Текст книги "Кентавры на мосту"

– Надо попробовать университетских знакомых опросить. Может, у них есть контакты с вашими институтскими.

– Ага, контакты. Это, наверно, хорошо – контакты. Чаю хотите?

Омский, не дожидаясь ответа, набрал воды и нажал кнопку казенного электрического чайника.

8

Звездочет не помог. Помогла Жанна. Выпивая у Омского, она непривычно молчала и только перекладывала ногу на ногу и обратно. Потом перезвонила:

– Запишитесь на прием к проректору. Я с ним когда-то пересекалась, он согласился посмотреть, в чем там дело.

Фамилия проректора показалась знакомой. Да что там знакомой – он был замдекана во времена Омского. Интересно, легко ли это: всю жизнь быть заместителем? Сначала декана, потом ректора, а потом что? Министра, что ли? Бывают ли они когда-нибудь собой, эти заместители? Омский вспомнил его слова в свой адрес на защите диплома, вспомнил, что именно этот зам выдавал ему новую версию документа. А вдруг зам тоже его вспомнит? И где Жанна могла пересекаться с ним? Омский попытался представить тусовку, в которой могли оказаться и проректор, и Жанна, и не представил.

Наставала пора действий. Омский звонил куда надо, записывался куда следовало и вообще делал все то, что делают нормальные социализированные люди, когда это необходимо. В какой-то момент этих переговоров у него даже стала складываться иллюзия включенности в общую иерархически устроенную жизнь, он ощутил себя звеном цепи, таким средним звеном средней цепи – и ничего, никакого отвращения к этой своей новой роли не почувствовал. Даже нашел старую зачетку, перерыл всю квартиру и нашел. Вот, могу же, когда припрет… А вдруг я на самом деле никакой не урод моральный, вдруг я как все? Мысль о причастности к великому человеческому общежитию его приободрила, он даже стал надеяться если не на высший суд, то хотя бы на удачный исход. И в этих настроениях шел к проректору. И все время похлопывал себя карману ветровки, где лежали паспорт, диплом и зачетка. Омский слышал от кого-то, что такое похлопывание привлекает щипачей, но не мог удержаться. Образовался даже особый ритм: сделает несколько шагов – и похлопает, потом еще несколько, не считая шаги, но по ощущению – столько же, и опять похлопает. И дальше по сюжету, конечно, у него должны бы вытащить и паспорт, и диплом, и зачетку. Так бы, наверно, и произошло, но Омский успел подумать важную мысль о звене. Это раньше он был беззащитен перед случайностью, а теперь его оберегало положение среди людей. Ну, не мог он утратить документы на пути к проректору. И не утратил.

В основных корпусах института Омский не бывал очень давно. Учился там только на первом курсе, потом факультет перевели в другое место. Старый парадный вход закрыли. Замок обмотали цепью. Наверно, той самой. Омский присмотрелся к ней, пытаясь понять, какое именно звено в этой цепи – он. Но звенья были так похожи друг на друга, что свое место он так и не определил. Пришлось обходить территорию по периметру и искать подходящий вход. Вход нашелся с обратной стороны. Ряд вертушек, точь-в-точь как в метро, заканчивался будочкой. Существо в будочке (тоже ведь звено, но, в отличие от Омского, ключевое) долго рассматривало просунутый в окошечко паспорт, что-то записывало в книжечку. Даже спросило:

– А вас ждут?

– Ждут, – уверенно ответил Омский, но что или кто его ждет, договаривать не стал. Ему даже нравилось быть нормальным. Классно же, когда тебя пропускают куда-то. Не заворачивают, а пропускают. Так ново, так необычно. Но в одном Омский ошибся. Ждали не его – ждать пришлось ему, и довольно долго. Проректор совещался. Омский маялся по коридору, вышагивал по пыльному ковру, изучал портреты и другую наглядную агитацию на стенах. Потом его позвали.

Проректора Омский не узнал. Не только потому, что тот постарел, изменился лицом и фигурой. Омский отчетливо помнил его говорок на лекциях, резкое аканье и южноватое «г». Все это куда-то исчезло. И все-таки Омский не остановился, а упорно продолжал быть нормальным и объяснил ситуацию. Показал зачетку, где в числе прочих красовалась и подпись будущего проректора.

