Текст книги "Шесть дней в сентябре"

– О взрыве вы узнали по телевидению или по радио?

– Нет там ни телевизора, ни радио. Я его услышал. Это совсем рядом.

– Вы сразу поняли, что это взрыв? Что не просто дом рухнул?

– Сразу. Мне приходилось такое слышать.

– Где?

– На войне. В Чечне, – неохотно сказал Родин.

– Вы воевали?

– Но вы же знаете, – сказал он еще тише.

– Откуда мне знать?

Родин ничего не ответил, только глянул укоризненно, и Олег вдруг почувствовал себя крайне неловко, словно и впрямь этот мальчишка поймал его на чем-то неблаговидном. И Ольга положила ручку на стол (получилось неожиданно громко, словно строгая учительница указкой по столу стукнула) и укоризненно воззрилась на Олега, благо хоть сидела за спиной допрашиваемого и тот не мог всего этого видеть.

Олег стиснул зубы, мысленно сосчитал до десяти, но сдержался. Проклиная все на свете, он продолжал работать и разыгрывать неведение.

– Почему вы полагаете, что мы все про вас знаем?

– Но вы же не просто так меня вызвали. Наверное, навели про меня справки.

– Мы знаем только самые общие данные, что в паспорте записаны. Откуда мне знать подробности, как вы воевали?

И вновь Ольга осуждающе на него посмотрела, и Олег торопливо отвел глаза. Сейчас Ольга ему мешала, сбивала, слишком много она для него значила. Он реагировал на каждый ее жест, а ему было необходимо разговорить Родина. Понять, что у парня на душе, было не менее важно, чем установить, что он делал во время каждого убийства.

Олег вышел из-за стола, пересел на стул, стоявший рядом с Родиным, нагнувшись, сказал доверительно (Ольга смотрела на все это с некоторым удивлением):

– Не для протокола. Расскажи, как там. – И когда парень отрицательно, с какой-то брезгливой торопливостью мотнул головой, попросил, почти взмолился: – Понимаешь, у меня там брат родной.

В Дагестане воюет. Мать извелась вся, а он, стервец, не пишет. Пацан еще, всего восемнадцать.

Краем глаза он видел, как Ольга покраснела. Конечно же для нее это было слишком: только вчера она обнаружила, что Олег откровенный карьерист, чиновник, защищающий, из шкурных, разумеется, соображений, начальство, а сейчас открыла для себя, что Олег еще и подлец и может нагло, цинично лгать в глаза человеку.

«Что им там, на юрфаке, больше о правах подозреваемых толкуют, чем о методах допроса?» – злясь, подумал Олег.

Он старался как можно убедительней смотреть на Родина. Тот, немного оттаивая, спросил:

– Кем воюет, в пехоте?

– Кажется, да. Мотострелок.

– Это плохо. Пехота в самое пекло всегда идет, у нее и потери больше.

– А где лучше? – разыгрывал простачка Олег. – Ну, если ты не в тылу, конечно.

– На кухне. – Родин улыбнулся. – При штабе. В артиллерии неплохо, все дальше от фронта.

– Нет, он в пехоте, – вздохнул Олег. – Сам напросился. Мать вот только жалко, болеет она у нас.

Ольга не выдержала. Нет, она ничего не сказала – все-таки Олег для нее сейчас был каким-никаким начальником, и тем более не могла она что-либо говорить сейчас, во время допроса, – она для начала кашлянула, а потом прокашлялась со значением. Получилось выразительно.

Не поднимая головы, Олег попросил металическим голосом:

– Ольга Владимировна, пожалуйста, оставьте протокол и зайдите к начальнику отдела. Он вам даст дела.

Ольга не сказала ни слова, встала; вся ее напряженная фигурка, поворот головы, сжатые губы, приподнятые плечи выражали крайнее презрение к Захарову, мелкому и подлому человеку.

Она вышла. Спасибо, хоть дверью не хлопнула.

Олег шепнул доверительно:

– Я ее отослал, а то будет болтать – женщина. Не для протокола, расскажи?

В кабинете Сытина Тютин восхищенно показал Анисину большой палец:

– Какой класс, далеко пойдет Захаров!

– Я за Сашку очень боюсь. Он и к мирной жизни не приспособлен, а тут война… Ты в плену был? Как там, издевались?

