Текст книги "Кентавры на мосту"

Жанна шепнула на ухо Звездочету: «А вы-то что-нибудь скажете?» Звездочет в ответ прошуршал ей в ухо анекдотом: «Во время казни Пестелю задали вопрос: «Как вы думаете, есть ли у России будущее?» «Видите ли, – отвечает Пестель, – мне трудно об этом говорить, я сейчас сам в подвешенном состоянии»». Жанна только покачала головой и подняла руку.

– Да, Жанна Анатольевна, – разрешил директор.

– Я хочу сказать, что давно не бывала на комсомольских собраниях. Собственно, никогда не бывала. Но вот привелось, – и она села на место.

Дальше вступили родители. Здесь было все: и горячая защита обвиняемого, и требования немедленной расправы всем миром. Часа через полтора жаркого обмена мнениями, когда Омский с детьми уже подходил к школе, решение было принято.

5

Не пройдет и десяти лет, как Елена в одном из своих замужеств обретет солдата (она ведь любила, если помните, когда-то курсантов) по имени Сергей, говорящего на иврите, и их вместе издалека на яффской набережной увидит Омский – и поразится сходству этой пары с одной фотографией (жена, он, Евпатория), которая осталась ему после полугода юной счастливой жизни. Омский, не подходя к ним (о чем говорить – и зачем?), свернет в кафе, затем сядет на автобус, чтобы съесть вечером рыбу, приготовленную в маленьком городке мамой, а назавтра уехать к себе – в дом с красной кошкой.

Не пройдет и шести лет, как Гуся вступит в прекрасную студенческую пору и перед ним откроются чудесные, сказочные перспективы счастья: любви, красивой одежды, вкусной еды и хорошего вина, умных книг, легких бесед…

Не пройдет и месяца, как младшие уедут в Англию, чтобы вживую поглазеть на замки, в которых никогда не бывало рыцарей Артура, и аббатства, в которых этих рыцарей никогда не хоронили. Чтобы увидеть девушку, мелькнувшую в их майской жизни, и, возможно, последний раз дотронуться до нее. Чтобы поздороваться с англичанином за его длинную английскую руку и так же попрощаться.

Не пройдет и недели, как Звездочет со всей семьей переедет в предложенную Хозяиным более просторную квартиру на соседней улице, а в его голые без мебели комнаты выселят Омского (студия понадобится новоприбывшей англичанке).

Не пройдет почти ничего, как Комиссар сообщит Омскому, что ему оставляют только старших, а младших полностью отдают Герде, чтобы успокоить родителей. Герда как раз просквозила мимо с почерневшим больше обычного лицом: она не просчитала, что приятное занятие разоблачения приведет к увеличению нагрузки.

И с этого момента мы начнем обратный отсчет – от настоящего к будущему.

Омский не боролся, он тосковал. Прожить на оставшиеся при отнятых младших ползарплаты Омский бы мог, но какой смысл? Старшие в этом году уйдут, а новый набор ему не доверят. Директора можно было попробовать пересидеть, но что делать с родителями? Как правило, они прилагаются к детям. И тогда он написал заявление; перестал здороваться с Муравьевым; приветствуя Герду, морщился (основные перипетии «совещания» ему пересказал Сансарыч). На Звездочета и Жанну стал почему-то смотреть не как на близких сердцу собутыльников, а отстраненно. Разгорался только на уроках, и со старшими чувствовал себя хорошо. Но после уходил в пустые комнаты на втором этаже, ставил на пол пакет вина, пластиковый стакан и ложился рядом на единственную мебель – заслуженное верблюжье одеяло.

В воскресенье утром, после вечернего литра красного, Омский проснулся от опоясывающей боли. Хотел повернуться со спины на бок, но это оказалось невозможным: боль пылала слева и справа, гуляла по ребрам и цвела в солнечном сплетении; она была повсюду. Оставалось лежать тихо, но от боли и это не спасало. Каждая попытка вдоха приравнивалась к побегу и каралась расстрелом. Он думал, должно полегчать. Опыт говорил, что все проходит, а он, Омский, остается. Но это был какой-то другой случай.

В дверь постучали. Омский, как ему казалось, крикнул:

– Сейчас!

И соврал. Сейчас подняться он не мог. Постучали еще раз. Надо бы открыть. Знаете, как во сне идут по минному полю? Ты взрываешься и идешь дальше – до следующей мины. А потом – еще и еще. До двери добрался остов с клочьями изрешеченного мяса по бокам. На площадке стоял Сансарыч.

…

В больнице приступ сняли и диагноз поставили быстро. Врач, назначивший капельницы, сочувственно спросил Омского:

– Водочку любите?

– Ну да, и ее тоже…

– Придется отказаться.

Омский вздохнул.

Трое суток он не ел ничего, кроме капельниц. Даже решил, что вообще не вернется к практике принятия пищи. Но вышло иначе. Четвертый день начался с нескольких ложек больничной овсянки. Потом Омский стащил тело с койки. Решил прогуляться. Бесконечный коридор полнился тенями. Некоторые из них сидели на банкетках. Другие передвигались, как Омский, по коридору и обратно. Между ними мелькали медсестры и санитарки. Одна попалась симпатичная. Омский сел на банкетку у окна и приспособился наблюдать за ней. Мягкие черты лица. Лет тридцати, наверно. В одну палату зашла, что-то отнесла, в другую. Вернулась. Подошла к Омскому:

– Вам плохо?

– Отлично.

– А, ладно. А то у вас лицо какое-то напряженное.

– Это я вас так внимательно разглядываю.

Сестра приподняла брови и покачала головой.

– Ну, разглядывайте, быстрее на поправку пойдете.

– Спасибо на добром слове.

Омский поплелся в палату. По дороге заметил на стене, примыкающей к столовой, ровные ряды тараканов. Подумал, что вот, муравьев бы еще для полного счастья. На тумбочке его ждало маленькое тельце мобильника. Омский взял телефон в руку и увидел пропущенный звонок: Ж. А. И не перезвонил.