними, а с вами,
не пробившими стену простым человеческим лбом,
в невесёлой комедии, не получившей названья.
 

1993

«Хотелось, аки по суху, – по хляби…»

 
Хотелось, аки по суху, – по хляби…
Ещё стеснялись говорить о хлебе…
Ещё шутили в спину всякой бабе…
А время шло. Джон Буль, сидевший в пабе,
витал в своем викторианском небе,
 
 
пока мы разоряли и трактиры,
и очаги, и памятные списки,
в заморских фильмах зачерняли титры,
в своих – решались только на пунктиры,
а в сферах волн – на шорохи и писки.
 
 
Актёры восклицали в балагане,
а денег было – лишь на яркий задник.
Скрипач стучал на звонком барабане,
каталась примадонна в шарабане
и ей дарил букеты чёрный всадник.
 

1995

«Когда тревожит злоба дня…»

 
Когда тревожит злоба дня
и я обороняюсь для
того, чтобы не множить горя,
день не уходит стороной,
не потрясает стариной,
и нужно в каждом разговоре
предвидеть оборот дурной.
 
 
Когда ж я равен сам себе,
уже никто в моей судьбе
не в силах переставить вехи,
и достигает высших сфер
мой голос, словно монгольфьер;
от страха я смыкаю веки —
но милосерден изувер.
 
 
Так много алчущих войны,
что остальные не вольны
пренебрегать дневной погодой
и носят дивные зонты,
плащи зловещей красоты,
не поспевают вскачь за модой —
и день изводит их черты.
 

1995

ИЗ НЕМЕЦКОЙ ТЕТРАДИ

«Шар Монгольфье наполнен сладким дымом…»

 
Шар Монгольфье наполнен сладким дымом,
и мне, чтобы остаться невредимым,
достаточно поддерживать огонь —
не в очаге. Глава программы школьной
напомнит, что неверен путь окольный
ни в играх и ни в суете погонь:
чреват нежданной встречей с колокольней.
 
 
Сегодняшнее время – лишь отсрочка;
как выглядит над нами оболочка,
судить возможно лишь со стороны,
но нет возврата, и горелка пышет,
и видно с высоты, и слышно свыше,
что жители покинутой страны
рассыпаны по раскалённой крыше.
 

1998, Берлин

«Смена сезонов всегда застигает врасплох…»

 
Смена сезонов всегда застигает врасплох:
и календарь, нам присущий, как будто неплох,
и соблюдаешь посты, и внимаешь советам,
только однажды, взглянув спозаранку в окно,
вдруг понимаешь, что больше не встретишься с летом:
что-то случилось с листвою и с утренним светом,
и с настроением трезвой толпы заодно.
 
 
Что-то случится с тоской по китайской стене,
если поймёшь, что проснулся в чужой стороне,
где, как ни странно, свои представленья о воле.
Лето прошло, и сгущаются воды реки,
люд понимает, что сгинет без средства от боли;
каждый рискует проснуться в несвойственной роли —
жаль, что не каждый поступит судьбе вопреки.
 

2004, Клостер Банц

НЬЮ-ЙОРК, ОСЕНЬ 2001 ГОДА

 
Здесь плохо спится – то ли из-за скуки,
то ль оттого, что полная луна
на землю шлёт несвойственные звуки;
но то чужое, чем она полна,
не стоит, право, и минуты сна.
 
 
Сочится через спущенные шторы
собачий вой, несущийся с луны.
Чтоб исключить возможность разговора,
собакам, всё ж, недостаёт слюны —
и это попадает в чьи-то сны.
 
 
А вой сирен над сонным царством Квинса —
невнятен, и тревожит зыбкий вид:
здесь, в сущности, пустыня, но без сфинкса.
И спящий люд затеять норовит
повторную постройку пирамид.
 

2005, Берлин

«Небо внутреннего мира затянуло облаками…»

 
Небо внутреннего мира затянуло облаками,
в небе внутреннего мира не вздыхает монгольфьер,
оттого и безработен пришлый лётчик Мураками,
что насущные дороги не видны из неких сфер.
 
 
Что с того, что я жалею остающихся снаружи —
им не выдержать осады, восвояси не уйти;
пусть завидуют тихонько или радуются вчуже,
или пусть меня жалеют: пропадает взаперти.
 
 
Но совсем не одиноко ни в какой слоновой башне,
даже если понимаешь, наблюдая из бойниц,
что уйти оттуда можно только в день позавчерашний
через душные палаты переполненных больниц.
 

2005, Берлин

«Пусть ты живёшь на женской половине…»

 
Пусть ты живёшь на женской половине,
а мне довлеет и мужская треть:
вопрос не в том, иметь иль не иметь —
быть иль не быть! Лежащий в домовине
таит ответ от нас одних, заметь.
 
 
Люд поделён на чистых и нечистых,
на вас и нас, на наших и своих,
на женщин и таких, что проще них.
Одна танцует в кольцах и монистах,
другой – в холодном трюме ищет стих.
 
 
Устройство мира всяк опишет в гневных
подмётных письмах, только проку – чуть:
ковчегу от скалы не отвернуть,
читатель почты – тот же бывший евнух,
и мы ещё всё те ж, и в этом суть.
 

2005, Берлин

НА ДИРИЖАБЛЕ

 
Неспешно двигаясь в пространстве,
обозреваю нижний мир,
не узнавая: карта странствий
былых зачитана до дыр,
 
 
и мне ступить на те же грабли
уже нетрудно в поздний час;
затем лечу на дирижабле,
вновь географии учась.
 
 
Внизу теперь чужие страны,
у каждой – свой набор стихий,
и мне оттуда слышать странно
косноязычные стихи.
 
 
Мой аппарат топорщит жабры:
мол, новым веяньям не верь.
Легко дышать на дирижабле:
он легче воздуха теперь.
 

2005, Берлин

«Мы нарочно оставляем нерастраченными сны…»

 
Мы нарочно оставляем нерастраченными сны —
пусть другие получают контрабандой прорицанья.
От плохого освещенья ночи кажутся тесны —
как туннели, безнадёжны и слоисты, как лазанья;
 
 
в них, как прежде, всё возможно, но излишни зеркала,
разговоры о погоде и старушечьи вязанья.
Сон случиться не успеет, как звонят колокола —
и стекло не отражает скороспелого лобзанья.
 

2006, Берлин