Текст книги "Кентавры на мосту"

И пока ехал, представлял себе весы. Выруливая из обширного двора, он видел опускающуюся чашу с дочерью и бывшей женой, а где-то далеко сверху, из противоположной чаши, ему махали ручонками Сю и сын и укоризненно смотрела жена нынешняя. Но по мере приближения к дому чаши сначала выровнялись, а затем та, где нетерпеливо попрыгивала Сю, ожидая папу, стала перетягивать. И когда он притормозил у дома, бывшая жена и дочь смотрели ему в спину из далекого, еле видимого подоблачного далека.

Сю действительно ждала. И сын обрадовался ему, как голодный лепешке. Оба засыпали его новостями из их детской жизни. Новостей было много. Сю налепетала целую историю о том, как неизвестно откуда взявшиеся гуси-лебеди унесли куклу Альбину, и они с няней шли по темным лесам и широким полям по следу…

– Сю, а какой след оставляют лебеди?

Девочка задумалась и, не решив этой сложной задачи, хотела продолжать. Звездочет глянул в окно и сразу понял, что ему несказанно повезло. Небо только что пропорол сверхзвуковой самолет: пушистый след тянулся вдоль всего горизонта.

– Вот, не твои лебеди оставили? – спросил он.

– Да, – подхватила Сю, – мы нашли Альбину, вот, – она ткнула ручкой в сторону дивана, на спинке которого восседала кукла в слегка запачканном белом платье, – гуси роняли, Альбина хлоп, а мы нашли!

Сын же носился по комнате с книгой о динозаврах. Кроме музыки, уже начинавшей ему надоедать, он обожал динозавров, самураев и холодное оружие. Ему вообще нравилось все холодное. Он, например, всегда ждал, когда еда остынет. Звездочет, не отпуская руки от головы Сю, привлек и его с динозаврами, они наперебой с сыном прочитали абзац-другой, рассматривая картинки. На глянцевых страницах динозавры потрясали своими непомерными хвостами, на их спинах топорщились устрашающие гребни. Сю динозавры не привлекали, она выскользнула из-под отцовской руки, залезла к Альбине на спинку дивана и ходила по спинке туда-сюда с хитрым цирковым видом. Звездочет отрывался от динозавров, смотрел на эти проходы, потом снова возвращался к динозаврам. Жена Звездочета в их играх и разговорах не участвовала, но все время давала понять, что она тоже существует: проходила по комнате, чтобы взять какую-нибудь пустяковину – листок с записью покупок, валявшийся на подоконнике, оставленную на диване сумочку, которую давала поиграть Сю. Один раз положила на стол мобильник, через пару минут вернулась за ним.

Когда дети уснули, а родители легли, жена стала ластиться к Звездочету с подчеркнутой и вообще-то не свойственной ей игривостью. Большие певческие груди придавили Звездочету руку и плечо, а пухлые губы, казалось, были везде – не уклонишься, не спрячешься. Он вдруг решил соблюдать конспирацию и сам аккуратно поцеловал жену в шею. Любое его движение приводило ее в несколько аффектированное возбуждение. Собственно, сразу чувствовалось, что и возбуждение, и вся эта страсть – оперного происхождения. Пожалуй, не хватало, чтобы она запела что-нибудь из «Кармен». Она не запела. Заплакала в соседней комнате Сю, и Звездочет рванулся на спасительный плач. Сю стояла в кроватке, трясла изо всех сил шаткие деревянные прутья и раскручивала звуковую сирену. «Голосом в мать пошла», – подумал Звездочет, выхватывая дочь из-за решетки и прижимая к груди. Он зашептал что-то нежное, пытаясь ее успокоить, поцеловал в лоб. Лоб был страшно горяч. Подбежала жена.

– Похоже, температура, – сказал он, – совсем горячая.

Жена перехватила Сю, стала зачем-то укачивать.

– Скорую вызывай.

Звездочет заспешил за мобильником. Проснулся сын, прошуршал, ничего не спрашивая, в туалет. Сю на несколько секунд замолчала, потом снова включила сирену.

Почему дети болеют и страдают? Звездочет по бабкиным рецептам обтирал лоб Сю тряпицей, смоченной в уксусе, хотя не верил, что это поможет. Прибыла скорая. Маленькая неопрятная врачиха с лицом, которое не запомнишь, даже если всю жизнь прожил рядом, шмыгнула в комнату, не переобуваясь и не моя рук. Потрогала лоб Сю, градусник решила не ставить: зачем?