Он задел явно что-то больное, спросил что-то не то, и Родин вновь стал замыкаться, каменеть. Олег просто кожей почувствовал, как едва наметившейся контакт стал пропадать. Вовремя Ольга кашлянула, ничего не скажешь.

– Я вот все понять хочу, отчего мы их никак победить не можем? Что Чечня на карте – точка, без лупы не разглядишь.

И армия у нас какая-никакая, но должна же с несколькими тысячами боевиков справиться. Нет же у них авиации, пушек, танков немного. Отчего же?

– Спроси что полегче.

Олег будто не заметил его отчуждения и увлеченно продолжал:

– Я вот думаю, это оттого, что они злые. Многие наши в первую войну их больше жалели, все кричали о бедных чеченцах, о депортации, а они злость копили. А в войне как в драке: побеждает тот, в ком больше злости. Не любят они нас? Много в них ненависти?

– Много, – словно нехотя признал Родин.

Олег уловил на его лице мимолетную гримасу боли.

– Телевизор смотрю – ужасаюсь! Средневековье: заложники, рабы, и это в конце двадцатого века. Головы отпиливают, пальцы отрубают. Как такое может быть?! Или телевидение и газеты опять врут? Как в первую войну врали про невинных чеченов, так во вторую врут про виноватых. Как думаешь?

– Я телевизор почти три года не смотрел, – усмехнулся Родин. – И газет не читал. А видел всякое. И плохое, и хорошее. В концлагере когда сидел, там тяжко было. Охрана лютовала, особенно малолетки-боевики. Били, есть не давали, за свиней держали. Так и называли: русские свиньи. Одному офицеру на моих глазах живому голову отпилили, деревянной пилой.

– Жуть! – поразился Олег. Он слушал жадно, ловя каждое слово. И не кривил он тут душой: вопросы эти не только его – всю страну волновали.

– Потом я в горный аул попал. Меня одна семья выкупила, чтобы на какого-то родственника поменять. Эти нормально относились: кормили тем же, что и сами ели, и под бомбами я с ними в одном подвале сидел. И вообще, немало я чеченов встречал, которые за федералов, за одну страну, значит.

– Но почему о них мало говорят? – спросил Олег.

Родин не ответил, и больше Олегу не удалось его разговорить. Парню словно наскучило объяснять этому празднолюбопытствующему менту нечто такое, что не побывавшему там никакими словами не объяснишь, а тому, кто побывал, – объяснять не надо, вот он и умолк.

Олег задал еще несколько наивных вопросов, но ответы на них повисали в воздухе, и, вздохнув, Олег придвинул к себе протокол.

– Продолжим допрос, – нехотя сказал он. – Где вы были девятого сентября между 23.00 и 23.30:

– Разве вспомнишь? – нахмурился Родин. – Это же три дня уже прошло. Знал бы – записывал.

– Это только кажется, – подбодрил Олег. – Напрягите немного память.

– Ну, мама на работе была. Я, как только домой вернулся…

– Откуда вернулись? – перебил Олег.

– Я же говорил. Ночевал я у матери, в чулане. Потом там был. Потом…

– Где «там»? – не понял Олег.

Родин как-то странно взглянул на него.

– У дома взорванного. – Он поколебался, помолчал. – Глазел, со зрителями постоял. Под утро в чуланчик вернулся.

Как раз мать приехала. Она в то утро раньше примчалась, как про взрыв утром услышала, так, не позавтракав, и примчалась.

В 7.30 приехала, на полчаса раньше.

Она меня и выгнала. Я сразу домой поехал.

– На чем ехали?

– Автобусом, потом метро.

– Вот и прикинь время, – посоветовал Олег.

– Точно, – обрадовался парень. – Автобусом минут двадцать – двадцать пять, и на метро сорок. Там, до дома, еще десять. Получается, с девяти я дома был.

– И весь день там оставались.

– В магазин выходил.

– Во сколько?

– Днем. А точно не скажу… Может, в два, может, в три или в четыре.

– Кто-нибудь к вам заходил? Может, звонили?

– Телефона у нас нет. И никто не заходил.

– Мама когда домой вернулась?

– Она в ту ночь на работе ночевать осталась.

– Часто она так делает?

– Частенько, когда устает.

