Текст книги "Кентавры на мосту"

Глава восьмая
Талия

1

Комиссар собрал всех в зале совета и с ухмылкой в усах объявил:

– Господа, у меня известие.

– Пренеприятнейшее? – выдохнули хором Господи и Звездочет, Сансарыч и Посейдон, Жанна и Омский, Фозанов и Татьяна. И даже Герда заперебирала губами.

– Скорее всего. К нам едет… – и Комиссар завис на паузе.

– Ревизоры здесь тихие… – заполнил звуковое зияние Звездочет.

– Улица, красных ревизорь! – выпалил загадочный лозунг Фозанов, точно репетировал его месяца два.

– Чем Господа прогневали? – Господи перекрестился.

– Пинь-пинь-пинь, – тарарахнул ревизор… – внес свою филологическую лепту Омский.

– Подъезжая под Ижоры, видим: всюду ревизоры… – пробурчал Посейдон.

– Последний дар моей Изоры уже глотают ревизоры… (Снова Омский)

– Да остановитесь! Рано потешаетесь, господа учителя, – Комиссар понял, что эффект случился, но он как-то представлял его себе иначе.

– И дамы учительницы! – с легким оттенком феминизма поправка Жанны.

– Ой-ой-ой, – скривился Комиссар, любивший подчеркнуть мужественность своей профессии. – Да никакой не ревизор. Читаете одну классику, вот и результат: ощущение живой жизни утратили. Директор новый к нам едет. Прямо сейчас.

– А старый? – это Герда заинтересовалась будущим раскладом.

– Хозяин решил передоверить управление человеку со стороны, незаинтересованному.

– А сам?

– А сам будет наблюдать сверху.

– Хорошая позиция, – подытожила Герда.

Но итог не вышел окончательным.

– Не заинтересованному в чем? – нашел слабое звено Посейдон.

– Ну все, волну не пускайте, граждане.

И волна схлынула. Дальше вяло занялись текучкой. Дети разъезжались, цвела сирень, пора было планировать новые путешествия, может быть, отдыхать. Семейные Сансарыч, Звездочет и Комиссар собирались на юг (что они называли югом, требует уточнения, но пусть, пусть требует; не каждое требование удовлетворяется); Татьяна тоже думала вывезти Фозанова к морю, но выбирала к какому; Господи был занят строительством церкви (какую он при этом играл роль, разве только бог знал, но камней не таскал, это точно, и денег, благо их не имел, не вкладывал); Герда приобрела путевку в белорусский санаторий; Посейдон уезжал в экспедицию на север, к беломорским обитателям, жена его с заметно поздоровевшим ребенком отправлялась на дачу; Жанна стремилась в Европу, в музеи и соборы. А что Омский? А ничего, мысли об отпуске у него не фокусировались, не собирались в пучок. Пожалуй, только мысль о паре-другой рюмок водки была определенной. Наверно, нужно было бы съездить к матери, но лето не годилось для таких поездок. Материна южная страна не предусматривала возможности летом дышать. С тем же успехом можно было бы высадиться и провести недельку на Марсе. (Кстати, есть ли на Марсе недели? И если есть, сколько времени они занимают?) Омский помнил, что дыхание – одна из базовых потребностей человека, и на Марс поэтому не собирался. Учителя, обсудив несколько малоинтересных вопросов, далеких от марсианских будней, лениво переползали в столовую, ближе к кофейному автомату. Автомат урчал, мигал и плевался порциями эспрессо.

Звездочет стал задумчив. Каждый человек, имеющий детей, живет в ритме здоровье – болезнь – здоровье. Этот ритм подозрительно напоминает знаменитую формулу «товар – деньги – товар». Например, понедельник и вторник объединяются, потому что ребенок в эти дни здоров. Этот товар принадлежит человеку, он пользуется им и успевает к этому привыкнуть. А в среду, скажем, дитя заболело. Среда вообще способствует заболеванию. Болезнь располагает к трате денег. И каждый человек (Звездочет не ощущал себя каждым, но из привычки к обобщениям все же использовал такую категорию) падает в этой волнообразной среде, падает и поднимается. Но к пятнице выясняется, что это разовый подъем температуры, и ее падение тоже сопровождается подъемом, на этот раз – духовным. К вечеру воскресенья стабильность достигнута, деньги заплачены, и товар снова в распоряжении родителя. Семья готова к новому циклу. Кстати, какой сегодня день недели?