– Одевайте, в больницу повезем.

– В какую? – встряла жена.

– Больничную. Дежурную, – дружелюбно пояснил вошедший следом медицинский персонал неявно различимого пола.

– Я поеду с вами.

– Собирайтесь, мы ждем. Только быстро, – отрезала врачиха, и они с персоналом ушли в машину.

Звездочет остался с сыном. Когда скорая утарахтела, он проводил ее взглядом и подумал нехорошую мысль. Не велика ли цена за то, что не пришлось трахаться, когда не хотелось? И сам понял, что мысль нехорошая, но производить этическую оценку отказался, а просто забыл эту мысль, а потом забыл и первую жену и почти забыл старшую дочь. Он посидел на скамеечке перед домом. Только что чуть стемнело, но уже готовилось светать. На ближнем дубе равномерно кричала сова. Звездочет часто видел под этим дубом то, что у орнитологов называется погадками: косточки и шкурки маленьких грызунов, комки птичьих перьев. Ночная жизнь совы представлялась ему сейчас привлекательнее его жизни. Он не мог ночью сожрать кого-нибудь, чтобы выплюнуть за окно, например, грязный белый халат. То-то удивилась бы жена Хозяина, прогуливая поутру своих мелких срюшек. Зазвонил мобильник в кармане: приехали в больницу.

– Хорошо, – сказал Звездочет. Было плохо, но он сказал: хорошо. И ушел наверх. Сын спал в подушку лицом, рука свисала, не доставая до пола. «Тоже маленький еще», – подумал Звездочет и проверил, дышит ли мальчик. Мальчик дышал.

3. Омский

Мысли о невоплощенном потомстве постепенно бледнели. Не исчезали совсем, как не исчезает никакая мысль, но уходили на второй, третий план, смешивались с четвертым. Омский вдруг вспомнил, что давно не звонил одной своей подруге, такой же училке, как и он, а можно и встретиться, хотя бы поговорить.

Когда-то они сошлись, как это всегда происходило с Омским, медленно и внезапно. То есть медленно, очень медленно и с перерывами возникал обоюдный интерес; перекидывались репликами на переменах, наблюдая за поросячьими играми школьников в узкой рекреации, потом беседовали после уроков, пили чай в ее кабинете. Омский даже не запомнил, с чего вдруг однажды стали целоваться, почему его руки оказались у нее под одеждой, что-то там искали и, видимо, нашли. В какой-то момент она перестала улыбаться, сморщила лоб, закрыла глаза и задышала короче и чаще обычного. После, когда пришли в себя, распахнула окно, задернула штору и закурила, а Омский, застегиваясь, перевел взгляд с милой теперь для него женщины на всю бедную классную обстановку, на дверь и обнаружил, что она не закрыта.

С тех пор стали встречаться уже с определенной целью. Она жила с матерью и сыном от неудачного брака (может быть, от одного из неудачных браков, но Омский про личное не спрашивал, а ему не рассказывали), поэтому он приглашал ее к себе, а если ей неудобно было проводить вечер не дома, то запирались в ее или его кабинете после уроков. В продолжение этой связи по-настоящему они так и не сблизились, не грузили друг друга собой, даже на ты переходили только в очень короткие моменты, когда, собственно, и говорить-то было незачем, потом неизменно возвращаясь к привычному «вы». В школе про них начали сплетничать, и шепоток, то сочувственный, то осуждающий (хотя что тут можно было осуждать?), тут же дошел до начальства. Начальство и само-то склонялось выпить и сравнительно весело провести время, но желало контролировать все процессы в учебных помещениях. Сделаны были намеки, даже резкие и неприятным тоном. Омский уволился.

После этого они встречались реже, потом очень редко; взаимное тяготение уменьшалось. Она отказывалась приезжать к нему, отговариваясь делами. Он назначал встречи в кафе, приносил цветы. Она принимала цветы, благодарила как бы между делом, пила кофе и просила не провожать. Уже не было между ними вот этой живой нервной связи, когда невозможно не дотронуться до руки, плеча, щеки, когда легко забываешь о том, что вокруг ходят люди, удивляются, посмеиваются, завидуют.