– То есть ночь с четверга на пятницу вы провели дома один.

– Я не маленький, темноты не боюсь.

– Никуда не выходили?

– Спал как убитый. – Он вдруг заметно вздрогнул, полез в карман. – Извините, я закурю. – На недоуменный взгляд Олега пояснил: – Неудачно я выразился. «Как убитые» спали те, кого взорвали.

Я потому днем никуда не пошел, что перенервничал на месте взрыва. Словно на развалины Грозного вернулся. А в магазин за водкой ходил. Чтобы забыться. Понимаете?

Дрожащей рукой он стал доставать сигареты, закурил. Выдержка ему изменила, и словно защитный панцирь спал: резко обозначились скулы, синяки под впалыми глазами. Олег вдруг заметил, как много у него седых волос. В этот момент ему никак нельзя было дать двадцать с небольшим, скорее все тридцать пять или сорок, даже при ярком освещении кабинета.

«А ведь его действительно можно принять за этакого молодого старичка, – подумал Олег. – Отсюда и разночтения в показаниях свидетелей в ресторане. Во дворе грузчики принимали его за мальчишку-студента, а в подвале, при лампе, товаровед решила, что он старше».

– Наверное… Наверное понимаю, – сказал он вслух, а про себя подумал: «Ни черта я не понимаю. И как я могу понять этих юных ветеранов, поседевших в девятнадцать лет? И может ли вообще кто-либо понять их, не испытав то, что выпало на их долю? В сорок пятом было легче: так или иначе, воевала вся страна, и все были в равном положении, и боль была на всех одна. Вот тогда все друг друга понимали.

А каково сейчас: от войны до мира два часа на самолете. Из окопа вернуться в мирную Москву – гуляющую, заполненную рекламой. Казино, кабаки, девочки – повзрослевшие, предпочитающие не героя войны, а крутого парня «с бабками на кармане».

– Да… – задумчиво протянул Олег. – Сколько ненависти в людях накопилось.

И все война, она людей раздраконила. Неудивительно, что ты, после плена особенно, чеченцев ненавидишь.

Олег не играл, он и впрямь так думал, а в кабинете Сытина Тютин вновь, восхищаясь, показал Анисимову большой палец, дескать, какой переход, как работает юноша.

Родин отрицательно покачал головой:

– Я их не ненавижу.

– Как же, после всего… Я же знаю, как в плену обращались, нам кассеты показывали, отнятые у боевиков. Это правда, что пальцы отрубают, что головы отпиливают. Там все это было, я видел.

– Все правда. Хотя…

Дима почувствовал, как у него пересохли губы, закружилась голова, совсем как тогда, когда Максимычу, седому уже полковнику, пилили голову деревянной пилой. Дима не мог оторвать взгляд от рук палача – с черными грязными ногтями, но холеных, давно уже ничего тяжелее «калаша» не державших. Глядя на агонию полковника, Сергей больше всего боялся упасть в обморок, боялся привлечь внимание охранников. А привлекать внимание охраны – не важно чем: словом, выражением лица, деталью одежды, – было опасно – Сергей это усвоил. Охрана в лагере МШБ[6]6
  МШБ – Министерство шариатской безопасности.


[Закрыть] была злая и неистощима на издевательства над пленными. Хуже, говорят, было только на строительстве дороги, которую Масхадов через горы тянул в Грузию. Там расходный материал не жалели: чуть ослаб – пулю в затылок, а завтра привезут нового пленника. В лагере МШБ сидели пленники важнее, поэтому, издеваясь, без разрешения охранники не убивали.

Дима важным пленником не был. Поэтому, когда начальник лагеря, вызвав его к себе, сказал: «Мы разобрались, ты не из ГРУ, собирай вещи», Дима похолодел – дорога!

Но ему повезло: начальник продал его в горное село, за тысячу двести долларов чечену, брат которого за дела криминальные ожидал в Сибири приговора суда.

В ауле жить было можно. Спал Дима в хлеву, с баранами, на вонючей овчине – и это было здорово после концлагеря. Бить его не били – пинки соседских мальчишек не в счет, да старый чеченец, которому в детстве в Казахстане на пустынном полустанке отрезало ногу, кидался с шашкой – пугал. Но по сравнению с деревянной пилой в руках охранника шашка Димку не страшила.