– А почему вы зачетку не сдали?

– Честно говоря, сейчас уже не сказать. Может, не потребовали. Как вы думаете, могло быть, что после замены диплома сведения в архиве не исправили?

– Не знаю…

На лице проректора произошло движение мысли. Он совсем не помнил этого студента, но он и других не помнил. Зато хорошо понимал скандальность истории. Если это ошибка, то ошибка сделана в зоне его ответственности. Он был замдекана, он выдавал этот документ. Он планировал в ближайшем будущем освободиться от приставки про-, и безобразие с документооборотом под его крылом вистов ему не добавляло. Не дай бог еще суд какой-нибудь дурацкий и огласка… Нет, так не годится.

– Ну согласитесь, – присовокупил Омский, – странно, что в одно время со мной учился человек с моими отчеством и фамилией, но другим именем. То есть почему не быть такому человеку, конечно… Но какой-то поручик Киже получается.

– Да, странно. Знаете что, подождите в приемной, я попробую решить ваш вопрос.

Омский вышел в приемную. Минут через десять проректор позвал секретаршу. Она вынесла Омскому записку и объяснила, где находится архив и кому ее передать.

9

Записку приняли без лишних вопросов. Дама в серой шали, напоминавшей сантиметровый слой пыли, взяла ее и сразу ушла внутрь. Что творится в этой нутри, Омского уже не интересовало. Он летел обратно. Диплом, зачетка и паспорт согревали его сердце. Теперь даже не нужно было похлопывать по карману: документы излучали ощутимое тепло. Они как бы все время говорили: мы здесь, с тобой. И как-то упустилось, что закон сохранения энергии никто не отменял. Чтобы выделилось тепло, что-то должно было сгореть. Добравшись до студии, Омский опорожнил карман. Диплом и паспорт нагрелись, но уцелели. Раз документ, два документ. А третьего не дано. Зачетки в кармане не было. И даже истлевших следов ее, пепла какого-нибудь – ничего. Жалел ли он? Не знаю. А что толку сожалеть о законах природы? В суд на нее не подашь.

В школе Омский затаился. По утрам в одиночестве делал зарядку на школьной спортплощадке. Исправно ходил в библиотеку. Писал какие-то программы. Муравьева и Тараканова огибал, стараясь не входить с ними в соприкосновение.

Они не знали, как эту тактику понимать. Омского твердо решили уволить, но привлекать прокуратуру или, не дай бог, общественность нечего было и думать. Школе скандалы не к лицу. Обнаружилась интересная закономерность: когда дела делают настоящие специалисты – в тиши кабинетов и лабораторий или, скажем в лесной тиши, где никто ничего не найдет, тогда сохраняется общий порядок, а специалисты успешно достигают своих целей. Но как только результаты их деятельности доходят до общественности, куда пропадает вся успешность специалистов? Приходится признать, что дело только то настоящее, которое не оставляет следов. Итак, прочь, профаны, опошляющие лучшие достижения в областях политики, экономики и финансов! Не суйтесь, непосвященные, в закрытое мистическое братство кадровиков! Мысль изреченная есть что? Правильно, ложь. Не хочешь врать – заткнись по-человечески.

Итак, два дня они терпели, но подошел конец недели, а заявленья нет. И крылья в гневе распростерли: не слишком, Омский, ты хитер ли? Сидишь у нас ты комом в горле. Пожалуй в кабинет!

Пушкин писал, что Отелло не ревнив, а доверчив. Вот и Омский не хитер, а простодушен. И на этот раз литератор пожаловал в кабинет мирно. Не кидался на Тараканова и не собирался говорить язвительности Муравьеву. Поздоровался. Не за руку, разумеется. Да Тараканов бы ему руки и не подал: вдруг опять чего учудит. Так и до производственной травмы недалеко.

Муравьев поелозил указательным пальцем правой руки по усам. Сесть не предложил. Омский сел самостоятельно.