Как-то Омский предложил снять номер тут же, недалеко от кафе, где они виделись, благо гостиничек для всяких народных нужд развелось во множестве. Она вдруг озорно засмеялась и согласилась. Омский уже не знал, обрадовался он этому согласию или нет. Зашли в магазин, он купил вина и сыра – без вдумчивого выбора, не глядя на сорта того и другого. Красное и красное, сыр и сыр. Тяжелая гостиничная дверь открылась не враз, администратор сильно косила и не старалась быть любезной, записывая данные Омского и принимая деньги. В номере, душном и таком узком, что в нем едва помещалась кровать, он раскупорил бутылку. Она отказалась пить, только откусила пару раз от ломтика сыра и положила его на тарелку. Когда Омский обнял женщину, в ее сумочке загудел мобильник. «Одну минуту», – сказала она и отвлеклась на детский звонок. «Одну?» – этот вопрос она не услышала. «Хорошо, скоро буду». «Скоро?» «Да, мне надо идти». «К сожалению?» – уточнил Омский. «К сожалению», – она рассмеялась, как недавно в кафе. Администратор взяла ключ и проводила их косым взглядом, лишенным дополнительного выражения и интереса. К своим обязанностям она относилась исключительно профессионально, не вкладывая в работу ничего особенно человеческого.

Омский и женщина простились не целуясь. И тогда, наблюдая, как она садится в маршрутку, он обратил внимание на то, какой у нее потертый плащ, поношенные сапожки, как утомлено и озабочено ее светлое лицо.

В этот же раз, услышав голос Омского, она легко согласилась приехать. Не заболела внезапно, нашла, несмотря на начало июня, целый свободный день. Встретились на вокзале и сразу пошли в парк, в чуть подсохшие за несколько недождливых дней аллеи, разговаривали о каких-то пустяках. Омский шел слева, на четверть шага сзади, неотрывно смотрел на розовую шею, нежное, из-под пряди волос выглядывающее ухо. Особенно трогательной почему-то была маленькая непроколотая мочка. Вместо того чтобы слушать рассказ о несостоявшемся походе с подругами в бар на мужской стриптиз, Омский, глядя на женщину, разворачивал ленту с нечастыми моментами близости, вспоминал цвет и запах ее тела, все еще, кажется, желанного, но едва ли доступного, хотя и находящегося совсем рядом.

Они кружили по парку, то спускаясь к речушке и переходя без всякой нужды маленькие мостики, то вползая на холмы. Мелькали траченные кое-где статуи, беседки, клумбы, павильоны, преследовали обнаглевшие белки, мимо шелестели велосипедисты, приходилось постораниваться, пропуская развлекательные коляски, запряженные пахучими лошадьми. Около пруда, по которому шастали эфемерные плоскодонки, они заказали шашлык. Чья-то такса, чуть более лохматая, чем полагается быть таксам, активно обнюхивала кроссовки Омского. Она не требовала мяса и не лаяла, но настойчиво тыкалась ему в ноги, точно решая какую-то свою вечно возобновляемую собачью задачу.

Омский предложил выпить чаю в студии, его подруга, загадочно улыбнувшись, согласилась. И там он снова пережил поцелуйную вспышку и скидываемые без затей одежды, и это розовое светлое тело, и разомкнутые гладкие ножки, не нуждающиеся в бритве (на ногах у нее не росли волосы – редкое теперь достоинство, насколько мог судить Омский). Что пережила она, он не знал. Внешние проявления (хорошо знакомое ему дробное дыхание и коротко наморщенный лоб), кажется, говорили, что он тоже ей пригодился, хотя бы ненадолго. «Бедная, нищенская любовь, – подумал он, – но как хорошо!»

– Послушайте, – сказал он, – у кого мы это все крадем? Мы же свободны.

– Свободны… – она опять рассмеялась.

– Правда, переезжайте ко мне…

– У меня сын. И мама. Собака и кошка. Работа в городе. Я деловая женщина! – и вновь смех.

– У вас собака и кошка. Почему такса все время обнюхивала меня?

– Ну, не знаю. Может, ее больше интересуют мужчины.

– Ну да, мужчины тоже животные, конечно, о чем разговор.

В дверь постучали.

– Вы дома? – Это пришла Раиса, подрабатывающая еще и уборщицей.

Омский натянул джинсы и в таком виде для скорости приоткрыл. Раису, заметившую издалека, что он возвращался не один, жгло любопытство. Как же! Полуодетый Омский, расстеленная постель, женщина под одеялом!

– Раиса, я уберу сам.

– И унитаз помоете?

– Думаю, помою.

– Ну, смотрите, а то прошлый раз еле домыла.

Женщина под одеялом прыснула. Раиса ушла.