Все пьют кофе, а Комиссар заваривает себе чай. Он любит зеленый.

– Как думаешь, это надолго? – спрашивает у него Звездочет.

Омский и Жанна прислушиваются. Комиссар пожимает плечами и делает глоток.

2

Во двор въезжает автомобиль. Хороший такой. Возможно, мерседес. В номере у него, во всяком случае, определенно числится сочетание «600». Из него вылезает один – с седым бобриком и достойно стриженными усами, в очках и с выправкой полковника. Жанна и Посейдон курят. Омский присутствует. Видел он таких полковников. В гробу нет, а так видел. Вспомнился муж одной гимназической завучихи. Во время школьной пьянки он усомнился, что Омский верит в его высокий фсбэшный чин и сказал:

– Вы что, не верите, что я полковник? Хотите, руку заломлю?

Завучиха потом извинялась, а Омский взял манеру полковников избегать. Рук на них не напасешься.

Вылезает второй, маленький, пятнистый, смотрит на первого снизу вверх, чуть не тявкая. Шерхан и Табаки. Первый наверняка директор, второй – загадка. Денщик? Заместитель? Бедный родственник? Подошел прямо из своего особняка Хозяин. Поздоровался с обоими за руку и повел к двери.

Туда же всосались курильщики и Омский, остальные уже подтягивались из столовой в Зал совета. Расселись.

Хозяин принял позу Акелы, готового представить очередное мудрое решение на суд стаи. Такого лысого и толстого, очень сытого Акелы. Но зубы, когти – все при нем. Глазки поблескивают. И заговорил, выпуская реплики комиксными облачками.

– Знаете, есть старый анекдот. Вызывает директор заместителя и спрашивает: «Иван Иваныч, как вы считаете, процесс запущен?» А тот отвечает: «Да, господин директор, еще как запущен».

Звездочет напрягся. Как раз он рассказал Хозяину этот анекдот – и сравнительно недавно.

– Я считаю, нам пора процесс перезапустить. То есть запустить его еще сильнее.

Учителя вмертвую молчали. Речь Хозяина звучала двусмысленно. Шерхан разглаживал полковничьи усы. Табаки ерзал на стуле.

– У нас все неплохо. Но кое-что западает. Хромает документация. Никак не оформим лицензию. Если ничего не изменится, нашим красавцам предстоит получать аттестат районной школы. Я занят основным бизнесом. Кто-то должен всех кормить, пока остальные едят. Я представлю вам нового директора и его заместителя. Они команда. И вы команда. Одна команда хорошо, а две лучше. Две могут сыграть отличную игру. Пусть это будет ваш лучший матч. Познакомьтесь: Владимир Борисович Муравьев, у него большой административный опыт. Это его хлеб. А хлеб – всему голова. Вот Владимир Борисович и будет головой.

Шерхан сделал вид, что отрывается от стула, припоклонился и значительно, сквозь дорогие очки, осмотрел присутствующих. «Голова», – подумал Омский.

– Аркадий Викентьевич Тараканов будет помогать Владимиру Борисовичу. Он кадровик со стажем. В вашем деле без знаний, навыков и умений делать нечего. А умеет он многое. Многое.

Табаки встал и покрутил головой, принюхиваясь. Омский, тоскуя, уточнил:

– А вопрос задать можно?

Хозяин отвел глаза и поморщился. Омский продолжил, постепенно заводясь:

– Вот вы сказали о знаниях, умениях и навыках. А про компетенции не упомянули. Хотелось бы уточнить, каково отношение наших новых руководителей к компетентным, так сказать, органам?

Хозяин причмокнул и закрыл собрание:

– Всем спасибо, все свободны. Пока свободны. А наши новые коллеги примут дела.

Учителя быстро разошлись. В пустой школе загремели двое пришлых рабочих, оборудуя одно из помещений под кабинет директора. Хозяин управлял на ходу, между делом. Ему кабинета не требовалось. Но Муравьеву и Тараканову понадобился.