– Вам было предложено написать заявление.

– Да, господин Тараканов озвучил это предложение.

– И что?

– А что?

– Вы готовы написать?

– Нет.

– Это надо сделать, – Муравьев глянул на календарь на столе, – сегодня.

– Кому надо?

– Вам.

– Я думал, вам.

Тут возник и Тараканов:

– Иначе сядете, это я вам говорю.

– Что вдруг?

– Не вдруг, – Тараканов окончательно перехватил инициативу, – а по статье.

Разговор становился тягостным. Хладнокровие, вообще Омскому не свойственное, грозило очередной раз ему изменить. Интересно, подумал он, а русалки – хладнокровные? Изменяют они своим русалам? А вслух сказал:

– Я статей не читаю. Как-то все больше книги попадаются.

– Вы делаете ошибку, которая вам дорого обойдется.

– А вдруг это вы делаете ошибку? Но если хотите – делайте. Пишите заявление сами. В прокуратуру. Вы же собирались.

Тут опять вступил Муравьев:

– Вы понимаете, что за этим последует?

– Да. Вас накажут за клевету.

Тут уже вспыхнул директор.

– Это еще что такое?

– Я вам говорю, господа: вы ошиблись. Вы ошиблись, гражданин Гадюкин! – последнее произнеслось Омским декламаторски и было обращено к Тараканову.

– Какой я тебе Гадюкин! – Тараканов, что с ним уже бывало, сбился на визг.

– Книги читай, урод, а статья по тебе сама поплачет! – Омский вскочил и крупным шагом вышел, а для облегчения хлопнул дверью. Ему казалось, он потряс основы.

Основ он не потряс, даже дверь не сломал, но Муравьева и Тараканова из себя вывел.

– Вот гад, – процедил Муравьев. – Раньше бы с ним разговор короткий…

– Пишем в прокуратуру? Это же бунт открытый.

– Что-то он обнаглел. Или блефует, или что-то знает. Перепроверь-ка информацию о дипломе.

10

Тараканов перепроверил. Результат его не утешил. Он даже немного поскандалил, перезвонил после получения справки архивному начальству, но начальство стояло на своем: бывают ошибки, человеческий фактор и все такое. Описка, стало быть, указали не то, что есть. А есть полное совпадение сведений в архиве и дипломе. Поймать сейчас архив на вранье Тараканов не мог: не те ресурсы, не прежние. Выходило, что эта сволочь Омский прав, а он действительно ошибся. Но Тараканов ни в какую ошибку не верил. Чуял, что Омский каким-то образом его обошел, нарыл, мерзавец, способ свести концы с концами. Знал Тараканов эту гнилую породу, знал и ненавидел. Может, и не существовало никакого однофамильца, и случайно возникло расхождение в документах. Но то, что такая история произошла именно с Омским, – это уже не случайность. Сколько людей, еще на прежней, дорогой и любимой, несколько лет назад потерянной работе погубил Тараканов за их презрение к бумажкам. И этого бы погубил, да больно пронырлив оказался враг. Теряет Тараканов хватку. Надо было не торжествовать, а проверять сведения сразу. Горько стало Тараканову, точно он крысиной отравы наглотался. Что теперь говорить Муравьеву? Как отчитаться перед Хозяиным?

Муравьев новость встретил зло. Тут же перешел с Таракановым на вы, при этом в тоне появилась неприятная брезгливость, ушло доверие, ощущение прочного союза исчезло. Учителя, кроме Герды, перестали здороваться, хамили в лицо. Герда не могла перестать, потому что это было бы неинтеллигентно. Она из принципа не присоединялась к травле коллег, если не организовывала ее сама. А Тараканова натурально травили. Стоило ему появиться в столовой и сесть за столик к кому-то, как люди замолкали или пересаживались. Когда относил тарелку к мойке, Раиса советовала мыть самому, да получше, а то черт знает, какую инфекцию люди в себе носят. Как-то он по делу обратился к Фозанову, так тот в актерском ужасе отскочил и завопил, крестясь:

– Изыди, изыди!

Звездочет, напротив, со всем, что бы ни сказал Тараканов, соглашался. Вот, например, такой диалог.