– Ну вот, неловкость вышла…

– Да нет, даже мило, – поднимаясь, подруга Омского случайно смахнула с прикроватной тумбочки какую-то бумажку. И увидела под ней пластмассовую заколку для волос. Омский тоже ее увидел и обомлел, как при всяком столкновении с необъяснимым.

– Я вижу, вы тосковали не в одиночестве, – на этот раз она рассмеялась чуть принужденно. – Но вы правы: мы свободны.

– Должен сделать официальное заявление: понятия не имею, как она сюда попала. Ни одной женщины до вас здесь не было… Разве Раиса оставила, когда убирала. Но тоже это как-то странно: прийти убирать и снять заколку? Спать она, что ли, тут легла? Не понимаю.

– Знаете, я вам вот что скажу, – она закончила одеваться. – У вас тут есть зеркало?

– В туалете.

– Ага, я сейчас.

Она продолжила, когда вышла:

– Я ничего не рассказывала раньше, но нужно, чтобы вы поняли. До того, как мы познакомились, у меня был тяжелый период, совсем тяжелый. Мой бывший муж – бандит, обычный бандит, долго не хотел меня отпускать, угрожал убить. На Сенечку денег дает. Иногда. Немного. За мной следит, насколько рук хватает… Поэтому меня провожать нельзя… А я после него влюбилась, уехала в деревню – за любовью уехала. И там все это тоже закончилось так… безобразно, не хочу вспоминать. Я думала, больше ни с кем не сойдусь никогда, видеть мужчин не могла. А с вами я поняла, что могу. И даже благодарна вам. И оправдываться не надо.

– Я и не оправдываюсь, но…

– Не надо ничего. Проехали, – помните у Лескова так Катерина говорит? Просто прощайте.

И еще раз на пороге (после поспешно мужского «Я вас провожу»):

– Прощайте, – рассмеялась в последний раз и ушла.

Назавтра Омский подходил к каждой из школьных женщин, задавая один и тот же тактичный вопрос:

– Это не вы у меня в студии заколку оставили?

Раиса отказалась напрочь, с возмущением. Жанна, приблизив голову к самому носу Омского, постучала длинным наманикюренным ногтем по виску:

– Вы считаете, мне пошло бы?

И презрительно добавила:

– Не ношу пластмассовых заколок.

Ледяным презрением облила его и Герда. Ей вопрос задавался в присутствии Звездочета, и тот, чтобы не расхохотаться, несколько раз от души сморкнулся. Жены Сансарыча, Комиссара, Звездочета были вне подозрений, Омский к ним даже не подходил. Почему вне подозрений? А потому что зачем? Хореографическая Татьяна? У той слишком короткая для заколки стрижка. Теоретически каждая из них могла взять ключ от студии у Раисы или там, откуда берет его Раиса. Но ни у одной не было ни малейшего повода это делать.

Омский прожил достаточно долго, чтобы хоть что-нибудь понять в жизни. И то, что для попрощавшейся вчера с ним женщины его больше нет, не существует, нет вообще, в природе, – это он понял и против этого не бунтовал. Но откуда могла взяться на прикроватной тумбочке в его студии женская заколка – этого он понять не мог. В происки – не верил. Как не заметил ее раньше сам – не знал. Что когда-нибудь сумеет объяснить себе этот случай, не клялся. Для цели в жизни это выглядело бы мелковато. В общем взглянул – и мимо.

4. Елена

Яростно, просто яростно хотелось трахаться. А было так. Елена, влезая посреди бела дня в открытое окно к Витьку, увидела вместо одной кровати две. На дополнительной лежанке сидел, разбирая шмотки из рюкзака, совершенно не нужный ей румяный и слегка свиноподобный подросток. Витек вскочил и с кисло-виноватой физиономией сказал:

– Ой. В принципе…

– Жду под окном. Без гитары, но шпагу прихвати, – и она легко спрыгнула обратно.

Туда же вымахнул и Витек.

– Вот, понимаешь, новенький. Подселили, мест не осталось. Что, в принципе, делать?

– Кто у нас тут мужчина? Сделай что-нибудь.

Она знала, что этот аргумент действует всегда и на всех. Даже самый робкий и неинициативный вместо чего-нибудь делал все, когда Елена произносила эту фразу. А Витька не назовешь робким и неинициативным.

– Так, в принципе… Жди на улице, – он принял решение быстро, вдохновенно, сведя в мозгу сразу несколько вводных: время, возможное место, средства достижения цели.

Первый шаг – каморка для персонала, где хозяйственно-музыкальная Раиса держит ключи. На каждом – надпись. Хорошее известие: каморка открыта. Плохое известие: Раиса на месте. Цепочка: была бы не на месте, дверь бы, скорее всего, закрыла. Итог: так лучше, чем не так.

– Здравствуйте!

– Вроде здоровались сегодня. Витек, тебе чего?

– Да, в принципе, мне сказали помочь сегодня посуду мыть.

– Ну, и где ты, где посуда?

– Никак этого не найду… Геля.

– Геля, – это по-простому Ангелина, – сообщила Раиса. – Сестру мою двоюродную Ангелиной зовут. Мы с ней в детстве…

Раиса не договорила, только озорно сверкнула глазами. Витек внял этой очень важной для него информации. Ждал, пока она отвернется. И сам шарил взглядом по стенду, как фонарем в ночи. При каждом ключе – маленькая табличка с обозначением. Хорошее известие: есть нужный. Пока Раиса для неясной надобности поворачивалась вокруг своей оси, одно замысловатое, но точное движение руки – и ключ лег в карман Витька.

– Ну, пошли в кухню, посмотрим, что там.

Гель стоял так, что не заметить его было нельзя.

– Ты как, видишь-то хорошо? А чувствуешь себя как?

Витек не растерялся. Растеряться – это вообще не про него.

– Да, что-то не очень. Я потом посуду помою. Пойду, в принципе, прилягу, – даже и не соврал он.

– Врача, может, вызвать?

– Потом, – и, не уточняя, по чем по том, рванул из кухни.

Ключ сладко царапнул Витьков пах. У ворот ждала, томясь, Елена. Ничего не спросила, только откинула голову немного назад и сузила глаза.

– Вот, – Витек похлопал рукой по карману, – идем. – Ты, в принципе, иди мимо того дома, видишь? И в парадную. Первая дверь налево. Будет открыто.

Витек резво обогнал ее и, перейдя дорогу, двинулся внутрь небольшой яблоневой аллеи. Аллея цвела. Подойдя к двери, он обернулся. Елена была невестой, яблоневый цвет одел ее в свадебное платье с гигантским шлейфом. У Витька аж дыханье перехватило, отчего он поскорее отвернулся и юркнул внутрь деревянного дома о двух этажах. Левая дверь – здесь живет Омский, которого сейчас нет. Открыть. Так. Легкий беспорядок. В раковине недомытая тарелка. На столе – россыпь книг. На тумбочке – какие-то бумаги. Кровать застелена неаккуратно. Сам Витек стелил лучше. Времени на уборку нет. И не надо. Елена уже входит. Витек кинулся к ней и обнял сразу всю, а обнимающая рука его за ее спиной ловко повернула ключ изнутри. Они кинулись к кровати; жалкий картонный брелок качался еще некоторое время маятником, пока в трех метрах от него начинали твориться исключительно интересные дела, мелькали захватывающие воображение картинки, летала одежда: Витькова футболка – на кипу книг на столе, Еленины стринги – на телевизор, пластмассовая заколка – на тумбочку… Задышала, заскрипела кровать, винтом заходил воздух вокруг молодых, жахнул с наружной стороны о стекло шершень. Идет-гудет, идет-гудет, идет-гудет… А что идет, что и где гудет, и какого черта гудет, а не гудит?.. Кто же теперь станет разбираться в этих хитросплетениях?.. Витька разламывало от этого гуда, пока гуд не начал переливаться в Елену. Ее тоже трясло, и в момент самого главного перелива затрясло сильнее, так что даже прекрасное лицо исказилось, стало сосредоточенным и грозным. Такой Витек Елену еще не видел. Если бы он имел какое-нибудь понятие о Вагнере, принял бы ее за Валькирию. Грозность, впрочем, соскочила с ее лица быстро – как только прошла трясучка. Пантера расправилась с добычей и замурлыкала. Витек улыбался. Елена откинулась, полежала минутку-другую, закрыв глаза, а потом как бы очнулась.

– Через десять минут повторим? Только медленно и вдумчиво.

Через десять минут (она поглядывала на неснятые часики) повторили. И сразу вытерла пот со лба тыльной стороной ладони.

– Фу… О`кей, мне пора. Чмоки-чмоки.

Вскочила, собрала, точно невидимым пылесосом, одежду, каждая деталь которой в момент становилась на место, и убежала.

Витек спустил ноги на пол и попытался припомнить, в каком виде была комната до всего этого вихря. Точно не такой. Начнем с пятен на простыне. Что с ними делать? Витек заглянул в санузел, деловито отлил и отмотал порядочный кусок бумаги. Промокание простыне не помогло. Может быть, пятна стали суше, но все же не заметить их было трудно. «А ты, в принципе, постарайся, – подумал Витек, – постарайся не заметить». Тут мысль оборвалась, и он застелил кровать – чуть аккуратней, чем было до. Что-то неладное творилось с книгами на столе: теперь они лежали не россыпью, а стопкой. Витек не заметил, когда и зачем это сделала Елена. Он стал восстанавливать прежний беспорядок. Возникли трудности: положить точь-в-точь как раньше не получалось. Сверху, например, лежал серенький в продольную рельефную полоску Достоевский. А сначала был снизу. Бедный Достоевский. На портретах всегда такой худой, изможденный, щеки впалые, а томина пухлый. Все соки в книгу перелил. Том пятый. «Переливание соков». Витек распахнул книгу на картинке: Раиса из трехлитровой банки разливала томатный сок по стаканам. «Запачкает же книгу», – заботливо мелькнуло у него. Он просто шлепнул сбоку по переплетам, и тогда книги, рассыпавшись, приняли похожий на прежний вид. Зато пропала тарелка из раковины. Витек не допускал мысли, что ее могли помыть. «Я ведь не мыл посуду – ни в школе, ни здесь. И гель мне ни к чему. Ключ – тот нужен». В посудосушке стояли только сухие тарелки. Тут Витек открыл глаза. Сморило, – вот номер! И глянул на стол. Книги в порядке, то есть в беспорядке. В раковину: тарелка там – не летающая, в принципе. И только пятна на простыне перетекли из сна в реальность. Ну, еще разок: туалет – бумага – пятна. Закрыть одеялом, покрывалом. Уйти.

В обратном порядке аллейка уже не казалась такой торжественной. Мельтешили пчелы. Пронеслась мимо бурая дворняга без определенного места жительства. Жена Хозяина таких не терпела, но как за ними уследишь? За людьми уследить – и то трудно. А за ключами? В принципе невозможно. Витек в минуту промахнул жалкое расстояние от двери до двери. Хорошая новость: Раисы нет. Плохая: дверь-то закрыта, не оставишь ключа на месте. Итог: завтра она может заметить, что его нет, если уже не заметила. Витек сунулся на кухню: Раисы не было и там. Правда, он нашел кое-что поинтереснее: рабочий Раисин халат. Нет, он не фетишист, халат ему ни к чему, принюхиваться не станет. Но знаете ли вы, как это знает он, что в халате есть карманы? А он знает это, потому что вынимает ключ из своего кармана и кладет в карман халата. И зачем Раиса его взяла – пусть гадает. Пусть пьет лекарство для памяти и опасается автоматических движений. Этак хвать ключ – и в карман. А дальше, короче, что?

Витек, пока то да се, пропустил консультацию, и на выбеге из кухни его прихватил Сансарыч.

– Где был?

– Живот болел. Плохо было.

Сансарыч дал пару легких щелбанов по Витькову прессу. Под рубашкой у парня напряглись кубики.

– Живот? Много тренируешься, это мышечная боль. Или объелся чего?

– Ага, много тренируюсь. Объелся, в принципе.

– Не объедайся. Особенно в принципе. Тренируйся в меру. На консультации ходи. Вот ты что о физике знаешь?

– О какой? – вдруг засомневался Витек. – О физической?

– До химической мы еще не дошли.

– Я обязательно проконсультируюсь. Завтра.

– Да-да, – Сансарыч задумался и ушел.

В комнате Витька ожидал новенький. Он раскладывал вещи из чемодана. Сам по себе чемодан не казался огромным, но предметы, которые доставались из него, активно заполняли собой пространство. Под ними уже исчез подоконник (а ведь еще совсем недавно на нем сидела Елена), стонало полстола, они торчали из-под кровати, которая и сама-то была здесь лишним телом. Витек представил, как новенький вытесняет из этой комнаты Елену – собой, кроватью, вещами, какими-то коробками с печеньем, пакетами чипсов, едва початой двухлитровой бутылкой пепси. Новенький сыто улыбнулся и протянул бутылку Витьку:

– Пить хочешь?

Витек, не беря пепси, присел на свою кровать. Похлопал костяшками пальцев по коленке. Пить он хотел. Встал.