В учительской среде в другой раз назрел бы выпивон, но тут не назрел. Комиссар остался знакомить новенькое начальство с делами; Сансарыч растворился по каким-то школьным подробностям; Татьяна и Фозанов заперлись у себя; Звездочет уехал в город, в больницу, и прихватил за компанию Посейдона, который жил не при школе; Герда ушествовала домой, вообще ни на кого не глядя; Господи сначала встал на дорогу к храму, но потом подумал, что Бог милосерд (вспомнился ему тот самый куст) и свернул на какую-то другую дорогу. И только Жанна и Омский оказались в кафе, потому что соображать что-то всерьез на двоих поленились, да и повод случился не торжественный. Из глубины бара мигали сомнительные огоньки. В зале три столика пустовали, четвертый оккупировала какая-то серая троица. Педагоги взяли два по сто недорогого напитка, названного в меню коньяком, и по бутерброду с сыром. Жанна говорила, Омский почти не слышал что. От ста граммов чуть полегчало, добавлять не стали. Начиналась какая-то новая эра, и они не знали, что будет принесено в жертву. И будет ли сама жертва, они тоже не знали.

Следующий день стартовал со скандала. Новый директор обнаружил на своем столе упаковку полезного геля. На упаковке значилось: «Навсегда избавляет от муравьев и тараканов».

3

Муравьев, завидев на зеленом сукне посторонний предмет, надписи не читал, а распорядился убрать. Поскольку в кабинете были он да Тараканов, временным уборщиком назначили последнего. Тот взял в руки упаковку и машинально осмыслил текст.

– А что, тут есть тараканы? – озаботился он.

– Тараканы? – переспросил Муравьев и с подозрением посмотрел на Тараканова.

– Или муравьи? – добавил Тараканов, заглядывая снизу вверх в очки Муравьева.

– Диверсия! – воскликнул Тараканов.

– Аркадий Викентьевич, – начал Муравьев.

– Просто Аркадий, – Тараканов приложил руку к сердцу.

– Аркадий, они нас не полюбили.

– Нет, Владимир Борисович, не полюбили. Слышали, что спросил этот, с кислым лицом?

– Я все слышал, Аркадий. Мы примем меры, – Муравьев достал мобильник и набрал номер.

Хозяин сначала рассмеялся, потом предложил заслужить доверие коллектива в бою.

– Бой так бой, – согласился Муравьев. За директорскую зарплату и другие обещания Хозяина он мог схватиться с кем угодно.

Дети уже свалили на каникулы. Никто из них не видел ни Муравьева, ни Тараканова. Среди них не могло быть мятежников по определению. Рабочие, переставлявшие мебель, отпадали тоже: им-то какое дело? Но вот этот, кислорожий, казался подозрительным.

Тараканов обежал все предполагаемые рабочие места, обнаружил на них Сансарыча, с хитрым лицом сочиняющего что-то очередное в библиотечном компьютере, и обзвонил остальных, представляясь:

– Вас беспокоит замдиректора Тараканов Аркадий Викентьевич.

Реакции различались.

– Подхожу к школе.

– Каких тараканов, говорите? А им зам полагается?

– Вот сейчас все брошу и пойду.

– Нет, извините, сегодня до вас не доберусь.

– Минут через десять буду.

– Очень приятно, очень. Еще, еще… Нет, это не вам.

– Аркадий Викентьевич, голубчик, я немного опоздаю.

– О! И соберутся пред Ним все народы.

Можно, конечно, уточнить, кто именно и как отвечал. Но пусть читатель сам прорешает этот небольшой тест, поскольку автор имеет право кое в чем и запутаться. Действующие лица для справки (в алфавитном порядке): Герда, Господи, Жанна, Комиссар, Омский, Посейдон, Раиса, Татьяна.

В Зале совета Муравьев с полчаса что-то мямлил. То есть не мямлил, а твердо и решительно произносил какие-то бесконечные, не имеющие никакого значения фразы о разных видах дисциплины: трудовой, финансовой и прочей. Но твердость и решительность как-то растворялись в бесцветности и бессодержательности. Потом примерно минут десять Тараканов дополнительно нес такую же ерунду, в самых пафосных местах слегка повизгивая. В заключение объявил, что каждому необходимо поговорить с новой администрацией в одиночку.