– Вы вели статистику оценок по всем предметам и по каждому ребенку?

– Конечно, вел.

– И где она?

– Разумеется, там.

– Там – это где? Могу я посмотреть документ?

– Вне всякого сомнения, можете.

– Тогда, пожалуйста, распечатайте его.

– Само собой, распечатаю.

Тараканов появлялся через десять минут и спрашивал, где распечатка.

– Распечатка, безусловно, – поддерживал беседу Звездочет.

– Что безусловно?

– Да не может быть двух мнений!

– Каких мнений? – терялся Тараканов.

– Никаких. Это я вам со всей ответственностью говорю, – и Звездочет отрывался от компьютера и уходил играть на органе.

Тараканов искал сочувствия у Герды, но лимит интеллигентности даже у нее был ограничен. Герда разделяла возмущение Омским и осуждала выходки Фозанова, но волшебным образом избегала любых поручений. Часы Тараканова в школе были сочтены. Их и сочли бы быстро, но учителя ушли в отпуск, а Муравьеву позарез нужен был если не заместитель, то хотя бы секретарь, иногда – курьер. Тараканов наружно смирился с новой ролью и уходить не спешил. Теперь он старался наладить прямой контакт с Хозяиным: думал, еще может быть полезен.

Хозяин в муравьевской сглаженной передаче принял историю о незадавшемся увольнении литератора как данность. Не избавились от него сегодня – избавимся завтра. С детьми-то он работает неплохо (Хозяин поначалу даже несколько раз приходил к Омскому на занятия и остался доволен); и паршивая овца пользу приносит, на шашлык пустить успеем. А что до жалоб нового директора на Тараканова, так в этом виделись даже дополнительные возможности: нехай грызутся, каждая собака перед ним лично выслуживаться будет.

И Тараканов прибегал через дорогу лизать руку и тявкать, напрашивался на любые поручения. Хозяин принимал, поил даже чаем. Разок угостил своим кислым вином. Еще нарочно поплоше выбирал. Тараканов отпивал по глотку, причмокивал, боролся лицом, чтобы не гримасничать, демонстрировал наслаждение знатока. Получалось неубедительно. Между глотками рассказывал обо всем, что происходило в школе накануне учительского отпуска. Старался не выглядеть обиженным.

11

Когда в августе учителя вернулись, Тараканова они не нашли. Не нашли – не значит искали. Смыло ли его июльскими грозами, высушило ли жарой, подействовал ли Раисин утраченный гель, толком никто не знал. Муравьев же не исчез, наоборот, казалось, укрепился в своем кабинете и старательно полировал геморрой, сидя по ту сторону покрытого сукном начальнического стола. Но он, разумеется, о тайне растворившегося подельника не распространялся.

Народ недоумевал, и только Господи, с которым разнообразными сведениями делились непосредственно высшие силы, хмыкал в свою благообразную бороду. Хмыкал и как раз о высших силах рассуждал подробно и со знанием дела. Вот они сидят с оклемавшимся от летнего отдыха Звездочетом, пьют в столовой даровой школьный кофе и беседуют.

– Друг мой, – вещает Господи, – почитайте Дионисия.

– Кто же не почитает святых отцов? Покажите мне такого человека!

– А Дионисий, друг мой, иерархию выстраивает сверху донизу такую, что нам, в нашей грешной жизни, и не представить.

– Апофатически и катафатически! – вставляет Звездочет и поднимает указательный палец.

– О да! Знаете ли вы, кто из небесных творений к человеку ближе всего?

– Ангелы?

– Не скажите, тут есть тонкости. В общем, все там, конечно, ангелы, но и среди ангелов есть четкие различия. Во-первых, серафимы, во-вторых, херувимы, в-третьих…

Проходящая мимо Герда, услышав последние слова Господи, раздраженно поднимает брови и качает головой. Омский надаивает свой эспрессо и подсаживается к Господи и Звездочету.

– …престолы, в-четвертых, господства, в-пятых, силы…

– Да, вот сил как-то не прибавляется, – успевает сказать Звездочет, – а живот растет.