Когда его наконец-то обменяли, в Моздоке, на аэродроме, корреспондентка – дура с телевидения (вот также как этот следователь) лезла с микрофоном в душу, допытывалась, как ему было, хорошо ли с ним обращались в плену. Идиотка! Димка бы ее обматерил, да вокруг были люди, а камера целилась прямо в лицо; камера его и смутила. Он тогда впервые пожалел, что не образован, что не может словами передать то, что испытывала душа его. А рассказать хотелось многое, и бестолковой корреспондентке (ну как можно спросить: «С вами хорошо обращались?» Конечно «хорошо» – не отрезали живому голову, не убили; а быть заложником, вещью, лишенной свободы, – хорошо? Это хорошее обращение?), и следователю этому. Неплохой, кажется, парень, за брата переживает, если не врет, конечно.

Как рассказать?!

Дима уставился в пол, неопределенно пожимал плечами:

– Всякое было…

И опять следователь сдался.

Придвинул к себе протокол, вернулся на официальный тон.

– Где вы находились в субботу 11 сентября между 20.00 и 21.00?

– Дома.

– Вы домосед?

– Совсем нет.

– Мама?..

– Дежурила.

– Свидетели?..

– Нет.

– Вообще никого?

– В начале одиннадцатого заходил сосед, просил полтинник.

– В 22.00 – это поздно. Нас интересует час между 20.00 и 21.00. – Олег просто подталкивал Родина поинтересоваться, почему милицию интересуют столь разные временные отрезки. И прояви Родин естественное любопытство – это было бы вполне понятно, но он ничего не спрашивал, просто отвечал на задаваемые вопросы. Причем было видно – отвечал заинтересованно, живо, не как некоторые, впавшие в прострацию и утратившие интерес ко всему, даже к собственной судьбе личности, – Олег видел таких. «А с Ленинского, – подумал следователь, – где разоружили ментов, домой он вполне мог до десяти доехать, и сосед мог его видеть. Так что это ни о чем не говорит».

– Я весь вечер телевизор смотрел, – сказал Родин. – Громко. Я всегда так смотрю, слух подсел после стрельбы над ухом. Сосед должен был слышать, если не был пьян, конечно.

– Злоупотребляет?

– Не без этого. – Родин улыбнулся, впервые, как оказался в этом кабинете. Улыбка ему шла: стало видно, что лет ему немного.

Олег поспешил обратиться к нему на «ты», подчеркивая этим, что спрашивает не для протокола:

– Я знаю, что ты после плена опять на войну попал, по контракту. Тебя, наверное, командиры с удовольствием взяли: боевой опыт, через плен прошел, значит, воевать умно будешь и со злостью.

– А что? – Улыбка мгновенно пропала.

– Да боюсь, Женька контракт подпишет. Он зеленый совсем, романтик.

– Не подпишет. Для контракта прежде надо срочную оттрубить. За это время романтику из него выбьют.

Родин отвечал с откровенной неохотой, не скрывая, насколько ему неприятны расспросы следователя про Чечню. Олег видел готовое прорваться у собеседника раздражение, но, демонстративно отодвинув в сторону протокол, продолжал выспрашивать. Тогда Родин попросил:

– Слушай, следователь, не лезь в душу. Давай о деле: какое вас еще время интересует?

На столь прямую постановку вопроса возразить было нечего.

Олег решил повиниться:

– Извини, больше не буду… Вчерашний день. С трех и до поздней ночи. Опять дома сидел? На этот раз хоть с мамой?

Родин вполне откровенно вздохнул:

– В два я ушел из дома. Походил по Арбату, потом поехал в Тушино, на толкучку.

– Один?

– Ну да.

– А потом?

– Пиво пил. Там, у входа, забегаловка.

– Может, официантка? – предположил Олег.

– Там самообслуживание. Подходишь к окошку, берешь кружки и несешь к столику.

– Ну хорошо, попил пива, потом…

– К девчонке одной махнул, до утра. На рассвете домой, а там уже ваши.

– Так это здорово, – обрадовался Олег. – Давай координаты твоей подружки.

– Да не знаю я их. – Лицо Родина выразило полное отчаяние; он был то ли хороший актер, то ли наконец осознал шаткость своего положения.

– Как?! – удивился Олег. – Не знаешь, с кем спал?