– Куда-куда? – уточнил Омский.

Но зря он это уточнил. Нехорошо блеснули очки Шерхана. Зло оскалился Табаки.

… Индивидуальные собеседования провели со всеми, кроме Омского. Он и не рвался. Работников выстроили в очередь и приглашали поименно. Собеседование как-то нечувствительно переходило в допрос. Педагоги выходили из нового директорского кабинета с туманом и тоской в глазах, будто они что-то просили, а им отказали. Или отказали еще до того, как попросили. Одной из тем для обсуждения была история с гелем. Отцы-администраторы ласково интересовались, где учителя провели вечер и утро, не видели ли рано утром кого-то в школе и не оставили ли они какие-то свои вещи. Или средства. И нет ли в школе насекомых.

– Насекомые? – удивлялись учителя. – Разве мухи… Осы иногда залетают…

В общем, ответы звучали невразумительно.

– А как у вас в столовой? Чисто? А кто убирает у детей? Хранят ли они еду в комнатах? – продолжали отцы.

– Это вы насчет тараканов? – соображали учителя. – Не замечено.

И все в таком духе, не говоря уже о букве.

Вышедшие делились впечатлениями. Омский, сидя в углу и неизвестно чего ожидая, ловил обрывки слов и пересочинял их в другие обрывки. Зашелестели какие-то тараканы в мозгу Муравьева, муравьи таракановских снов, но сама фамилия нового директора в родительном падеже влекла за собой непривлекательную рифму, и процесс извлечения гармонии из хаоса стопорился.

Следствие по делу антипартийной группы насекомых заходило в тупик.

4

Не только заходило, но и не выходило из него. Правду об упаковке геля установили только тогда, когда появилась игнорировавшая административно-учительские посиделки Раиса (помните это «вот сейчас все брошу и пойду»?). А появилась она через неделю, так что ее даже наказали бы, если бы ее отсутствие не связалось с распоряжением самого Хозяина. И Раису не наказали. Администрация занялась важным: установлением властной вертикали.

Если не считать особой фигуры Хозяина, школа жила горизонтальной жизнью. В том смысле, что открывавшиеся горизонты осваивались по мере приближения к ним всем скопом, в который входили и учителя, и дети, иногда и родители, если хотели. Важной чертой такой жизни стала спонтанность. Хозяин и сам любил принять решение неожиданно, но его законно раздражало, когда решение принималось само собой. Ему и Муравьев с Таракановым понадобились, чтобы, отойдя от прямого управления, увеличить свою роль в нем. Они-то уж должны были постараться. Они и старались.

В штабе вертикалистов разрабатывался план избавления от разлагающего коллектив Омского. Были и другие сомнительные персоналии, но Омский раздражал особенно явно. Хозяин тоже намекал, что его надо как-то убрать. То есть не то, чтобы намекал, но ему нравилась эта идея, хотя однозначно такого желания он не высказывал. Неприязнь к Омскому не связывалась у Хозяина с похмельным хамством раздолбая литератора, она рождалась в таких глубинах его предпринимательского существа, в которые сознание не рисковало заглядывать. То, что этот жалкий очкарик мог нахамить ему, Хозяину, вызывало у него скорее уважительное понимание. Не форма их общения смущала его. Омский пришел в чужой монастырь со своим уставом, а что там, в этом уставе, как-то не прочитывалось. Даже цинизм у него был какой-то свой, неочевидный Хозяину. Омский мог раскраснеться, как ребенок, отстаивая детское достоинство от казенных посягательств, а потом во вполне мирном разговоре назвать мальчиков биомассой. Хозяин бы понял одно и другое по отдельности, но вместе картинка не складывалась.