– В-шестых, власти…

В столовую вплывает Муравьев.

– Товарищи, собираемся в 11.00. Зал совета.

Нет у него теперь карманного вестника, соображает Омский, сам нисходит. А ведь вестник-то и есть ангел. Тараканов в ангелы не годился…

Школа оживает. Обсуждают что-то интересное Сансарыч с Посейдоном, вполголоса частит Татьяна, втолковывая свое Фозанову, шумно появляется Жанна (Господи забывает о силах и властях и смотрит на нее с подчеркнутым восхищением), из кабинета истории спускается Комиссар.

Дня через два Жанна срывает Омского с его рабочего места в библиотеке и говорит:

– Пойдем посплетничаем.

Омский кладет закладку в перечитываемый сотый раз «Чистый понедельник» (по программе на носу Серебряный век) и спускается за ней. Жанна достает сигарету.

– Вам вообще интересно, что с вашим благожелателем случилось?

– Каким?

– Таракановым, естественно.

– Что-то объявили официально?

– Какое там официально! Господи поделился информацией. Оттуда, – она выразительно посмотрела наверх.

Собирался дождь. Август только начинался, но листья на березах желтели, на кленах – краснели, а на единственном во дворе тополе жухли. Жанна проводила взглядом самолет, ровно плывущий к Пулкову. Омский ждал.

– Одним словом, оказался ваш Тараканов мелким воришкой. Хозяин дал ему какое-то поручение, связанное с наличностью. Тот деньги донес, да не все. Хозяин узнал, вызвал к себе, стал допрашивать с пристрастием. Тот – в ноги ему, жена, мол, болеет, занял ненадолго, все отдаст, просил прощения, в вечной верности клялся.

– Если дело в наличности, кто же смотрит на личности, – вырвалось у Омского.

– Да хватит уже с вашими рифмами… Так вот и сгинул Тараканов. Дети даже не узнали, что и был-то такой.

– Помянем боевого товарища? Где, кстати, отдыхали?

Жанна вместо ответа подвинулась совсем близко (сигарета на отлете) и, широко улыбнувшись, заглянула Омскому в глаза. И Омский вдруг смутился. Отступил на шаг.

– Ну, читайте дальше. Я домой.

Выкинула окурок и ушла.

Глава девятая
Мельпомена

1

Вскоре вернулись и дети. И немедленно устроили шоу.

В классе младших появилось позднее дитя популярного эстрадного композитора. Ну, не то, чтобы уж очень популярного, но фамилия все-таки на слуху, несколько позднесоветских хитов и штук пять мюзиклов за ним числились, семья не бедствовала. И мальчик аккуратный, улыбчивый, общительный, с ясным лицом. Чуть ли не интеллигентный. Хозяин обрадовался. Появление детей из такой семьи – добрый знак. Школа набирает обороты, становится известной. Эти родители могут и помочь, подкинуть средств, а в его спонсорском положении это куда как важно. Композитор походил по школе, заглянул в учебные кабинеты, поговорил с Муравьевым. Муравьев произвел впечатление солидного человека, а Хозяина он знал по его заведениям. Да и мальчик наконец пусть уже чему-то поучится. Предыдущие частные школы, в которых дитя проводило время, давали не столько образование, сколько возможность почувствовать себя членом элитарного клуба. А это такой, знаете, фактор, как бы сказать… амбивалентный.

Последние два предложения, собственно, – реплика отца Гамлета Полонию. Или отца мальчика Муравьеву.

Муравьев задумался. Не каждый день услышишь такое богатое слово. Нельзя показать, что ты его не понимаешь. Амба, амбал, амбар, амбулатория… Знакомые слова с похожим звучанием ничего не подсказывали. Еще камбала какая-то затесалась, но эта уж совсем ни к чему. Муравьев просто сделал солидное лицо и продолжал отслеживать смысл по контексту.

В общем, все всем понравились. Мальчик же (запросто представлялся Полом, приветливо протягивал будущим одноклассникам руку) оказался еще и компанейским, и сообразительным, смешно рассказывал анекдоты и приглядывался к учителям.

И пригляделся. В жертвы была намечена пожилая математичка. Когда-то она блистала в славных физматшколах, но давно вышла на пенсию. Навыки активной жизни (лыжные прогулки, песни под гитарку, шестидесятнический задор) у нее еще оставались, но силы таяли, лишний раз она не появлялась и теперь вела дополнительные занятия, которые, впрочем, считались как бы обязательными. С математиками в школе не складывалось. Они приходили и уходили, не отпечатываясь в детской памяти. Мелькнул заумный и высокомерный продвинутый спец, бормотавший у доски свое, не обращая внимания на детей. От него осталась одна фраза:

– Ну, выходи, пиши: дано… Да нет, не дано, садись на место.

Мелькнул и другой продвинутый, учитель какого-то года, сразу выговоривший себе невозможную зарплату. Может, году он и был учитель, но только не детям, потому что старшие вынесли его вперед ногами на второй день. В первый день не получилось: мешали сидевшие в классе Комиссар, Сансарыч и Омский.

Образовавшиеся бреши закрывали тот же Сансарыч и Звездочет, но полноценно сделать это не выходило. Тут-то и объявилась шестидесятница бабушка Ульяна на щадящем режиме.

Пол сразу просек ее слабые места. Она плохо видела и слышала, а главное – медленно поворачивалась от доски к классу и наоборот. Это можно было использовать. Пол пошептался с Маратом. Марат заржал. Сначала сомневался, но дал себя уговорить. Составился заговор. Других для начала в заговор не посвятили. И привели задуманное в исполнение.

Пол и Марат сели перед самым учительским оком на центральном ряду. Но око, много всего повидавшее за пятидесятилетнюю учительскую биографию, отказывалось бдеть. Не видела, не видела бабушка Ульяна то, что творится под ее носом. А под ее носом творилось искусство. Урок никто и не думал срывать. Ну, раздавались кое-где смешки. Но детский смех лучше детских слез. Спросите у Достоевского, если сомневаетесь. Мальчики снимали клип. Может, не бог весть каких художественных достоинств. Но профессионал закаляется в деятельности – это вам любой педагог подтвердит.

Так что же стало продуктом их творчества? А вот представьте, что вы обнаруживаете в сети ссылку на некий видеосюжет. И, пройдя по ссылке, находите следующее.

«Happy end, или Счастливый конец». Студия «Теплый Пол». Под энергичную раммштайновскую музыку идут кадры: держащаяся за поясницу бабушка Ульяна отворачивается к доске. Пишет формулы. Камера показывает класс. Дети склонились к тетрадям. Их лица неразличимы, видны одни макушки. Затем крупным планом – один из мальчиков, без головы, только туловище. Камера ныряет под парту, где начинается главное действие: пухлая рука с умеренно чистыми ногтями (ногти – крупно) расстегивает молнию на джинсиках и достает… Как вы думаете, что достает? Правильно, главного героя клипа (анализ текста начинаем с названия). И что происходит с нашим маленьким героем? То же, что и со всем остальным в природе: он растет на глазах, растет и проливает густые слезы режиссерского счастья. Затем – незамысловатая надпись «Это конец» и обрыв пленки под торжествующие металлические аккорды.

Комиссар первым обратил внимание на то, что младшие активно показывают друг другу движущиеся картинки на телефонах и сотрясаются от хохота. Грубо действовать не стал, но стойку сделал: надо же быть в курсе детских интересов. Во время ночного дежурства, услышав очередной взрыв смеха, зашел в комнату Верблюжкина и Гуси. Верблюжкин резко замолчал и, как бы отталкивая от себя мобильник, кинул его на тумбочку. Телефон, проскользнув по деревянной поверхности, хлопнулся на пол, не прекращая демонстрацию ценного творческого продукта. Комиссар поднял телефон и увидел финальные кадры.

– Так… А ну-ка спать! А это видео я еще посмотрю, как раз будет чем ночью развлечься, – и Комиссар положил телефон в карман и вышел.

Во время завтрака состоялся небольшой самодеятельный педсовет: Комиссар (после дежурства), Звездочет (пришел на первый урок), Сансарыч (после зарядки) и заглянувшая на кофеек Жанна.

– Дети-то за лето совсем озверели, – сказал Комиссар после группового просмотра и сглотнул последнюю ложку овсянки.

– Да, неаппетитно, – поморщилась Жанна.

Звездочет понажимал на кнопки:

– Какой идиот это в сеть выложил?

– Видимо, кто снял, тот и выложил. Снято с первой парты, с центра. Кто у нас там сидит? – спросил Сансарыч сам у себя.

– Они же пересаживаются. Кто угодно мог, – отвечал Комиссар.

– Позвони Ульяне Климовне, – посоветовал Сансарыч, – спроси у нее. Бедная старушка. Кстати, что это за студия «Теплый Пол»? Не новенький ли Паша? Если он, то поздравляю всех с творческой личностью.

Ко второму уроку Комиссар знал, что Сансарыч прав. Но предпринять ничего не успел, потому что уже к третьему заявилась мать новенького. Лет на тридцать моложе мужа, но возрастная, очень ухоженная, дорого одетая дама с двумя холодными голубыми огнями вместо глаз. Комиссар, сидя в кабинете истории, ее не видел, а Омский зашел в школу сразу вслед за ней. Собственно, он и открывал ей дверь, пропуская вперед. Приняв его, должно быть, за швейцара, дама стянула перчатки (это в начале-то сентября) и подала их Омскому. Омский от удивления взял, не зная, что с ними делать, пожал плечами и положил на диван. Дама строго посмотрела на него как на не справившегося с обязанностями, легкий светлый плащ уже не доверила и спросила:

– Где у вас тут директор?

Омский показал пальцем на лестницу и вверх.

– Вы вообще отвечаете на вопросы? – дама гневалась.

– Иногда, – сказал бестолковый швейцар, повернулся спиной к даме и ушел куда-то внутрь.

– Бардак! – резюмировала дама. И, как мы знаем из истории школьного здания, была отчасти права.

Муравьева она ошарашила с порога.

– Что это, скажите мне, что это? У вас учителя не владеют ситуацией в классе? У вас гардероба нет внизу! Что у вас вообще творится?

Муравьев не знал, как реагировать. Весь его опыт сводился к тому, что тот, кто находится от него через стол, боится его, а не наоборот. Вот когда он сам приходит в кабинет к вышестоящему товарищу – тогда другое дело. Но тут-то кабинет его. Эту даму в компании с композитором он видел раза два, но не вживую, а по телевизору, в светских новостях. Муравьев на всякий случай встал:

– Здравствуйте. Не надо так волноваться, мы вас ни в чем не обвиняем.

– Что???

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь. Водички налить?

Дама полыхнула на него парой голубых конфорок. Однако присела.

– Послушайте, вы эти ваши заходы оставьте для подчиненных. А я мать. И я вижу такое!

Она достала из сумочки телефон, нажала кнопку и протянула Муравьеву.

– Изучайте!

Муравьев узнал старческие стати Ульяны Климовны, остальных героев было не разобрать (он к детям по-настоящему еще и не приглядывался), но по всему выходило, что во вверенном ему учреждении творится недолжное.

– Ну, с этим мы разберемся.

– Разбирайтесь. Мы с мужем придем завтра. Посмотрим, как вы тут разбираетесь.

Она внушительно встала и вынесла свое ухоженное тело из кабинета. Внизу ее не ждал никто, кроме перчаток. Тугую дверь пришлось открывать самостоятельно.

2

Что к чему, Муравьеву объяснил Комиссар. Директор считал, что нужно найти, тихо наказать виноватых и замять всю историю как можно скорее. В его конструкции виноватых было два: престарелая Ульяна Климовна, допустившая безобразие, и Марат как исполнитель главной роли. Режиссера-постановщика он всеми силами хотел выгородить, ограничившись мягким отеческим внушением. Может, и режиссер-то вовсе не он, ну, зафиксировал внештатную ситуацию на уроке, и что? Вот Марат – тот да, настоящий наглец. Муравьев был настроен решительно: карьера начинающей порнозвезды, он считал, для школьника не лучший выбор.

