Текст книги "Кентавры на мосту"

Чувствовалось в этой реплике разрешение на грех. Нет, мол, греха никакого ни в чем. Греши, человек, сколько хочешь. Да таких надо выжигать каленым железом.

Она ехала перед святым воинством на белом коне, и в руках ее развевалась орифламма с крестом. Она вела воинство на штурм адовых врат. И даже не задала себе вопроса: а ей-то зачем туда? Грешников оттуда выводить на свет или вечную тьму рассеивать?

Ну, может, не орифламма была у нее в руке, а просто стянула она с шеи в волнении газовую косынку, и не на белом закованном в броню коне подъезжала дама к школе, а на дымчато-синем автомобиле, который вел ее муж, совсем на крестоносца не похожий, и не было за ней никакого воинства, а только пыль поднималась на сухом асфальте. Что с того?

По двору проходил Витек. Старших крестоносная дама совсем не знала и не интересовалась ими, но фигура Витька, идущего к дверям параллельным курсом, ей приглянулась. Витьку тем временем приглянулся богатый дымчатый автомобиль. Продолжая рассматривать классную тачку, он распахнул перед дамой и ее пожилым кавалером двери: эти люди заслуживали уважения, от них пахло достатком. Левая бровь дамы приподнялась: Витек напомнил ей пажей из позапрошлой жизни. Не ее, конечно, жизни. Вход зиял перед ней: дама вступала в обитель зла. Как же она не поняла сразу, что это такое?

Муравьев будто ждал их. В последнее время он постоянно чего-то ждал. История с видео заставила его напрячься, и из этого напряженного состояния никак не удавалось выйти. Что касается документов и разнообразных письменных подтверждений правильности происходящего, теперь многое выглядело сравнительно пристойно, но это была виртуальная сторона дела. Сама же школьная жизнь была непредсказуема, мины рвались на каждом шагу. Подвести могли и школьники, и учителя, раздражали родители, да и Хозяин мог отдать распоряжение, одна часть которого уничтожала другую. Другая, кстати, то же самое делала с первой. Таким маленьким, но беспокойным подразделением он еще не руководил. Да и процесса руководства как такового не выходило, скорее его вело, толкало, тащило, хватало за все, что попадало под непонятную невидимую руку.

И вот – эта дама с композитором. С чем пожаловали?

– Здравствуйте, Владимир Борисович.

Владимир Борисович вышел из-за стола и удостоился барственного мягкого рукопожатия композитора и нескольких голубых протуберанцев из глаз его супруги. Присев, она сразу достала тетрадь Пола.

– Прочитайте это.

Муравьев прочитал. На сочетании «мужской член» и слове из трех букв у него заходили скулы и заиграл кадык.

– Я сейчас же, при вас его вызову, – и набрал номер Омского.

За две минуты разговора между звонком и появлением Омского Муравьев успел прослушать горячую обвинительную речь дамы (композитор при этом задремал, прислонившись к спинке дивана) и сообразить, какого ценного союзника в ее лице он приобрел.

Явился Омский.

– К сожалению, – начал Муравьев (обращаясь к Омскому, он переврал его имя так же, как это было сделано в ошибочном дипломе, – и сделал это, пожалуй, сознательно), – вы халатно относитесь к своим обязанностям. Систематически. Объясните, что это все значит.

И подал тетрадку Омскому. Тот заметил, но проигнорировал оговорку Муравьева, проглядел одиозное упражнение, рассмеялся и покачал головой:

– Ай.

– Странная у вас реакция. Некрасиво. Очень некрасиво. Это ваша прямая вина. И почему тетрадь не проверена?

Говорил Муравьев. Дама хранила суровое молчание.

– Вам интересно, какое было задание?

– Да.

– Объяснить происхождение любого сложного слова – по выбору. Рассказать о значении корней.

– И вы считаете это нормальным?

– Задание само по себе – да. Выполнено, конечно, с ошибками. Слово это не русское. Этимология приведена слегка фантазийная, блуд такого значения, как здесь сказано, не имеет. Четыре буквы и три – большая разница. Знаете, верблюд – ведь это, в сущности, слон.

От последнего пассажа дама и Муравьев остолбенели. Композитор проснулся и с интересом слушал объяснения Омского.

– Да, слон, то есть элефант…

Тут Муравьев опомнился, так что композитор не успел узнать, почему на Руси верблюда называли слоном:

– Что это за матерщина в детской тетради, я вас спрашиваю?

– Ну, ребенок, видимо, еще не привык к нашим требованиям. Возможно, он не догадывается, что материться в домашнем задании не принято. Может, он считает, что это в порядке вещей.

– Вы с ума сошли? – зашипела дама.

– Помилуйте, это не диктант. Ребенок сам пишет, что считает нужным.

– Вы должны были проверить, не допустить! Вам плевать на детей. Вы сами подсказываете им эти гадости. Вы извращенец.

– Оп, – удивился Омский, – откуда такая информация? Задание сразу не проверил, грешен. Должен был, это правда. Тут виноват. Учту. А вот извращения пока не освоил.

– И это все? – спросил Муравьев.

– А что еще?

– Идите работайте, – глухо сказал Муравьев.

Омский пошел работать.

3

– Извините, я сейчас, – неожиданно бодро сорвался с места композитор.

Дама посмотрела на него строго, причем не на него целиком, а сфокусировав взгляд на той части его тела, из-за которой, вероятно, понадобилось выходить. Но цель у композитора была другая: он споро догнал Омского на лестнице и спросил:

– Вам не трудно будет досказать, что там с этими животными произошло?

Омский выполнил просветительскую функцию, поведав вкратце о чудесном превращении древнеиндийского слона в русского верблюда. Порекомендовал пару этимологических словарей. Расстались тепло. Тут вышла и супруга. Ей пообещали разобраться и полностью восстановить нравственную атмосферу во вверенном Муравьеву учреждении.

И Муравьев принялся атмосферу восстанавливать.

Первым делом позвонил Хозяину.

– Бейте, – сказал Хозяин.

– Кого? – уточнил директор.

– В набат. Делайте что-нибудь. Поднимайте родителей, организуйте обсуждение. Школа – это семья. А семья – ячейка общества. А ячейка на то и ячейка, чтобы с другими ячейками границы иметь. И никакого внешнего шума. Все среди своих. Считайте, что у вас карт-бланш на черную метку.

– Я вас понял.

Трудно сказать, что именно из указаний Хозяина понял Муравьев, но действовать начал. Причем по двум направлениям.

Направление первое: коллектив

Он решил посоветоваться с Гердой, посчитав ее почему-то своим естественным союзником. К тому же она в обоих классам работала в паре с Омским, только в какой-то момент они менялись предметами: у старших Герда вела русский, у младших – литературу, а Омский соответственно наоборот. И к ней могли попасть все те же самые тетради, в которых таились криминальные залежи – следы развращающего влияния отщепенца. По этим следам к нему и следовало прийти. Так его можно наконец прищучить.

Предложение Муравьева дать экспертную оценку работе коллеги выглядело уважительным. Не устраивало Герду одно: директор покушался на ее личное время, а ее личное время, как мы, возможно, помним, для нее было дороже всего. Но на небольшую, не слишком обременительную жертву она пойти могла. В конце концов, только та жертва благородна, которая лишает тебя самого дорогого (слово «небольшая» где-то в этом месте нечувствительно потерялось). А интеллигентные люди приносят только благородные жертвы. Да что там интеллигентные люди – с дикарских времен приносят жертвы не только божеству, в жертву приносят и само божество. И Герда унеслась умом в мифологические эмпиреи.

За неделю она провернула большую работу, которая ее даже увлекла. Она приходила в учебные классы после уроков и читала тетради (в свои комнаты ребята их не уносили). Нашла даже прошлогодние. Кое-что фотографировала и скидывала на свой ноутбук. Отбирала самое резкое. Нельзя сказать, что все домашние и классные работы пестрели всяким непотребством, нет, надо быть справедливым, но свобода творчества, которую Омский культивировал, приносила много несъедобных плодов. Копились, копились файлы на ноутбуке Герды. Вырисовывалась ясная картина: у старших откровенно непристойного становилось меньше, но ирония делалась ядовитее, а глупая детская грубость как бы входила в берега и заменялась склонностью к глумливым намекам. Герда видела в этом отпечаток разлагающего влияния рискованных и циничных выходок Омского. Сначала – можно все, потом – можно то, что вызовет ухмылку учителя. И дети клюют на эту дешевку.

В довершение всего Герда даже прочитала тощий сборничек стихотворений Омского (выпустив, он дарил его коллегам, заодно подарил и Герде), и там тоже нашла кое-что интересное для себя. Не в эстетическом плане, конечно. Она, как всякий интеллигентный человек, высоко ценила поэзию, но не такую. Жалкие потуги постмодерна могли ее привлечь немногим. Лирический герой Омского, если вообще имело смысл применять к его словесному кривлянию этот термин, то и дело показывал свое малосимпатичное лицо.

Итак, у Герды работа кипела. Других учителей Муравьев в свои планы решил не посвящать. Особых надежд на их поддержку он не питал.

Направление второе: родители

Тут все было много проще. Родители старших, если они и маячили где-то в отдалении, процессом интересовались мало. Едва ли они стали бы помогать, но и мешать столько же. Другое дело – родители младших. Уже обозначилась основная активистка – мать Пола. Ее энергия и харизма настроят остальных на ту же волну. Кроме того, среди этой генерации родителей (вот даже каким словом подумал Муравьев – генерация; чем-то даже генерала напоминает) было несколько истово верующих, а вера – большая сила. Жена Муравьева тоже по праздникам ходила в церковь, так что он знал это на собственном опыте. Как, возможно, сказал бы Хозяин, знание – сила, вера – еще одна сила, а вместе две силы что угодно сломают. Муравьев уже несколько месяцев приспосабливался к хозяйской манере мыслить и делал определенные успехи. С харизматической музыкальной мамашей он договорился, обработку родителей она возьмет на себя. Теперь директор ждал, когда женщины сделают свое дело. Шерхан затаился и готовился прыгнуть. В джунглях болталось сорок человеческих детенышей, но его целью сейчас были не они.

Между тем композиторская жена готовила общественное мнение. Она обзвонила других мам и с каждой поговорила с предельной откровенностью. Разговор выстраивался примерно по такому алгоритму:

1. Нам есть что обсудить, поскольку нас многое связывает.

2. Мой мальчик здесь недавно, и хотелось бы услышать ваше мнение о школе, посоветоваться как мать с матерью.

3. Могу поделиться свежими впечатлениями: я в ужасе.

4. Нет, не пугайтесь, все неплохо, но что вы думаете о литераторе?

5. Я уверена, он чудовище, детям ежедневно грозит опасность.

Алгоритм мог меняться за счет перестановки пунктов; многое зависело от того, как пойдет импровизация. Скажем, можно было начать со второго пункта, затем шел изящный переход к первому, а порядок трех последних сохранялся. В том случае, если очное знакомство с той или иной мамой уже состоялось, для энергичного начала вполне подходил пункт третий, после чего сразу следовал пятый, а венцом всего становился первый, который требовал уже конкретных предложений и оргвыводов. В таком случае второй и четвертый пункты опускались, а вся конструкция принимала очертания блицкрига. Несколько мам сильно оживились и включились в эту историю со страстью. Они в свою очередь проявляли повышенный интерес к детям, спрашивали их обо всех деталях их интернат-жизни и особенно – о том, что говорит на уроках и какие задания задает им Омский.

Голубоглазая активистка пыталась звонить и старшим, но понимание встретила только у матери мальчика, которому Витек в свое время разбил нос. В целом она справилась быстрее Герды, так что Муравьеву во время очередного визита пришлось даже ее сдерживать, убеждать, что работа идет и час икс уже недалек.

Направление третье, неучтенное

Омский, не придавший особого значения эпизоду с тетрадью, погрузился со старшими в Блока, а с младшими понемножку нырял в артуровское средневековье (они готовились к английской поездке), пытаясь сочетать изучение русской морфологии с легендами о Граале и рыцарях Круглого стола. В Англию ехать не собирался, да и не предлагали. На осенних каникулах думал рвануть к матери, у которой не был уже года два. Редкие звонки не радовали: она говорила, что ей хорошо, но Омский не сомневался, что плохо. Улучшить своим присутствием он ничего не мог, зато увиделись бы.

В школе начались Артуровские игры. Выясняли, кто будет Артуром. Тут-то все понятно: если ты настоящий Артур, то вынешь Экскалибур из камня. Но пойди его еще вынь. Мальчишки важно расселись по залу. Каждый хотел быть Артуром. Впрочем, каждый ли? Гуся, например, не хотел. Верблюжкин точно понимал, что никогда не будет. А Селиванцев – тот да, мечтал. У самой стены (с камнем не задалось) в ножнах торчал меч. Среди семиклассников, готовых к состязанию, сидели Звездочет, Сансарыч, Комиссар и Омский. Появились несколько старших с флейтами и бубнами. Сыграли кельтскую стилизацию. Комиссар, ряженный глашатаем, объявил конкурс на вакантную должность короля открытым. Ребята стали подходить к мечу. Одна попытка, вторая, десятая… Меч, казалось, намертво влип в ножны. Даже могучий не по возрасту Ваня Гололобов, напрягшись до предела, не сдвинул его ни на дюйм. В зале повисло недоуменное напряжение: претенденты кончились. Тогда вновь вышел глашатай.

– Может, теперь попробуют взрослые? У них тоже есть такая возможность. Никто не знает, кто из нас настоящий Артур. Или его вообще здесь нет?

Звездочет не двинулся с места. Он в этой игре не Артур, а Мерлин, ему остается только барабанить пальцами по батарее. Омский поднялся, подошел и с шутовской ужимкой рванул меч. Эффект нулевой. Тогда встал Сансарыч. Надежда на чудо иссякала. Если и у него не получится – хоть отменяй игры. Сансарыч удобно захватил рукоять и потянул вверх. Меч выкатился из ножен, точно вагон из депо. Все закричали и захлопали. Король явил себя народу. Мерлин убрал руку с батареи и широко повел ей в сторону двери: там, за стеклянной дверью, к крыльцу подводили королевского коня. Артур вышел, передоверил Комиссару меч, взобрался в седло и поехал вокруг школы; за ним шел Комиссар с мечом на протянутых руках и потянулись рыцари. Мерлин, оставшись в зале, отсоединил от ножен провод, ведущий к розетке за батареей, и свернул его. Электричество, магнетизм и еще некоторые астрологические чудеса числились по его части.

4

Пока новоявленный Артур объезжал школу, Муравьев вызвал Омского в кабинет, чтобы поговорить с ним о демократии.

– Я не знаю, что вы там сделали с архивными данными…

– Думаю, нет смысла возвращаться к этой ошибке школьной администрации.

– Я бы не держался на вашем месте так дерзко.

– Знаете, как сказал один палач, моя грязная специальность – чистая случайность.

– Что?!

– Вам на моем месте нечего делать, Владимир Борисович. Да, признаться, и на вашем тоже.

Омского все эти разговоры раздражали. Если хотят открытого конфликта – пусть будет открытый, не впервой.

– Мое место – не ваша компетенция. Вы со своим не справляетесь. Сейчас вот проштрафились очень крупно. Прощать никто ничего не будет. Мы вскрыли ваши серьезные педагогические просчеты.

– Вот как.

– Да. Но у нас коллектив демократический. На этом настаивает руководство. Поэтому мы соберем учителей, родителей и обсудим ваше поведение. Если коллектив признает ваше поведение несоответствующим, мы вас уволим с волчьим билетом. Так уволим, что вас ни в одну школу не примут.

Омский начал злиться, вот-вот – и краска расплещется по лицу.

– Знаете, вы хорошую мысль высказали: «У нас коллектив демократический. На этом настаивает руководство». Запомните. На педсовете пригодится. Красивая формулировка.

– Уже завтра вам станет не до формулировок. Будет собрание. Я вас в известность поставил. Свободны.

– Да знаю я, что свободен. Вас это и бесит.

Омский вышел. Муравьев остался.

Через час-другой Комиссар остановил литератора на лестнице в библиотеку:

– Тут Муравьев назавтра задумал маленький праздник…

– Я догадался. Он сообщил.

– Такая тонкость: давайте вы на него не придете.

– Это как?

– А вот так. Такое персональное неприглашение. Поговорим о вас без вас. А то вы как-то горячо реагируете… Не нужно этого. Мы тут с Сансарычем посовещались. Сходите с детьми в парк, проведите там урок, экскурсию какую-нибудь.

У Омского мелькнуло, что решение не худшее. Пускай обсуждают. Слушать лишний раз эту административную дребедень… Умей он держаться спокойнее, тогда иное дело. Комиссар и Сансарыч хотят его отстаивать – пусть отстаивают. Он тут только напортит. Если у них не получится, ну и черт со всем этим.

– А как это вообще будет выглядеть?

– Плохо будет выглядеть, – Комиссар скривился, – ну и вы, батенька, тоже не перегибайте. Следите за языком. И за руками тоже. Хорошо, что с Таракановым обошлось, спасибо Сансарычу.

– Все-все, – Омский поднял ладони, как бы сдаваясь, – начальников не бьем и не посылаем. Я тихий, как океан. Мирный, как космодром.

– Мирный – не космодром. Там просто живут те, кто на космодроме работает.

Комиссар, как историк, любил точную информацию.

– Все. Живем и работаем.

– Ну, живите. Только не пейте сегодня много.

– Не буду. Век воли не видать.

– Сплюньте, батенька!

– Нет, здесь не могу. Вот на улицу выйду – сплюну.

– Только не в лицо Муравьеву, если что.

– Да уж постараюсь.

Последняя реплика все-таки звучала двусмысленно. «Ненадежный он», – подумал Комиссар.

Вечером никто не собрался, а в одиночку Омский и вправду решил не пить, а поготовиться к прогулке. Начал – и увлекся. Его тянуло назад, в Грецию, к аполлонам и грациям, кентаврам и музам. Конечно, все десять раз сказано-пересказано, видано-перевидано. Может, перебросить мостик к средневековью? Рассказать о том, как рыцари заняли место древних героев? Омский брал одну книгу, прочитывал несколько страниц, потом брал другую и снова, немного почитав, откидывал на тумбочку. Впрочем, к завтрашнему дню готовился не он один. Готовились Муравьев, Герда и жена композитора. Готовились Комиссар и Сансарыч.

…

– Что, опять в парк?

– Ну так, золотая осень и все такое…

– Да нет, тут все про культурку будет.

Семиклассники перекидывались репликами, хотя ничего против парка не имели. Наверняка можно будет купить мороженое и побегать. Их уводили по хорошо знакомому маршруту. Побегать, конечно, можно и за школой, даже в футбол поиграть (недавно им постелили маленькое поле и поставили ворота), но в парке как-то больше пространства для их раздающихся тел. Только бы Жуковского не начал читать. Последняя мысль принадлежала Гусе. Жуковского Гуся не любил, Жуковский был скучный.

Как только Омский и мальчишки скрылись за поворотом, в деревянный органно-танцевальный зал потянулась публика. Муравьев занял председательское место напротив всех. Учителей попросили рассесться впереди. Жанна и Звездочет все-таки сели сзади. Родителей собралось немало, некоторые прибыли парами. Последним появился Хозяин. Длинный черный кожаный плащ на коротком теле расстегнут. Веки полуопущены. Пристроился на последнем ряду и откинул голову, наблюдая. Муравьев начал.

– Сегодня у нас необычное совещание, – на слове «совещание» Сансарыч усмехнулся, и Муравьев это заметил, поэтому повторил, – да, совещание. Это не родительское собрание и не педсовет. У нашей школы сильные демократические традиции (Давно ли ты выучил это словосочетание? – промелькнуло у Жанны), традиции открытости. Мы все вместе хотим обсудить педагогическую состоятельность члена нашего коллектива. Поскольку от родителей систематически поступают жалобы. Это учитель русского языка Омский. Кстати, я его почему-то не вижу. Его опоздание – это тоже отношение к коллективу, ко всем нам.

…

Омский, не заводя детей на мост, остановил их у кентавров. Селиванцев успел бросить камешек в реку. Гриша вытягивал шею, выглядывая в парке хоть что-нибудь новое для себя. Гуся погрузился в собственные мысли.

– Вы тысячу раз видели этих кентавров, – сказал Омский, – и, может быть, обращали внимание на то, что они как бы прикованы к этому мосту, их всегда можно увидеть на одном и том же месте.

– А другие статуи ходят, что ли?

– Конечно, ходят. Можно сказать, оживать и сходить с пьедесталов – любимое занятие статуй. Разве не это происходит в «Медном всаднике», «Каменном госте», «Путешествии Нильса»? А если статуя не может сойти с пьедестала, как Счастливый принц у Уайльда, то все равно оживает и разговаривает с какой-нибудь пролетной ласточкой. Помните: «Swallow, Swallow, little Swallow…», – и Омский на этих словах почему-то попытался похлопать Селиванцева по плечу. Но тот увернулся. Ни Swallow, ни little он себя не считал. В конце концов, вырос за лето на десять сантиметров.

Краем глаза Омский увидел подходящую к мосту пару: Елена и широкоплечий молодой человек с нагловатой умной физиономией. Елена поздоровалась, Омский кивнул. Спутник девушки что-то спросил у нее. Она ответила. Парень усмехнулся. И оба остановились рядом с мальчишками.

…

– Вообще-то он сейчас ведет занятие, – сказал Сансарыч.

– Что значит занятие? Он знал, что у нас собрание, – Муравьев начал нервничать.

– У него дополнительные занятия по расписанию.

– Послушайте, – с напором продолжал Муравьев, – сегодня суббота.

– Он не религиозный, – буднично сообщил Сансарыч.

В зале послышалось два-три смешка. Приглашенные родители недоумевали. В разговор вмешался Комиссар:

– Владимир Борисович, у нас такое расписание. Если вы настаиваете, мы можем собрание отложить на другой день. Или подождать, пока он с ребятами вернется.

– А где они? Он с кем?

– В парке. С младшими.

– Он там один с ними?

– Да, как обычно.

– Хорошо. Нет, плохо. Безобразно! Значит, будем обсуждать его без него.

Муравьев решил, что с этой партизанщиной надо заканчивать. И лучше прямо сейчас.

– Будьте добры, – обратился он к композиторше, – расскажите, что вас беспокоит.

…

– Посмотрите на этих кентавров. Трое из них молоды и радостны, а один, с той стороны моста, – намного старше, и особого счастья на его лице не видно.

– Он что, их учитель?

– Возможно. Кентавры вообще связаны с темой учительства. Помните, откуда это идет?

– У Геракла был учитель – кентавр Хирон, – уточнил Верблюжкин.

– Как-как его звали? – спросил Пол.

– Паша, не напрягайся. То, что у тебя со слухом все в порядке, это ты, конечно, молодец, но это семейное, так что заслуга не совсем твоя. Но имя этого кентавра пишется через «и», не волнуйся.

Гриша тихонько заржал. Вспомнил, должно быть, математический подвиг Пола и Марата.

– Да, детишки, – Омский как будто перехватил его мысль. В классе чувствуется острая нехватка какого-нибудь Жана. Нет среди нас Жана?

– А Ваня подойдет? – подсказал Гуся.

– Куда это я должен подойти? – обеспокоился Гололобов.

– Ну как: Жан, Поль, Марат, – и мы в двух шагах от якобинской диктатуры.

Этот ход Омского пропал: до конца XVIII века Комиссар с семиклассниками еще не добрался. Хмыкнул только нагловатый парень Елены: они все еще стояли у моста.

…

И композиторша начала рассказывать. Говорила она о семейных и православных ценностях, о нравственности и извращенности, о возрастной психологии и педагогической этике, о том, с чем впервые столкнулась, о своем искреннем возмущении. Омский представал как исчадие ада, проникшее в райский уголок смущать невинные души, – да, так и сказала, «исчадие ада, проникшее в райский уголок смущать невинные души». И неужели, сказала она еще, мы допустим, чтобы он «посеял семена разврата», «растлил детское сознание», пока Хозяин «вкладывает душу в наших мальчиков». «Душа» определенно была ее любимым словом. В довершение она процитировала фрагмент из тетради сына (без последних трех знаков, конечно) и заключила тем, что никогда, никогда… В общем, речь вышла впечатляющая и многих потрясла, хотя и по-разному.

Муравьев в продолжение ее монолога удовлетворенно кивал. После патетического «никогда, никогда» ораторша чуть было не всплакнула, а один папа поднял руку.

– Простите, давайте все-таки по очереди. Родители высказали свое мнение, теперь слово за коллективом. Герда Семеновна, пожалуйста.

Папа, которому не дали слова, покрутил головой. С первого ряда поднялась Герда. Медленно, весомая в каждом движении, она села рядом с директором и раскрыла ноутбук.

…

– Так вот, о двойной природе кентавров. Они и кони, и люди. Они звери, и от этого ими руководят инстинкты, но один из них, как вы сказали, – учитель, – Омский указал на ту сторону моста, где помахивал хвостом старший кентавр, – причем учитель Геракла, Тесея, Ясона… Даже Ахилла он еще успел повоспитывать. А герои – это образцы для древнего грека, недостижимые идеалы. Они очищают землю от чудовищ, совершают подвиги. И, совершая свои подвиги, Геракл случайно ранит учителя.

Тут мальчишки стали вспоминать мифы, Верблюжкин захлебывался, пересказывая эти прошлогодние истории, а Селиванцев успел сбегать на ту сторону моста и похлопать по облезлой спине старшего кентавра. И тот не уклонился, позволил, только сохранял свою трагическую маску. Они вспомнили, как умирал Хирон и ради кого он отдал собственное бессмертие. Они задумались, почему у кентавров не бывает самок. Пол, оглядываясь на Елену, сказал, что вот у них в школе ведь тоже нет девочек. И впервые в его устах слово «девочки» прозвучало не как повод для сальной шутки, а как знак разрастающейся подростковой тоски по чему-то еще не обретенному.

– А теперь перейдем мост, – сказал Омский. – И пусть это будет мост, связывающий древность и средние века.

И они перешли мост.

…

– Мы с Омским коллеги, работаем бок о бок четвертый год. Не скрою, у нас разные взгляды на многое. В том числе – на педагогику. И мне всегда казалось, что он как бы… ходит по грани. И заходит за грань. Вот я тут кое-что выписала из тетрадей десятиклассников. (У Сансарыча в этот момент отпала челюсть; Комиссар опустил голову; Жанна всплеснула руками.) Посмотрите, какая тема сочинения предлагается по Льву Толстому: «Дуб и дубина в романе «Война и мир»». Это что значит? Мы все помним дуб Андрея Болконского (по лицам родителей можно было судить, что все-таки не все), образ дубины народной войны. Но зачем их соединять? Посмеяться? А как вам «Наташа Ростова и Красная Шапочка: отношение к волкам»? Это же глумление над классикой! Или такое. Все в школе писали сочинения о родине, природе, войне. Все это разные, очень важные темы. Омский же формулирует так: «Война родины с природой». (Заметный смешок Хозяина.) По-моему, это уже явный цинизм. А вот фрагмент сочинения «Любовь и литература». Я не буду называть имени автора, но посмотрите, что пишет шестнадцатилетний мальчик: «Вся русская классическая литература сексуально озабочена. Чичиков склеил Коробочку, Раскольников трахнул старушку, а Анна Каренина легла под поезд». (В зале заметное оживление.) И это сочинение проверено, поставлены баллы, но где этическая оценка учителя? Ее нет. Может быть, мой коллега разделяет такой взгляд на литературу? Или даже навязывает его? В тетради по литературе этого года (совсем свежее) я нашла фразу: «Кому не с кем было кончать, кончал с собой». Фраза подписана именем учителя, значит, это цитата. Это произносится на уроках. И так говорится – сужу по содержанию конспекта – об эпидемии самоубийств в начале XX века… Кроме того, он еще и поэт. У меня есть его сборник. Такой сборник вполне может попасть в руки детям. И что они там прочитают? Вот послушайте:

 
Однажды с глазами навыкате
В вагоне по-волчьи завыть,
Потом ненароком на выходе
Портфель с динамитом забыть.
 

Я не утверждаю, что это призыв к террору. Но мы живем в сложное время. Надо присмотреться к человеку, который живет и работает рядом с нами.

Муравьев, то и дело во время речи Герды сокрушенно кивавший, вдруг, услышав стихи, обрадовался, точно обретя правый путь во тьме долины.

…

– Как вы думаете, что может связывать образ кентавра и средневековье?

– Может, всадники? – сообразил Вася Карабинов, тонкий знаток животного мира.

– Класс! – Омский даже похлопал. – Рыцари – это кентавры средневековья. С одной стороны – куртуазное вежество, культ дамы, христианская идея. С другой – грабежи, право сильного, презрение к народу. И конечно, это единство с конем, вынесенное из эпоса, из темных веков. Они всадники. Дворян во Франции называли шевалье, в Испании – кабальеро – и то и другое означает «всадник». Кавалеры, кавалерия… Слово «рыцарь» через немецкий язык тоже восходит к корню с тем же значением.

– А вот в Риме было сословие всадников! – выпалил Верблюжкин.

– Отлично. Это тоже связывает античность и рыцарство, правда, чуть иначе. Но для нас еще важнее то, что связывает средневековье и нас. В правилах рыцарского турнира, принятых тысячу лет назад, есть, например, такие веселые пункты: нельзя посягать на честь, жизнь, имущество слабых, то есть насиловать и грабить, нельзя разорять крестьянские посевы и жилища. Но нельзя только во время турнира. А после, значит, можно. Во время альбигойского похода крестоносцы прикрывались святыми целями, захватывая земли и сжигая христианские города. То есть рыцарство рыцарством, но дикая природа кентавра чаще брала верх. Сегодняшние законы похожи на тогдашние турнирные правила. Но люди не живут по внешним законам, потому что внутренний закон важнее. Я хочу сказать, что каждый из нас выбирает сам, кем ему быть: признавать турнирные правила нормой жизни или исключением из нормы. Да, в общем, черт с ним, с этим пафосом, не берите в голову. Пойдем еще погуляем.

Елена с широкоплечим другом ушли своей дорогой.

…

Выступление Герды произвело сильное впечатление на всех. Сансарыча, Комиссара, Звездочета и Жанну поразила ее готовность сдать Омского; часть родителей была в ужасе от того, кому доверили их детей; другая часть, чуть лучше знавшая литератора, жалела, что он так подставился; третья, самая небольшая, но значимая часть, просто потешалась и относилась к сборищу как развлекательному действу. Этой последней частью был Хозяин.

– Какие будут предложения? Я как руководитель школы считаю, что нам надо сделать оргвыводы и принять решение по данным фактам.

Руку поднял Сансарыч. Он говорил медленно и веско. О том, что смешно интерпретировать таким образом стихи. О том, что человек, знающий литературу и так манипулирующий художественным текстом, недобросовестен. О том, что у Омского есть своя система, есть особые отношения с детьми.

– Особые? – взвизгнула композиторша.

Ну да, он доверяет детям, продолжал Сансарыч, и предоставляет им свободу. И они учатся свободе. Не сразу, с ошибками, но учатся. И это становится для них ценным опытом.

Слово перехватил Комиссар. Он согласился с тем, что Омский иногда перегибает палку, не учитывает не совсем подготовленных к такому стилю общения детей и их родителей (которые, кстати, не все большие специалисты по педагогической части, хотя, как правило, думают иначе), но кадр-то он ценный. И он, Комиссар, вообще не уверен в том, что подобное судилище делает честь школе.