– Я ее впервые увидел. Я же после пива сильно навеселе был. Смотрю, девчонка в парке, одна, молодая, современная. Слово за слово, познакомились. Она и говорит: «Поехали ко мне». Взяли частника, и вперед.

– Куда «вперед»?

– Кто его знает. Где-то на окраине, ехали долго. Спальный район, дома все одинаковые, коробки. Да и темновато уже было. А утром, пяти еще не было, она меня растолкала, сказала, что муж сейчас с дежурства придет, засунула в автобус, до метро, говорит, доедешь.

– Номер автобуса?

– Зачем он мне? Но ехали долго, с полчаса, я поспать еще успел.

– И метро не запомнил?

– Запомнил, – обрадовался парень. – Не где сел, а следующую, в поезде объявили: «Каширская».

– Как хоть зовут твою кралю?

– Тома. – Парень шмыгнул носом, отведя глаза в угол. – Или Таня… Не помню.

Теперь стало видно, насколько он, в сущности, молод. Не зря на войне эти солдаты так друг про друга говорили: «Пацаны… Пацанов погибших жалко». Во всяком случае, сейчас, допрашивая этого своего почти ровесника, Олег ощущал себя взрослым дядей, беседующим с нашкодившим подростком.

– Надо вспомнить, – жестко сказал Олег. – Попробуй найди молодую женщину по имени то ли Тома, то ли Таня, с мужем, работающим в ночную смену, и живущую примерно в получасе езды на автобусе, неизвестно какого номера, от метро «Варшавская».

Парень вновь шмыгнул носом, но даже и сейчас не спросил, не заорал: «Да в чем меня обвиняют?!» И это было подозрительно, еще подозрительнее, чем полное отсутствие алиби на момент каждого из совершенных преступлений.

– Что тут вспоминать, – тоскливо сказал он. – Она в штанах была, кожаных, в черной куртке… Квартира у них… такая обычная… как у всех: стенка, кровать… двухспальная.

– Это запомнилось! – хмыкнул Олег и спросил быстро: – Знакомы ли вы с Вахтангом Угидава?

– Нет.

– С Муртазом Угидава?

– Нет.

– С Райбеком Сайтановым?

– Первый раз слышу.

– С Саламбеком Дениевым?

– Не знаю. Имена вроде все чеченские?

Олег не ответил. Сложив листки опроса, выложил их перед Родиным.

– Прочитайте внимательно. В конце каждой страницы напишите своей рукой: «С моих слов записано верно», поставьте дату, время и роспись.

Олег позвонил и вызвал дежурного. По его знаку милиционер, из прикомандированных, сел рядом с допрашиваемым и внимательно следил, чтобы тот не съел какой-нибудь лист из протокола допроса (подобные случаи бывали).

Олег немного посидел в комнате, наблюдая не столько за Родиным, сколько за коллегой. Лишь убедившись, что незнакомый мент человек опытный и добросовестный (тот не сводил глаз с листов протокола), вышел в кабинет Сытина.

В кабинете начальника в разных углах, чтобы не мешали друг другу, работали три микрофона. Тютин слушал сразу три допроса. У листа ватмана Анисин заполнял таблицу. В зависимости от алиби закрашивал соответствующие графы напротив имен подозреваемых. За столом, непривычно сжавшись, словно желала стать меньше, сидела раскрасневшаяся Рябинина. Когда вошел Олег, она отвела глаза и даже, Олег не поверил своим ушам, легонько всхлипнула.

Олег подошел к ватману, чтобы оценить ситуацию.

Тютин приказал:

– Ольга Владимировна, ступайте на свое рабочее место.

Ольга поспешно встала и вышла.

Тютин посоветовал:

– Ты построже со своей красоткой. Бабам это полезно. А то привыкла, что перед ней все стелются, разбаловалась: хочу – работаю, хочу – взбрыкиваю.

– Ольга не моя и не баба, – обиделся Олег.

– Не кипятись, я тебе плохо не посоветую. Все они бабы. Любая принцесса становится бабой, если ее за нужное место взять. Я на эту кралю накричал – сразу шелковой стала, видел, как упорхнула? А будет кобениться – жалуйся мне, я ее приструню.

Тютин откровенно смеялся, и Олег промолчал.