Комиссар с этим пунктом соглашался. Но Марата он знал хорошо и считал безусловным инициатором не его, а Пола. И надо разговаривать прежде всего с родителями. Композитор кажется вменяемым, а жену пусть унимает самостоятельно. И ребенка воспитывает, а не сдает в интернаты, когда справиться не может. Кстати, ребенок-то небездарный: вон как клип ловко сделан. И Комиссар хотел еще разок продемонстрировать продукт студии «Теплый Пол» Муравьеву, но тот отстранил протягиваемый телефон и нервно провел пальцем по усам.

В итоге вышло все так, как предлагал Комиссар. Даже композиторова жена поняла, что устраивать большой шум по поводу негодной к педагогической вахте математички или чудовищных детей, в момент совративших ее идеального сына, не стоит. Окончательно она это сообразила, сходив к исповеди в местный храм, где числилась одной из самых прилежных прихожанок. Батюшка, друг и, что скрывать, собутыльник Господи, дал мудрый совет. Да и мог ли он не дать мудрого совета? Это уж, признайтесь, было бы ни с чем не сообразно даже с атеистической точки зрения. А мы эту точку зрения никогда не приветствовали. Отеческое внушение Полу и Марату отыграл Комиссар, а индивидуальными разговорами с остальными занялся Сансарыч. Скандал даже не успел вспыхнуть. Но искорки тлели.

И не только тлели. Осенний ветерок раздувал их. Пока Сансарыч возглавлял утренние детские пробежки, по обочинам дороги от школы до кладбища пылала трава, огонь очерчивал свои черные делянки и покушался на соседние, еще изжелта-зеленые пятна. Ждали дождей. Мать Пола приходила в школу часто, просилась посидеть то на одном, то на другом уроке, вместе с младшими ходила и даже ездила на экскурсии. Часто бывала в директорском кабинете. С Омским здоровалась как со всеми, больше не принимая его за швейцара. Пару раз ему улыбнулась, видимо, извиняясь за свою ошибку. А однажды они даже перекинулись какими-то ничего не значащими репликами.

Композитор и Хозяин теперь дружили семьями. Машина композитора то и дело останавливалась у особняка Хозяина, композитор с женой входили внутрь, оставались там подолгу. И Омский, привычно по осени занятый школьными делами, расслабился и забыл и о ней, и о Муравьеве, и особенно об исчезнувшем Тараканове. Что до последнего, Омский был, пожалуй, прав: Тараканов стал перевернутой страницей. Но были и другие страницы, которые еще предстояло изучить.

Как-то в тетради небездарного Пола его боголюбивая мать увидела такой комментарий к слову «верблюд»:

Верблюд. В слове два корня. В XVII веке писалось «вельблуд». «Р» заменило «л» позже. Первый корень – «вел», то есть великий, большой. Второй – «блуд», что может означать как действие (например «блуд творить»), так и мужской член. Таким образом, верблюд – исконно русское слово, обозначающее «большой х…й».

Работа была не проверена, красные либо другие учительские пометы отсутствовали. Даму затрясло. Она перестала понимать, на каком свете находится. Что пишет ее мальчик? Это невозможно. Вот чему учит их этот мерзавец Омский. Наверняка он же подсказал и клип снять. Это какое-то мировое зло. Настоящий бес. Она перекрестилась, глядя на последнее слово в аккуратно исполненном сыном упражнении.

И назавтра поволокла композитора к Муравьеву. Она определенно чувствовала себя призванной встать во главе крестового похода. Видео, снятое ее сыном (он честно – честный ведь мальчик – признался, что снимал и в сеть выкладывал, но вот о том, что побудило, ничего не смог сказать; только тронул маму за руку, произнес: «Ма, прости, бес попутал», – и в глаза посмотрел доверительно), срифмовалось с этой записью, потому что главный предмет в обоих случаях совпадал. Горела в ее мозгу и брошенная неосторожная реплика Омского:

– Ну что вы хотите, для мальчика в этом возрасте – это главное переживание. Оно и такие формы может принимать…