Взялись за приведение личных дел в порядок. С документами в школе вообще было нехорошо, они и велись через раз, и заполнялись наобум либо вообще оказывались в благородном забвении. К концу недели результаты неусыпного труда дали результат. Как раз тот результат, лучше которого и ожидать было невозможно. Самый крупный прокол обнаружили у Омского. Якобы оконченный (тут делаем паузу, чтобы отношение «якобы» к «оконченному» стало очевидным) им институт не подтвердил архивной записи. Под соответствующим номером в архивных недрах числился его однофамилец. Диплом, похоже, был левый, покупной. О как разгорелись глаза у Шерхана и Табаки! О как забегали по объединенному кабинету Муравьев и Тараканов! Как возбудились! За плоскую шутку с гелем они теперь отомстят по полной!

И когда появившаяся Раиса, по привычке свободно зайдя в кабинет, уточнила у возбужденных администраторов, не находили ли здесь упаковку противонасекомого средства, оба раскрыли рты.

– Так это вы, – грозно начал Муравьев, взлетая с полосы покрытого сукном стола. Заубирались шасси, засвистели крылья, замигали огни на крайних перьях.

– Я-то я. Я же чем всю неделю занималась? Я же их выводила в «Кузне» (один из ресторанчиков Хозяина – сообщаем для несведущих), развелось там видимо-невидимо. А средство здесь забыла. Пришлось опять запасаться. Там, знаете, если ночью внезапно в кухню войти, а потом свет зажечь, следы из подавленных тараканов оставались. Где ступила – там и трупы, трупы…

Муравьев погасил огни и сел обратно на взлетную полосу.

– Хорошо, мы урегулируем вопрос вашего отсутствия с Хозяиным. Выбросили ваш гель. У нас насекомых нет.

Тараканов в этот момент с достоинством пригладил волосы.

– Какой тут вопрос, что там урегулировать? По личному указанию, все по личному указанию.

И Раиса обиженно оставила захваченное начальством помещение.

– Вот как, – глубокомысленно сказал Муравьев.

– Да и ладно. Нам теперь и ни к чему. Кое-что получше есть, – отозвался верный Тараканов, потирая лапки.

Восемнадцать лет враг действовал по липовым документам, проникал в общеобразовательные учебные заведения, разворачивал там свою подрывную деятельность, и только сейчас он, Тараканов, вскрыл диверсанта, эту гадюку, свернувшуюся клубком под ярким частным солнцем. Он гордился тем, что обнаружил такой знатный компромат на вредного врага. Правда, очень гордился.

5

Омский стоял в деревянной галерее в задумчивости: то ли войти в школу, обозначив свое присутствие в виду вездесущего Тараканова, то ли плюнуть на Тараканова и сразу подняться в библиотеку, находящуюся на чердачном этаже пристройки. Тут-то помысленный Тараканов материализовался и подкатил к литератору.

– Кстати, вот и вы, – и он назвал Омского, сделав ударение на имени, а отчество проговорив между делом, – будьте любезны подойти в кабинет. Кабинет Владимира Бори… – тут он ненадолго замялся, – наш кабинет.

Омский вздохнул и поплелся. Есть какое-то лукавство в этой глагольной последовательности. Значит ли «вздохнул и поплелся», что он сначала вздохнул, а потом поплелся? Ну, вот как бог сказал «да будет свет», а потом увидел, что это хорошо. А не сказал бы – ничего бы в темноте и не увидел. Или он (мы снова про Омского) вздохнул и поплелся одновременно? Если он только вздохнул, а не поплелся, вздыхая, то вздохнул одноразово, а вот «поплелся» знаменует начало процесса, который наверняка занял чуть больше мгновения, даже, возможно, значительно больше. Ведь надо было подняться по лестнице, а за этот продолжительный период можно и поскрипеть ступенями, и рассмотреть фотографии на стенах (там были старинные виды и архитектурный план здания школы, когда она еще служила дачей знаменитому архитектору), и пару раз остановиться, чтобы опереться на резные перила и почувствовать под рукой доведенное морилкой до оттенка темного золота дерево. И за все это время можно ни разу не вздохнуть, потому что Омский уже разок тоскливо вздохнул после реплики Тараканова, а тот тут же унюхал эту тоску и учуял в ней страх жертвы. Сам же Тараканов не вздыхал, напротив, чувствовал приятную уверенность хозяина положения.