– Что будем с твоим клиентом делать? – поинтересовался Тютин. – Предлагай, Валерий Яковлевич, а то Олежек больше о любви думает.

– Надо задерживать, пока он еще кого-нибудь не пришил.

– Оно конечно, – согласился Тютин. – А ты как думаешь, Олег?

– Улик против него никаких, а отсутствие алиби не доказательство. Задержать, чтобы через три дня выпустить?

– Правильно мыслишь, – похвалил Тютин Олега, а Анисину попенял: – Что значит молодое поколение: по-новому мыслит, о доказательствах для суда, как и положено в цивилизованном демократическом обществе. Это ты, Валера, привык, чуть что – в кутузку и по мордам. А времена изменились. Итак, Родина отпустить. Установить за ним плотное наблюдение.

– Правильно мыслите, товарищи начальники. – Анисин вроде бы даже обрадовался, что его предложение не прошло. – Признаю, был неправ, и снимаю свое крайне необдуманное предложение. Разрешите за проявленную сговорчивость, гражданин главный начальник, до известного места сбегать, сил нет терпеть, а Олежек пока вместо меня у доски постоит. Он умный, он справится.

– Ты сегодня явно пива обпился, – пожурил Тютин.

– Был грех.

– Ладно, иди. Я сам тебя подменю. А ты, Олег, ступай, отпускай Родина.

– Может, попридержать еще? – предложил Олег. – Чтобы наружка успела подготовиться.

– Наружка уже готова, – усмехнулся Тютин. – Рано я тебя похвалил, не зазнавайся.

Олег вернулся в кабинет, где в уголке, непривычно тихая, как мышка, сидела Рябинина. Олега она встретила виноватым взглядом слегка припухших глаз. Как ему не было ее жаль, но Олег поймал себя на мысли, что ему приятно, как эту неприступную красавицу слегка, но поставили на место. Он напустил на себя официальный вид – давая понять Ольге, что не намерен путать служебные отношения с личными (которых и не было в реальности, лишь только в его воображении), – и выписал парню пропуск.

– Я могу идти?

– Конечно.

Родин встал, потоптался.

– Кстати, – сказал он, кашлянув, – в спецназ таких, после плена, обычно не берут. Такие после кошмаров не психи, конечно, но психопаты точно. Могут любую операцию завалить или пленного, с трудом добытого, прикончить. А меня взяли. Именно оттого, что излишней злобы у меня на чеченов не было. До свидания.

С буквально отвисшей челюстью, растерянно, Олег смотрел, как за ним закрывается дверь. Потом спросил в скрытый в стене микрофон:

– Это что было? Если признание, то какое-то странное. А может, он мысли читает?

Ольга больше не покусывала губки. Скрывая улыбку, из-за своего угла она наблюдала за ним. Он был такой смешной, этот мальчик, так трогательно в нее влюбленный. А именно как мальчика – несмотря на свои девятнадцать, а его двадцать три – она его и воспринимала. А как еще воспринимать безнадежно влюбленного мужчину? За ней и сорокалетние профессора бегали тоже как мальчики.

У Глотова был нервно-заискивающий взгляд затравленной собаки: смесь агрессии и страха, равной готовности укусить, если перед ним окажется более слабый, и заискивать, если сидящий напротив будет силен. Такой взгляд вырабатывается зоной, многократными отсидками по незначительным статьям – драки, мелкие кражи, бытовухи.

Телосложения Глотов был некрупного – где же телу развиться в бараках: грудь впалая, лицо с нездоровым румянцем. Олег даже непроизвольно отодвинулся вместе со стулом: туберкулез в последнее время стал просто бичом среди рецидивистов. А Глотов, несмотря на смехотворность своих статей – 89, 144, 209 – мелочь! – был рецидивистом – пять отсидок, все понемногу, но в сумме – семнадцать лет. Весь послужной список Глотова высвечивался у Олега на компьютере.

Пока в кабинете присутствовали сопровождающие его собровцы – ребята крупные, здоровые, Глотов нервно мял в руках кепочку, которую автоматически сдернул с головы, когда к нему только подошли люди в форме. Когда же собровцы вышли, Глотов, глянув на молодого мальчишку-следователя и девчонку-секретаршу, решил, что тут можно покачать права, и громко, хамовато возопил:

– Начальник, за что меня приволокли?!

В общем, именно таким Олег его и представлял – насмотрелся на подобных за год работы.

– Чуть что, так Вова Глотов! – Рецидивист почти орал. – Как преступление, так Глотова тянут. А я, может, завязать хочу! Так вы не даете!

– Прекрати трагедию, – строго приказал Олег. – Куда это тебя таскают по любому поводу? Шамиль Басаев выискался.

И не ори, я не Черномырдин, слышу хорошо.

Попытка психологического давления не прошла, и Глотов успокоился так же быстро, как закипел, и вполне нормальным голосом попросил разрешения закурить.

– Если заслужишь, – холодно ответил Олег. – Об ответственности за дачу ложных показаний знаешь? Тогда распишись.

Глотов привычно выполнил знакомую процедуру.

– Фамилия, имя, отчество?

– Глотов Владимир Геннадиевич.

– Год рождения?

– Тысяча девятьсот шестьдесят четвертый.

– Судимости?

Глотов привычно отбарабанил номера статей.

Олег глянул на экран компьютера:

– Все правильно.

Он намеренно рубил отрывистыми фразами, втягивая Глотова в привычную атмосферу допроса, и тот послушно повелся, перестал блатовать, подчинился следователю.

– Где вы, гражданин Глотов, находились в ночь с восьмого на девятое от полуночи до часу ночи?

Глазки у Глотова воровато забегали:

– Не упомню.

– Надо вспомнить, Вова, надо, – проникновенно посоветовал Олег.

– Так сколько прошло… – затянул Глотов.

– А я напомню. Ночь эта приметной была. Как раз в эту ночь дом взорвали, на Гурьянова. Ты же рядом живешь, такое не забывается.

– Точно! Теперь вспомнил! – Глотов словно обрадовался. – Только меня в ту ночь дома не было. Я у брата ночевал, в Монино. Во! – Он улыбался, радуясь, как маленький, что вспомнил, потом сквозь улыбку стало проступать нечто звериное; какое-то время улыбка и этот оскал существовали вместе, будто совместили две картинки, и Глотов заорал: – Ты че, начальник?! Террор шьешь?! Суки поганые! – Рванув ворот, он повалился со стула, ударился головой, задергав ногами, забился на полу – только пена изо рта не шла. – Гады! Террористов поймать не можете и из Вовки Глотова решили убийцу сделать! Президенту спешите доложить, что поймали!

«Психопат, – подумал Олег, – натуральный психопат. Но, кажется, он и впрямь напуган».

Ольга испуганно сжалась на своем месте.

Олег не успел позвонить: на шум вбежали миллиционеры, подняли Глотова. Тот бился, продолжая орать, и его слегка ударили по затылку (Ольга, вздрогнув, поспешно отвернулась). Пришел врач, вколол Глотову что-то успокоительное. Он перестал визжать, только всхлипывал, подвывая (уже не страшно, а жалко).

Олег отошел к окну. Когда стоны за спиной прекратились, обернулся.

Глотов совсем успокоился, сидел неподвижно, словно слушал нечто внутри себя. Врач напоследок глянул ему в зрачки, собрал чемоданчик и, кивнув Олегу, ушел.

– Ладно, герой, – беззлобно сказал Олег. – Расскажи, за что твой сокамерник Ильяс Гиреев опустить тебя хотел? Он ведь чеченец был.

Глотов заметно вздрогнул, опустив голову.

– Так за что? – повторил Олег.

– Стукача из меня хочешь сделать, – слабо огрызнулся Глотов. – Не выйдет!

– Не знаю, не знаю, – задумчиво протянул Олег. – Конечно, есть неломающиеся люди, но это индивидуумы, единицы.

Девяносто девять процентов – система, – Олег символически обвел рукой кабинет, – сломает, и будут стучать как миленькие. И я их не осуждаю. С системой не поспоришь.

– Глотова не сломаешь! – Несмотря на действие лекарств, тормозивших эмоции, он это почти проорал. – Глотова и не такие вербовали, не вышло!

– Верю, верю, – успокоил Олег. Он повернулся к компьютеру, вглядываясь в экран. – Скажи мне, вот отчего, когда тебя в последний раз осудили, за грабежи в Медведково, твой подельник Петров получил семь лет усиленного, а ты, рецидивист, полтора условно? А обвинения вам предъявлялись тютелька в тютельку, одинаковые…

Глотов судорожно сглотнул, хотел что-то сказать, но не смог, слова застряли в пересохшем горле.