– В принципе, хочу.

Снял с полки стакан, налил полный. Выпил, задохнувшись черными пузырьками. Сделал шаг к новенькому и в первый раз за несколько лет ударил человека в лицо.

5

«Спят усталые игрушки, книжки спят. Говори своей подружке: скинь наряд», – увлеченно бормотал новенький, осваиваясь в комнате у мальчика, не читавшего Достоевского. Он быстро отошел от внезапного Витькова гнева неизвестно на что, тем более что тот по полной форме принес извинения и тут же попросил переехать к кому-нибудь другому, потому что, в принципе… Тут Витек замялся и не стал ничего объяснять, но пострадавший нос новенького хлюпал убедительнее любых аргументов. Он не хотел продолжения, а вообще-то ждал от людей добра и сам готовился нести добро людям. Во всяком случае, мог угостить кого угодно пепси или даже шоколадкой. Но кулаком в лицо, не говоря худого слова, – это было слишком. Нос, однако, не сломался. Может быть, Витек в последнее мгновение притормозил движение кулака? Наверно, так. Иначе последствия были бы кровавее и разрушительнее. Комиссар, коротко переговорив с Витьком и сделав ему отеческий втык, подумал, что новичку и вправду будет лучше у Петрушки. И ему стало лучше. А к вечеру, когда сосед-старожил уснул, он подрочил под одеялом для полного удовольствования и блаженно затих, улыбаясь.

Как решали женский вопрос старшие? А вот по-разному. Одни так, как это только что, уютно укрывшись, сделал новенький, другие в последнем утреннем сне отделывались самотеком, третьи встречались с ровесницами по воскресеньям, когда можно было уезжать домой, четвертые за бесконечно вьющимися занятиями вообще забывали обо всем таком, пятые думали об этом в неопределенном будущем времени[2]2
  Ей-богу, невозможно все время отделываться линейными фразами. И скобки, признаться, не помогают, требует душа гипертекста. И я не знаю, что вы говорите своей душе, когда она требует чего-то подобного. Тут вам не научный труд с многочисленными ссылками на источники (хотя для ссылок на источники вовсе не нужно быть каким-нибудь ученым-переученым; вот Лермонтов – какой из него ученый, а на источники-то его сослали), нужно, чтобы все время что-то происходило, а так – остановиться, подумать, зависнуть, – нет, нельзя. Время, господа, время! Но я ведь о времени и хотел. Вот почему будущее время, да и никакое время в языке не бывает неопределенным? Форма неопределенная есть, а времени нет. А простого будущего так не только неопределенного, но даже и несовершенного нет. Сложное, конечно, есть, но зачем нам сложное будущее? Тут и с настоящим-то хрен разберешься. И то будущее, которое простое, почему-то всегда совершенное, то есть состоявшееся. И как нам жить с таким будущим временем? Прошедшее может быть длительным (проверьте длину своей памяти, и вы в этом убедитесь); настоящее вообще никогда не заканчивается. А будущее, получается, каждый раз позади. Наверно, поэтому его никогда и не видно: нет же у нас глаз на затылке.


[Закрыть], шестые отчаянно тосковали, влюбляясь в недостижимое. Допускаем, что это далеко не полная классификация, оттого и переключаемся с того, что разделяло старших, на то, что их, пусть ненадолго, но объединило. То есть не столько на то, сколько на ту. Той оказалась старшая сестра новенького, тут же, в мае, навестившая братца и с пол-оборота включившаяся в неформальную школьную жизнь.

Мальчики ей понравились, даже очень понравились. Но как-то все сразу. И она понравилась почти всем. И, кстати, не только мальчикам. Может быть, кто-то еще помнит англичанина, любителя открывать бутылки по ночам и русских девушек? Сестра новенького в полной мере отвечала его вкусу: она была сразу и девушкой, и русской. А бутылки водились во множестве в «Пятерочке» неподалеку.

Сперва все-таки мальчики. Сестра новенького – назовем ее сестрой милосердия, то есть милой любому сердцу – приходила к братцу, но источала при этом такие флюиды, что остальные (не исключая и Витька, наполненного во всякой клеточке Еленой, и даже некоторых особенно бойких и продвинутых младших) собирались вокруг нее, как акулы на запах крови. Чем живы люди? Запахом и зовом. Вечным зовом и временным запахом, поскольку вечного запаха не бывает. Тот запах, который чуть древнее, чем хотелось бы, превращается в конце концов в невыносимую вонь. С зовом другое дело. Вечный зов привлекателен именно тем, что он вечный. И поэтому Владимир Соловьев, русский философ женственности, и Анатолий Иванов, заурядный советский писака, объединяются поверх своего разнонаправленного творчества вечным женским зовом.

Итак, мальчики собирались вкруг нее и льнули к ней. И она принимала это льнение, льновение – а как еще его назвать? – покровительственно и благосклонно. Улыбалась, когда до нее как бы случайно дотрагивались старшие; гладила младших по головам, и рука ее часто задерживалась на чьей-то румяной щеке, а острый коготок мог царапнуть подвернувшуюся мочку. Милосердная эта сестричка организовала внеурочное воспитание по полной программе. В программу входило много чего, кроме коллективного возбуждения. Например, соперничество малых сих перед лицом госпожи и владычицы. Во множестве разбитые носы и синяки под глазами – не от порока какого или бессонных ночей, проведенных в любви, а от соперничества же. Ну, видел один мальчик ее в комнате другого. Но и другой ведь мог увидеть ее в комнате первого.

Охватившая школу любовная вакханалия длилась недолго, может быть, недели две. Однажды пересеклись пути нашей сестры с путями англичанина англичанина[3]3
  Тут нет описки. См. начало главы «Урания».


[Закрыть]. И в длинном его целеустремленном облике она опознала Его, а он в ее флюидах учуял то, чего никак не мог найти в прочих девушках, пусть и русских. Сестра новенького приблизилась к школе и отдалилась от нее, то есть поселилась рядом, у англичанина, но перестала бывать в ней. Чуть позже мальчики узнали, что теряют их обоих[4]4
  Не считая собаки.


[Закрыть]: англичанин достиг пика счастья и увез вечную женственность в солнечный Лондон. Или не Лондон, а Манчестер. Может быть, даже Бирмингем или Ковентри. Мы легко бы могли забежать вперед, тем более что выяснили, что этот перед, если речь о времени, находится скорее позади, хотя бежать назад неудобно, и когда в школе проводились соревнования по бегу назад, удовлетворительно с этим справились немногие. Так вот, забегая туда, мы увидим трогательную встречу подросших за лето младших и милосердной сестры. Они обнимутся, она будет гладить их слегка похудевшие щеки (детства в них станет чуть меньше, а мужество, наоборот, постепенно проступит) и царапать мочки острыми коготками. Они почти сравняются с ней размерами; она, конечно, будет в центре внимания, но соотношение размеров изменится. Когда Белоснежка находит своего принца, у гномов появляются перспективы роста.

Англичанин будет стоять рядом, даже прослезится, в том смысле, что его темные кельтские глаза увлажнятся – то ли потому, что он позавидует острому приступу детской любви к его жене (он ведь провел с ними неизмеримо больше времени[5]5
  Конечно, слово «больше» как бы намекает на принципиальную измеримость времени, но я вовсе не уверен, что время можно измерить всерьез, настолько эфемерными кажутся те единицы, которыми его предлагается измерять. Англичанин учил этих маленьких людей и общался с ними целый год; сестра же милосердия – две недели (или так: всего один год, целых две недели). Возникает вопрос, нет, много вопросов. Что больше способствовало их росту и взрослению? Какой опыт стал для них более ценным? Кого они запомнят навсегда? Кого будут видеть в эротических фантазиях? На кого будут похожи их подруги и жены? О лукавый и простодушный Фрейд, река времени не поглотит тебя, а просто обтечет стороной, ты останешься стенать на мысу, представляя его, в зависимости от формы, то одинокой грудью амазонки, то заблудившимся в извивах воды мужеским признаком.


[Закрыть], и где благодарность?), то ли оттого, что испытает чувство умиления, хотя трудно предположить, какова могла быть природа[6]6
  Так вот, о природе. Май тем временем летел к концу. Жестокий, с белыми ночами, темными желаниями, май, брызжущий яблоневым светом, назревающий сиренью, экзаменами, каникулами и другими осложнениями личного, общественного и природного свойства. Ну да, природного. Например, все знают, что весна – время, располагающее к любви. Блок знает, Лесков знает, другой всякий-разный писатель в курсе. А Пушкин совсем наоборот, больше по осени специалист. По осени, когда все нормальные люди считают цыплят, Пушкин, преимущественно человек поэтический, сбивается на тему любви, дружбы, родины, духовности, философские раздумья и лирику, так сказать, природы.


[Закрыть] этого умиления.