Итак, Омский вздохнул и поплелся, а Тараканов резво побежал за ним. Но возможно ли это? Как вы себе представляете плетущегося арестанта и резво бегущего за ним конвоира? Это только у Зенона Ахилл успешно конвоировал черепаху. На самом деле так не бывает. Может быть, плетясь, Омский делает слишком большие шаги? Нет, ничего такого он не делает, даже не перешагивает через две ступеньки. И законы природы и здравого смысла берут свое: Тараканов обгоняет его и влетает в кабинет как глашатай.

– Идет! Идет!

Муравьев поднимает очки от бумаг и, не расслышав, уточняет:

– Идиот? Кто идиот?

– Кто идиот не знаю, а это я на полустанке, – говорит входящий за Таракановым в еще не закрытую дверь Омский.

– На каком полустанке? – спрашивает Муравьев.

– Не обращайте внимания, это так, навеяло.

– Присаживайтесь, – и Омскому указали на стул около директорского стола.

Омский сел. Между ним и директором расстилалось почти пустое суконное поле. Муравьев поднялся. Тараканов встал за спиной Омского. Картинка вырисовывалась несимпатичная, тревожная такая картинка. Омский на всякий случай оглянулся на Тараканова. Тот на шаг отступил, переминаясь, как перед забегом.

– Некрасиво получается, – весомо проговорил Муравьев. – Мы тут кое-что проверили. В архиве вуза под вашим номером зафиксирован диплом на имя другого человека.

И тут он замолчал, передавая слово Тараканову. Тот вступил за спиной Омского, но обошел его и выплеснул уже в лицо:

– Дипломчик купленный у вас. Нет у вас высшего образования. Кто же вас пустил с детьми работать? Литературу, наше национальное наследие, преподавать? По какому праву? Ну, признайтесь, купили дипломчик?

– Так! – сказал огорошенный Омский. – Складная история.

Он повернулся к Муравьеву и медленно, припоминая, проговорил с запинкой:

– Послушайте, может быть, штука вот в чем… Мне тогда выдали неверно оформленный диплом… Потом поменяли… Могли не исправить данные в архиве?

– Не выкручивайтесь, Омский! Дело-то уголовное! – встрял Тараканов.

Омского перекрыло. В лицо плеснуло горячим, заплясала перед глазами таракановская рожа. Он знал за собой, что может проштрафиться, ляпнуть глупость, напиться на дежурстве, то есть сделать что-то совсем для учителя недолжное, но обвинение в мошенничестве – это чересчур. Надо было прерывать разговор, который мог закончиться потасовкой. Что-то внутри запросто подсказало бы Омскому, что уж если он позволял себе потрясти за шкирятник дитя, пусть и не в меру расхулиганившееся и пятидесятикилограммовое, то сделать то же самое с этой сволочью Таракановым – сам бог велел. И тут Омский, еще сидя, опять вздохнул. Но это был совсем другой вздох – спасительные вдох и выдох, не давшие Омскому тут же кинуться в драку. Он встал. Тараканов переместился на пару шагов назад. Омский, глядя прямо перед собой в дверь, вышел из кабинета.

6

Внизу, в холле, его перехватил Сансарыч.

– Погоди-погоди. Что у тебя с лицом? Сядь, остынь.

Омский осел на диван. Сансарыч держался рядом.

– Ты от директора?

– Не то слово.

– Что случилось?

– Я уголовник!

– Только тихо, не шурши. Что ты такого сделал?

– Ты знаешь, что они проверяли личные дела?

– Да. Ну и что? Это нормальная процедура.

– Я не значусь в архиве института. Понимаешь? У меня на руках не их диплом. Я его купил.

– Стоп, стоп. Что за бред? Ты купил диплом?

– Ёшкин-кошкин, три диплома разом! Я что, на жулика похож? Да и какой жулик будет покупать диплом учителя в девяностом году? Там что, перспектива особая открывалась? Ты помнишь, как мы зарплату ждали? Помнишь, что это была за зарплата?

– Ну и?

– Нормальный я получил диплом, нормальный. Пять лет отучился, госы сдал и получил. Но у них, похоже, ошибка вышла.

– У кого?