– Ты только не волнуйся, – повторил Олег. – И кстати, тебе привет от кума.

Глотов сник, даже тихонько застонал:

– Вот оно как… Застучал Ерохин.

А клялся, что между нами останется.

И эти, в Медведково… – Он осекся, испуганно глянул на Ольгу. Та смотрела на него с омерзением.

Олег вышел из-за стола, подвинув стул, сел рядом с Глотовым и сказал доверительно, не играя:

– Плохи твои дела, Владимир Геннадиевич. В районе за четыре дня пять убийств.

И алиби у тебя нет, я сам к тебе домой ходил, и участковый. Закрыто у тебя было. Так-то.

– Все скажу, – выдохнул Глотов. – Давай бумагу, следователь.

Как только Тютин услышал, что Глотов готов дать показания, он оставил Анисина слушать микрофоны и заполнять таблицу, а сам поспешил к Захарову.

Глотов, высунув от усердия язык, уже что-то писал, Олег заглядывал ему через плечо, а на вошедшего начальника глянул ничего не выражающим взглядом, и Тютин не стал мешать, а подсел к изнывающей от любопытства Ольге.

С грамотой Вовка был не в ладах, писал долго. Олег подсказывал ему буквы и целые слова. Тютин и Ольга ждали.

– Дата, и распишись, – велел Олег, взял бумагу и начал читать.

«Объяснительная. Следователю Захарову от гражданина Глотова Владимира Геннадиевича.

8 сентября я уехал из Москвы к двоюродному брату Михаилу в село Прошино, что в десяти километрах от Москвы. Мы крепко выпили за встречу и легли спать. Всю ночь с восьмое на девятое я спал. Утром в 6.00 я проснулся. В доме все было выпито и съедено, и я вышел на улицу, по которой как раз проходил Федя Зотов, знакомый мне по прошлым приездам в Прошино. Федя мне крикнул: «Выпить есть?» Я ответил: «Есть». «Налей!» – обрадовался он. «У меня не с собой», – сказал я.

«А где?» – спросил он. «Вон», – показал я на продуктовый магазин. Тогда мы с Федей поздоровались, обнялись, так как давно не виделись, и пошли к магазину.

В магазин мы забрались через слуховое окно в подсобном помещении. Федя ломал решетку, а я стоял на шухере. Совершив кражу, мы прошли на речку, где распили украденное, потом вернулись домой. Мой брат стал на нас кричать, так как мы его подставили: он судим, и милиция первым делом нагрянет к нему домой. Мы с Федей решили уехать к его другу в соседнее село.

В последний момент мой брат поехал с нами, сказав, что все свершилось и он уже вляпался.

По дороге мы поменяли Федину шапку и мою куртку на самогон и весь день пили у Фединого друга Андрея дома. Ночью мы забрались в дачи новых русских (номера домов я не знаю, так как в этой деревне был первый раз, но показать на месте, наверное, смогу, хотя не уверен – было темно и нас вел Андрей). В одном доме мы взяли велосипед и удочки, в другом – пальто, видео, часы и банку огурцов. В третьем доме мы забрали японский телевизор фирмы «Шарп». Когда мы его выносили, появился хозяин дачи, известный писатель. Федя называл его фамилию, но я забыл, так как книг его пока не читал. Но Федя говорил, что он очень известный гуманист и правозащитник и очень много выступает в защиту осужденных. Когда он увидел, что мы выносим его телевизор, то стал сильно ругаться матом. Я хотел бросить телевизор, но Федя сказал, что не надо, что писатель его не знает и вообще сильно близорук, ходит в очках. Писатель матерился, стоя за забором на улице, и по-всякому очень грязно нас обзывал. Тогда Федя сказал, чтобы он шел к нам – поговорим. Писатель стал кричать «Пожар!» – и мы убежали огородами за реку.

Все сворованное Федька продал какому-то барыге, якобы за восемьсот рублей (кроме огурцов). Но я думаю, что он соврал. Я бы меньше чем за тыщу не согласился. Один видак больше стоит. Думаю, припрятал, гад!