– В институте. Они имя перепутали. А потом поменяли, выписали на мое имя. А на архив плюнули, там так и осталось. Я-то откуда мог это знать? Блин, ты представляешь, столько лет работать по недействительному диплому! И до пенсии доработал бы, если бы не эти суки. Я охреневаю.

– Ну, слушай, они не виноваты. Они сделали свое дело. Но надо же объяснить…

– Что ты им объяснишь? Я им тут на хрен не нужен. Хорошо, если в прокуратуру не напишут.

– Эти, может, и напишут, – успокоил Сансарыч.

– Саня, что делать-то? Я же их поубиваю, особенно этого говнюка Тараканова. Тогда точно посадят.

Омский не успокаивался. Его заметно потрясывало – сначала от злобы, потом от ужаса. Он в голове понимал, что надо тормознуть, сосредоточиться на давней ситуации с дипломом, подумать, как доказать, что это ошибка, притом не его ошибка, тем более не преступление. Но унять волнение не получалось. И даже определить, чего в этом волнении больше – злобы или ужаса – не выходило. Как на грех вниз торжественно стал спускаться Тараканов, радостно помахивая какой-то папочкой. Омский даже прикрыл глаза, чтобы его не видеть, но тот остановился перед диваном и ждал, чуть потаптывая ножкой, когда Омский на него посмотрит. Досчитаю до десяти и открою глаза. Если ты, сука, еще здесь, дело плохо. Омский досчитал. Ситуация затягивалась. Он открыл глаза. Сука был здесь. И сразу же заговорил:

– Вы неадекватно реагируете, гражданин Омский. Надо было поблагодарить нас, мы большое дело для вас сделали. Хорошо, что мы это нашли, а не органы. Мы даже готовы отнестись к вам лояльно, чтобы не бросать тень на школу. Дадим возможность уволиться по собственному желанию. Хоть сейчас пишите заявление – и тихо уходите.

Сансарыч сидел расслабившись, наблюдал за обоими. Омский все еще сдерживался, но уже из последних сил. Тараканов продолжал:

– Что же вы сидите? Идите, пишите заявление, Владимир Борисович еще в кабинете. Пока мы добрые…

Омский поднялся. Тараканов отозвался на это движение:

– Ну вот, сразу бы так, а то сидит тут…

Пока он это произносил, Омский самопроизвольно заходившей рукой снял очки и попробовал сунуть их в нагрудный карман, но никак не мог туда попасть и просто откинул очки на диван.

– Что это значит? – спросил Тараканов, тоже начиная волноваться.

– Слышь, ты, мать твою, – Омского сорвало. – Сам дуй отсюда, только быстро.

– Да как ты смеешь! Проходимец!

Теперь встал и совершенно спокойный Сансарыч, собираясь занять удобную позицию сбоку от них. Основное событие произошло примерно за четверть секунды. Омский рванулся и кинул обе руки вперед, но до Тараканова руки не долетели: все пространство между Омским и Таракановым оказалось заполнено Сансарычем. Тараканов увидел перед собой его широкую спину, а Омский уткнулся в грудь. Сансарыч расставил руки, не давая Омскому просочиться через него, и не допустил безобразия. Тараканов завизжал и кинулся наверх.

– Все, все… Не надо его трогать. Сейчас – нельзя его трогать, – говорил Сансарыч Омскому, – он же провоцирует, что ж ты ведешься, как мальчишка…

Тихий голос Сансарыча Омского вразумил. Он даже надел очки с первого раза. И покивал:

– Ладно, ладно.

И шагнул к выходу. С той стороны двойных стеклянных дверей замерла Жанна. Она наблюдала за окончанием всей сцены, не решаясь войти. И сейчас подождала, пока встрепанный Омский вышел, не глядя поздоровался с ней и двинулся к учительскому домику.

7

Когда Чапай собирался думать, он говорил: «Чапай думать будет». Может, и вправду думал, хотя сейчас уже сложно проверить. Омский тоже пошел к себе думать. Но что-то ему не думалось. Вот бы найти свидетелей, не думал он, кто помнит, как я учился. Одногруппников или преподавателей. Если в сказке герой попадает в безвыходное положение, должны явиться волшебные помощники. Причем немедленно. Потому что сказка состоит из чистой фабулы и заканчивается хэппи-эндом. Вот роман – другое дело. Во-первых, он необязательно заканчивается хорошо. Во-вторых, может вообще не заканчиваться чем-то определенным. В-третьих, нельзя вываливать на читателя все подряд, надо остановиться, оглянуться. Пейзаж там какой-нибудь описать. Интерьер, на худой конец.

С одногруппниками Омский особо не дружил, старался не контактировать и тогда, когда они сталкивались три-четыре раза в неделю на занятиях. Он и помнил их плохо, даже имена не всплывали. Преподаватели обнаруживались в памяти охотней, но самые интересные из них, те, с кем было о чем поговорить в курилке (Омский не курил, но увязывался за преподами побеседовать) или между парами, почему-то умерли. Да и не мог он представить, как явится к кому-то, даже если он вдруг жив, сейчас, почти два десятка лет спустя, и попросит… И что попросит? Разве можно вспомнить студента-вечерника, если прочитал ему пару лекций и однажды принял зачет? Из глубин поднялась история с античной литературой.

Античку им читали пары четыре, не больше. Приходил хромой и кособокий Терсит, переваливаясь с костыля на костыль, взбирался на сцену (занятия проходили в концертном зале) и над кафедрой взлетала его голова – взъерошенная, белобрысая, очкастая и востроносая. Рассказывал посредственно, ничего нового из его слов Омский не узнавал. Запомнилась только фраза о Гиппонакте: Мне близки его хромые ямбы, потому что и сам я жестоко хромаю. Омский тоже любил Гиппонакта, но больше ему нравились Архилох и Сафо, уничтожавшие страшную временную пропасть между ним и древностью. Через много лет Омский встретил и узнал Терсита на каком-то из писательских собраний.

– А мы ведь знакомы. Помните, вы вели у нас античную литературу?

– Что вы, я античную никогда не вел. Я там работаю, правда. Но античную – как это могло быть?

И действительно – как? И откуда взялся весь этот запомнившийся морок? Сдавал зачет Омский темноволосой молодой, едва ли старше его, женщине, которую никогда до этого не видел.

– Вы Гомера читали?

– Читал.

– «Одиссею»?

– «Илиаду» тоже.

– Скажите что-нибудь, чтоб я поняла, что читали.

– Ну, вот, знаете, когда какой-нибудь бог появляется среди смертных, Гомер пишет… – тут Омский сбился, потому что глагол ему показался неверным, – то есть говорит, что он отличается от людей тяжелым шагом: под ним земля прогибается.

Женщина посмотрела на Омского и, ничего больше не спрашивая, расписалась в зачетке.

В зачетке… точно. Я же не выкидывал зачетку, она должна где-то валяться.

Благую мысль о зачетке прервал стук в дверь. Омский открыл и обнаружил троицу: Жанну, Звездочета и бутылку святого коньячного духа в его руке.

– Вы, наверно, думаете, что я вас не впущу и вы пойдете пить без меня. Это не так.

– Ничего мы такого не думаем. Доставайте закуску, – сказал Звездочет, усаживаясь на одном из двух стульев.

Пока Омский вынимал какие-то гастрономические пустяки из холодильника, Жанна заняла второй стул. Омский дохозяйничал, то есть поставил рюмки на стол, высыпал на тарелку остатки хлеба и приспособился на кровати.

– Ну, со свиданьицем? – уточнила Жанна.

– Да уж какое там свиданьице, сталкивались. Ну, извините, не в себе был. Да и сейчас не в себе. Это, знаете, как в рекламе: чтобы я был в себе, нужно, чтобы это, – он кивнул на полную рюмку, – было во мне.

Скоро это было во всех. Коллеги честно пытались сочувствовать Омскому. Даже хотели помочь. Утешали его, что временщики на то и временщики, что пришли ненадолго. Омскому даже стало лучше, он почувствовал себя так, будто вернулся памятный август девяносто первого и враг не пройдет. А потом, между двумя рюмками, ему показалось, что в этот раз все-таки пройдет. Через рюмку опять передумал. В какой-то момент Звездочет вдруг сказал: