Текст книги "Кентавры на мосту"

– Пусть теперь подергается он.

– Он сейчас приедет.

– Посмотрим.

Никто не приехал. За время, ушедшее на обретение паспорта, визы и билета, от него не приехал никто. И сам он тоже. Все, на что оказался способен мордастый монстр, – слать эсэмэски – сначала грозные (найду – убью), потом примирительные (верни карты – я тебя не трону), а ближе к отъезду – почти жалобные (я тебе ничего плохого не сделал). Подруга тоже пыталась звонить и писать, но отец отвечать запретил. Это были плохие, смешные ловушки вчерашнего кошмара, которые требовалось просто обойти. Их денег она не взяла (в запасе были свои), чужие пластиковые прямоугольнички раскромсала ножницами на мелкие части и высыпала в помойное ведро. Родители проводили ее в аэропорт. Уже в полете Елена подумала, как это вдруг они стали ей нужны. И насколько они не нужны ей теперь.

Но до всего этого было еще далеко, а сегодня она сидела, затем лежала, затем вновь сидела в комнате у Витька. В его окна не били минареты: пейзаж с парой кленов, несколькими березками, кустами, травой и микроскопическим футбольным полем съезжал вниз, и вместе с ним сходила процессия детей. Двое из них несли на каких-то странных носилках стеклянную банку.

– Это что? – спросила Елена.

– Короче, похороны.

– Что-что?

– Хомяка хоронят, – Витек рассмеялся (смеялся он хорошо).

– Чтой-то торжественно!

– Они, в принципе, любят.

– Хоронить?

– И это, – снова широкая улыбка, – тоже.

Пока в природе разворачивалось это действо, Елена и Витек успели еще раз полюбить друг друга. Когда в здании стало шумно (дети вернулись), Елена оделась и, выбегая, поняла, что ее засекли. Но сидевший в столовой средних размеров мужичок, явно заметивший ее движение, ничего не предпринял. Такое уже случалось: как-то ночью шаги дежурного замерли около Витьковой двери (Все, сейчас накроют!), он постоял, прислушиваясь (наверняка услышал ее голос, не мог не услышать), и все-таки прошел мимо.

Она выскочила на улицу и оглянулась на торчащую над зданием башню, чем-то напоминавшую ей и Антона, и Витька, и просто занятный мужской символ.

Глава третья
Полигимния

1

– Знаете что, товарищи дорогие, время движется, люди это заметили очень давно, но куда оно движется, надо договариваться. Древние пастухи сторожили по ночам стада, смотрели на небо и видели, что луна меняет форму: то убывает, то прибывает. И это повторяется. Получается месячный круг. От месяца, то есть луны. А земледельцы наблюдали за сменой времен года и тоже видели, что все идет по кругу. Засеял поле – один сезон, растет урожай – другой, жатва – третий, а на четвертый лежи на боку, ну, плюс корми скотину и молись, чтобы еды хватило до следующего урожая. Так образуется годовой круг. А есть еще время человеческой жизни – век. Слово «цикл» и означает сразу и круг, и век.

– А мотоцикл?

– А мотоцикл называется так по двум причинам. Во-первых, это век мотора – он всегда ограничен, во-вторых, у него есть два колеса, а колеса – они что? – круглые. Поэтому и крутятся. Вот ты, Гриша, почему крутишься?

– Потому что круглый… – вмешался Гуся и движением бровей обозначил паузу, явно намекая, что ему есть что добавить.

– А мотоцикл с коляской? – гнул свою линию Гриша.

– Умная голова, ты давно думал, почему она коляска? – Комиссар убедительно покрутил ус и просмаковал слово, – коляс-ка. С колесами, значит. С кругами.

Глаза у Гриши от этого объяснения тоже заметно покруглели.

– Так вот, – и Комиссар поднял указательный палец, – еще вавилоняне сообразили, что время течет не только по кругу, но и в одну сторону. Они думали, что назад. То есть предки куда-то уходят, а мы уходим за ними. В общем, с этим можно согласиться. Но потом люди поняли, что все развивается, и передумали. У греков время пошло вперед: от золотого века к железному. То есть сначала было безоблачное счастье, а потом начинаются неприятности. Да, Вася? – Комиссар остановился над Карабиновым, и тот встрепенулся. – Наше с вами время тоже идет вперед, скоро поездка, готовьтесь. Поедем в древность.

– Назад, значит?

– Как договоримся, – Комиссар стал рассказывать о том, что и где они увидят, включил проектор, и на стене замелькали пестрые картинки их недалекого будущего.

…

Сансарыч тоже говорил с ними о времени.

– Что бы вы назвали основным свойством времени? – спросил он.

– Оно, э-э, как его, идет, – отозвался Верблюжкин.

– Вот я тоже иду, – Сансарыч прошелся между рядами парт, – я время?

– Ну, пока идете, это занимает какое-то время.

– Верно. Хождение – процесс, он длителен. Первое свойство времени – длительность. Пока я хожу, длительность выглядит как последовательность шагов, – он занес ногу и замер. Дети тоже замерли: пластика Сансарыча завораживала. – Чтобы опустить ногу, ее сначала нужно поднять, чтобы поднять – опустить. Я могу разделить все время на отрезки – шаги, могу прибавить несколько таких отрезков.

Сансарыч прибавил и дошел до стены, оказавшись в тылу у шестиклассников.

– Но я не время: я остановился, а оно идет дальше. Поэтому мы и измеряем его не в шагах, а в секундах, минутах, часах. В шагах удобнее измерять пространство, но про него мы поговорим в другой раз. Возвращаемся ко времени, – и он вернулся к учительскому столу и присел на него. Теперь одна нога Сансарыча твердо стояла на полу, другая немного покачивалась. – Что я должен был сделать, чтобы покачать сейчас ногой?

– Сесть на стол.

– А до этого?

– Пройтись по классу.

– А до этого?

– Прийти сюда.

– А мог я покачать ногой, сидя на столе, не придя сюда? Никак. Чтобы иметь счастье сидеть перед вами на столе и качать ногой, я должен был совершить некоторую последовательность действий, причем между действиями не было пропусков. С тех пор как я родился, я делал все, чтобы сейчас покачать ногой, сидя на столе. Можно сказать, это была цель всей моей предыдущей жизни. Итак, мы обнаружили еще одно свойство времени – непрерывность. Конечно, отчасти мы можем говорить о перерывах: например, урок прерывается и сменяется переменой. Но уроки непрерывно чередуются с переменами, дни с ночами, и остановок, пустот во времени никаких не бывает. Ну, и третье свойство времени.

Сансарыч не глядя завел руку назад, взял со стола тетрадный листок и сложил из него самолетик.

– Скажите, может этот самолетик снова стать ровным листком, листок – частью тетради, тетрадь – деревом, дерево – семечком? Можем мы прокрутить ленту времени обратно?

– А машина времени?

– Это к Герде Семеновне, пожалуйста, все такие вопросы – по части художественной литературы. Мы не можем вернуться в прошлое, потому что у времени есть еще одно свойство: необратимость. Оно движется от прошлого к будущему и никогда – наоборот.

– А от прошлого к будущему – это вперед или назад? – добивался правды Гриша.

– Я думаю, вперед. Или слева направо. Или снизу вверх, – Сансарыч хитро улыбался. – Вот вам задание: нарисуйте в тетрадях движение времени так, как вы его себе представляете.

Класс зашуршал незамысловатыми принадлежностями; Сансарыч запустил самолетик, который в конечном итоге спланировал на парту к Васе Карабинову. Все обернулись к Васе и почему-то зааплодировали. Вася даже привстал и поклонился.

…

– Сели? А теперь скажите, сколько у нас сейчас в классе часов? – так мальчиков встретил биолог – высокий и широкий человек с кудрявой бородой Посейдона и такой же шевелюрой.

– Одиннадцать часов одна минута! – отрапортовал Верблюжкин.

– А я разве спрашивал про то, который час? Подсказать, что такое часы? Часы – прибор для определения времени. И сколько у нас таких приборов?

Стали подсчитывать. Приборов, включая настенного инвалида и мобильные телефоны, оказалось около трех десятков на двадцать присутствующих.

– Нет, это не все. Поищите еще, может, найдете.

– Ну, если только в вашем рюкзаке…

Посейдон раскрыл тощий рюкзак и перевернул его над учительским столом. Пара книг, прозрачные файлики с какими-то бумагами, шариковая ручка.

– И все-таки я утверждаю, что таких приборов гораздо больше. Посмотрите друг на друга.

Шестиклашки переглянулись.

– Дело в том, что каждый из нас – часы. Наш мозг, наша кровь, все наши внутренние органы отсчитывают биологическое время, образуют биологические ритмы, соответствующие ритму дня и ночи. И так обстоит дело со всем живым, – слова про все живое прозвучали так весомо, точно биолог мог приказывать жизни и она ему подчинялась. – Пойдем на улицу, посмотрим, что делается там.

Мальчишки, одеваясь на ходу, проворно потянулись за Посейдоном слушать, как тикает время в деревьях и кустах, птицах и белках.

…

В классе их ждала Герда Семеновна с расчерченной по графам доской.

– Дети, запишите тему урока: «Категория времени в рассказе Антона, – задиктовала она, – Павловича Чехова «Хамелеон»». Сначала составим таблицу, – видите? – как на доске. Шапка: «Время в художественном произведении». Записали? Теперь три графы. Первая – фабульное время. Что такое фабула?

Отвечать никто не рвался. Но Герда Семеновна легко обошлась без добровольцев. И продолжала сама:

– Фабула – это последовательность событий в произведении. Понятно? Итак, какое время занимает фабула в рассказе Антона Павловича Чехова «Хамелеон»? – Герда Семеновна пропечатала два шага вдоль доски. Раз-два. – Перечислите события, которые произошли в рассказе, и ответьте на мой вопрос.

Тут уже ответчики были нужны. Какие тут события: типа она его за палец тяпнула? – Перечислять никто не спешил, сама мысль о таком перечислении наводила тоску. Тоскливым казался и сам рассказ. Автора почему-то считали юмористом, но смешно у него не выходило. Какие-то дурацкие полицейские, какой-то ювелир, какая-то собака… Где тут смеяться? Смысл и соль краткого повествования терялись в лесу терминов. Расписанный по графам Чехов выглядел бледным и поношенным, как выгоревшая и отслужившая одежда в трехстворчатом шкафу. Хотелось вышвырнуть ее из всех трех створок, а из таблицы сделать комикс. Собственно, над этим и трудился Гуся, когда Герда Семеновна вызвала его отвечать. Он как раз дорисовывал ухо у выглянувшего из первой графы щенка. Гуся встал, медленно вышел к доске и сказал:

– Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником.

Герда Семеновна посмотрела на него как на помешанного.

– Ты выучил рассказ наизусть? Я просила только перечислить события. Знаешь, есть такое заболевание, когда человек запоминает абсолютно все, а главного выделить не умеет. Это очень мучительное заболевание.

– Да, Герда Семеновна, я болен. Я мучительно болен, – и Гуся обреченно склонил голову.

– Ну, садись. Жаль, что ты не в состоянии справиться с простым заданием.

В результате событиями занялся Верблюжкин. Для начала он сморкнулся.

– Э-э, идут по площади, во-от, два мента…

– Саша, что за лексика!

– Извините, – и еще раз с чувством сморкнулся, – идут они и видят толпу. Щенок укусил ювелира, а все смотрят. Ну, поговорили они, и… все… Минут пятнадцать все это происходит. Или, э-э, двадцать.

– Спасибо, – Герда Семеновна сказала это так, будто и ей самой рассказ Чехова казался смертельно скучным, но еще скучнее было проводить время с Верблюжкиным, Гусей и остальной компанией.

Потом Герда Семеновна сообщила, что, кроме фабульного времени, есть еще, оказывается, время чтения и таинственное время читательской реакции на художественное произведение, о котором никто не может сказать ничего определенного.

– А время, когда Саша сморкался, куда входит? – встрял Гриша, но заслужил такой тяжести укоряющий взгляд, что тоже извинился и замолчал.

Наконец Герда Семеновна поздравила шестиклассников с тем, что они узнали много нового о категории времени в художественном произведении (Гуся как раз дорисовывал третью створку, в которой из собачьей будки выскакивала кукушка со зверским выражением на лице), пообещала мальчикам читательскую реакцию на «Хамелеона» длиною в жизнь и рассталась с ними.

…

Омский, сменив Герду, посвятил урок глаголам. Это они, глаголы, держали время в своих окончаниях (конечностях?) и суффиксах и повелевали им. Выяснилось, впрочем, что и глаголы не всесильны. Фет, например (тут Омский прочитал хрестоматийное «Шепот, робкое дыханье…»), умудрялся обходиться без них, пакуя время в существительные со значением действия.

– А теперь вот вам «Тройка», – заявил учитель.

– За что? – возмутился Верблюжкин.

– Твоя правда, – Омский остановил взгляд на горке бумажных платков перед сморкачом, – и ее-то будет много.

Но текст некрасовского стихотворения все-таки раздал. Стали определять время глаголов. Когда дошли до «Да не то тебе пало на долю…», Гуся почуял неладное:

– А что это он о будущем говорит в прошедшем времени?

– А сердечко, которое забило тревогу, а лицо, которое вспыхнуло в начале – это в каком времени сказано? – вмешался Омский.

И глаголы развернули веер своих значений, как павлин разворачивает хвост, и время показало тысячу своих лиц, подмигивая из каждого пера огненным глазом. Но не всем оно подмигивало, не всем.

…

Последним был физкультурник. Он запустил секундомер и отправил мальчишек в забег вокруг школы.

2

 
…Сын родился у богини, – ловкач, изворотливый малый,
Вор, быкокрад, сновидений вожатый и ушлый пролаза,
В двери подглядчик, ночной соглядатай, которому вскоре
Много преславных деяний явить меж богов предстояло.
 

«К Гермесу»

Смерть Малого не изменила Хозяина. Никто бы не сказал, слушая его афоризмы, видя его ухмылки и обоняя его дыхание, уверенное в своем праве обдавать собеседника гниловатой волной, что этот человек переживает трагедию. Трагедия, видимо, была не его жанром. Он любил юмористику. Он родился и вырос в Одессе и гордился приятельством с тамошними острословами, приобретшими всесоюзное значение. Наезжающие в питерские имперские пригороды бывшие одесситы непременно совершали тур по его ресторанам. Запив устрицы бокальчиком брюта в парке на берегу славного пруда, они перебирались в маленький зал внутри разрушенной крепостной стены, где их подкрепляли копченой осетриной и разварной севрюжатиной под рюмку-другую водки, затем, после небольшой прогулки, продолжали гастрономический экскурс в новом месте изрядным говяжьим стейком и красным сухим вином в тринадцать с половиной оборотов и, укатавшись в карете среди руин и статуй по воспетым Жуковским холмам, заканчивали день в русском терему разгульным пиршеством, в котором было уже решительно все: от смачных кондовых солений до бараньих ребрышек, самогона и брусничного варенья.

Знания Хозяина о еде пределов не имели. А еще он знал кое-что об идеях. Например, то, что идея, овладевающая массами, – это сила. Но куда большей силой становилась идея, овладевшая денежными массами. Как-то его первый, еще скромный кабачок посетил уважаемый человек с бандитским прошлым, настоящим и будущим. Между ним и Хозяиным состоялся недолгий разговор – такой, какой, вероятно, мог бы произойти у Бени Крика с Остапом Бендером, если бы они встретились на страницах чьего-то безумного фанфика. Идеи Хозяина столкнулись с денежными массами. Темная волна широко влилась в светлую реку, и река забурлила и разлилась.

Он стал открывать новые рестораны один за другим, и публика в них повалила такая, какой прежде у Хозяина не видывали: модные художники, музыканты, писатели, чиновники, политики. Хозяин развелся с прежней женой, приобрел новую, прикупил небольшое имение на берегу южного моря, приобщил подросших сыновей к бизнесу, а в пригороде, где жил, построил дополнительный дом. Наконец ему почти даром досталась дача знаменитого архитектора (в позднесоветское время там располагался партийный бордель), которую он перестроил, чтобы открыть школу. Эта школа была еще одной его идеей, причем идеей двойного назначения. Во-первых, он жаждал славы просветителя. Одна гастрономическая известность казалась ему не соответствующей истинному масштабу его личности. Во-вторых, оплачивая образование сорока мальчишек, Хозяин, по договору с властью, получал в долгую (а по его возрасту – пожизненную) аренду еще один исторический объект, о котором мечтал, – разрушенный замок. Эти сорок мальчишек становились его охранной грамотой при жизни и пропуском в бессмертие в остальное время. Эти во-первых и во-вторых без конца прокручивались в его круглой лысой голове, пока он занимался организацией пространства вокруг себя.

Скажем, Хозяин на отдыхе, в своем черноморском поместье. Плоское одноэтажное жилье, рассчитанное только на него и супругу, прячется в глубине обширного сада. По обе стороны сада вдоль берега стелется виноградник. Хозяинское вино кисло и шибает дешевкой, но это свое вино, он малую часть его оставляет в своем погребе, остальное же развозят по ресторанам: кроме публики повышенного сорта, есть и обыкновенные люди, которые выпьют все. В сторону моря смотрит продувная деревянная терраса со скамьями и бильярдом. Тут можно принять гостей, если заедут. Невдалеке от террасы – скромный бассейн, без излишеств, но с ярко-голубой плиткой. Внизу, у берега, плещется яхточка: на ней он ходит за барабулькой или другой подходящей рыбкой. И, занят ли он ловлей барабульки, или пробует новый пресс, или вгоняет шар в лузу, – каждую минуту он помнит про во-первых и во-вторых.

А вот Хозяин восстанавливает арендованный замок. Здесь стояли четыре никому не нужных голых стены на высоком мыске, который огибают, сливаясь в живописное озерцо, две речушки – одна почище, другая погрязнее и повонючее. Теперь стены в лесах, по ним ползают рабочие со смурными темными лицами, внизу такие же рабочие резво катают тачки с песком и кирпичами. Замок ожил: это ум и воля Хозяина оживили его, запустив хитрый механизм беспроцентных и бессрочных кредитов и приятных и достойных откатов. Экономика не работает на холостом ходу: ее делают серьезные женатые люди. Он сам стоит у своей машины и с прищуром смотрит на растущие башни, на кивающий стрелой кран, представляет игру закатного света в будущих окнах. Можно было бы подойти сюда пешком (дополнительный новый дом метрах в полутораста от замка, и жена Хозяина выгуливает под историческими стенами своих йоркширов), но мерседес продолжает увесистое тело ресторатора, делает его посреди стройки больше и значительнее. Здесь чаще приходят мысли про во-вторых. Но и про во-первых не отстают: как-никак принадлежал замок будущему императору, а он, Хозяин, возрождает историю у всех на виду, ну, то есть способствует и так далее, – мысли заодно с речушками впадали в озерцо и начинали шнырять в нем промеж мелкой плотвы и ничтожных окушков, которых тягали отдельные любители рыбной ловли, рассредоточенные по периметру водоема.

Но настоящий храм Хозяина – это его головной ресторан, рубленый терем со стильным топорным интерьером. Хозяин появляется в зале, когда наезжают особые гости. Угрюмый разбойничий разгул, безоглядный офисный расслабон, ритуальный прием одуревающих от водки с икрой иностранцев, – всеми этими жанрами Хозяин владеет в совершенстве. Когда намечается приезд высокого городского или даже федерального человека, подъезды к терему закрываются шлагбаумами, местная охрана усиливается регулярными частями, а окрестный транспорт охватывает паралич: сообщение между городом и пригородом приостанавливается. Так пригородчане узнают, что у Хозяина гуляет Сам. Сам – это икс, переменная величина, значение ее может колебаться, но суть самости остается неизменной. Явление Самого подтверждает статус Хозяина; долгое отсутствие людей категории «Сам» делает статус Хозяина сомнительным. А сомневаться можно в чем угодно, кроме Самого: один Сам, кем бы ни был, несомненен. Это ресторатор усвоил четко, особенно с тех пор, как навсегда сел в тюрьму хозяин Хозяина, выписавший ему когда-то путевку в высшую жизнь. До посадки этого человека Хозяин знал, что мир – карта, в которой короли и валеты верха зеркально отражаются в королях и валетах низа. Отрежь половину такой карты – и она выбывает из колоды. Но вот низ карты отрезан, а отражение остается наподобие фантомной боли: как это понимать и что делать с этим? И он научился играть и такими картами, научился держаться на плаву, потому что все это было только средство, а он помнил о своих целях – во-первых и во-вторых.

Сыновья Хозяина росли вместе с его бизнесом. Старший принимал все сразу и без рассуждений, поскольку любые рассуждения изначально считал бессмысленными. Нет, не так: не считал их вовсе, потому что подсчету подлежали только бабки. Зато Малой эти последние считать отказывался напрочь. Хозяин точно раздвоился в своих детях и потому ни об одном из них не мог думать как о полноценном, законченном человеке. Смерть Малого ничего не изменила в его жизни, хотя и ополовинила ее карту. Он отсрочил пару деловых встреч, провел совещание в школе, спокойно выслушал хамскую реплику Омского, опознал труп сына, поприсутствовал на похоронах, где его особенно раздражила первая жена, и вернулся к своим обычным занятиям и мыслям. Во-первых и во-вторых.

Новый дом Хозяина вырос через дорогу от школы – на фундаменте дачи какого-то царского министра. Построили его по проекту и в соответствии с потребностями новой жены, но выдали строительство за историческую реконструкцию. Звездочет частично раздобыл, частично нафантазировал на своих электронных машинах архивные документы, и улица пополнилась добротным кубом светлого двухэтажного особняка. Теперь в одни окна Хозяин мог наблюдать за растущим замком и домиком учителей, а в другие видеть школьную башню и кладбищенские деревья. Во-первых и во-вторых совмещалось настолько полно, что Хозяин прозревал цель и конец пути. Его империя обретала правильное завершение, и потери (не думал же он, что можно избежать потерь?) входили в себестоимость конечного продукта.

С появлением нового дома он мог чаще бывать в школе. Вокруг шустрили мальчики, обязанные ему всем; мелькал обслуживающий персонал, милостиво подобранный им в куче осколков бывших советских республик; проплывали учителя, спасающиеся в его башне от убогой государственной педагогики. Да и для него самого (Самого) школа стала убежищем. Здесь он был Хозяин не только по фамилии, но по сути.

Он прошел в кухню. Там вовсю шумела вода, звенели тарелки. С ним почтительно, оторвавшись от трудного разговора с Гердой Семеновной, поздоровалась харьковская беженка Раиса, трудившаяся по части готовки и уборки наравне с преподаванием музыки. Герда Семеновна, впрочем, тоже поздоровалась. Купить, что ли, посудомоечную машину? Да нет, пока не стоит. Но можно обсудить с кол-лективом… В столовой, среди торопливо насыщающихся детей, спинами к нему, сидели двое, занятые очередным кофейным трепом. Вот кофе-машину можно и убрать. Сломать ее исподтишка?

– Хотите, расскажу анекдот?

Омский поднял брови, что означало: «Отчего не хотеть?» Звездочет этого и ждал.

– Сидят в камере два бизнесмена. Один спрашивает: «Ты за что сидишь?» – «Да вот, налогов не платил, средства выводил в офшоры, отжимал бизнес у конкурентов. А ты?» – «А я налоги платил, инвестировал отечественного производителя, в пенсионный фонд все до копейки перечислял». – «А где прокололся-то?» – «Да я киллеру белую зарплату перевел».

Тут оба увидели Хозяина, прислушивающегося к разговору. Эффект от анекдота был усилен и уничтожен одновременно.

3

Уж кого-кого, а Жанну дети любили. Правда, по-разному. С младшими она возилась с наслаждением, обучая их всему подряд, в зависимости от производственных нужд. Готовя книжку самодеятельных сказок, они учились рисовать иллюстрации карандашами; если надо было устроить выставку пейзажей, трудились над акварелями в парке; требовалось изобразить древнеегипетские символы – изготавливали разноцветные пластилиновые рельефы, означающие Осириса, Исиду, анкх, сфинкса и прочую мифологическую лабуду. И каждая работа, даже самая плохонькая, неумелая, чудесным образом доводилась до состояния, в котором в ней проступали смысл и наивное изящество детства. В поездках Жанна неутомимо вещала о зданиях, к которым они подходили или мимо которых проезжали, отмечала особенности природной раскраски неба, поля, воды. Она уже много прожила совместно с ними: гамластанские розыски вечно теряющегося маленького унылого Тохи Зернова; грозу в Спасском-Лутовинове, накрывшую их в овраге вместе с мольбертами; заход солнца в египетской пустыне среди мрачных верблюдов и смуглых бедуинских женщин, сердито требующих денег. Они вместе с ней нашли Тоху, плачущего над руническим камнем, вместе сохли в автобусе после лутовиновской грозы, вместе обороняли кошельки от чаячьих посягательств бедуинок.

Старшие, у которых все это было в сравнительно далеком прошлом, любили ее теперь за другое. Им нравилось, как она жадно курит, пока дети не видят (дети это видели всегда), как прихлебывает, отойдя за угол в венецианском лабиринте, прозрачную граппу прямо из бутылки, наполовину высунутой из звездочетовской сумки, как, зайдя в помещение, сбрасывает куртку таким волнообразным движением, будто сейчас же сбросит и остальное. Но больше всего они полюбили ее в Париже, на прогулках между экскурсиями. В углу Люксембургского сада над маленьким бассейном с рыбами, кажущимися крупнее, чем есть, под мостами через Сену, где вьют свои неопрятные гнезда клошары, в безумном Дефансе – везде она со сбившейся прической и болтающимся на боку фотоаппаратом выглядела почему-то не туристкой, а в большей степени парижанкой, чем точеные сенегальские красотки с неправдоподобными мультяшными глазами или неинтересные белые девушки с рюкзачками и непременными сухими черточками у рта. Этому городу она была как-то особенно впору, хотя отлично смотрелась и в Барселоне, и во Флоренции и наверняка – в тысяче других мест, где бывала вне их плотной детской компании. Ее и назвали Жанной, видимо потому, что родители мистическим образом предугадали это будущее родство с Парижем или запрограммировали связь сморщенного младенца женского пола с жидкими темными ниточками на голове с этим городом. Особенно кстати она пришлась из-за того, что в Париже им не повезло с экскурсоводом. Уже в аэропорту школьники начали смеяться над его манерным высоким голосом, деланной походкой и привычкой уходить от ситуаций, когда надо сказать что-то определенное. Жанна же, наоборот, рассказывала много и полно, она узнавала Париж вместе с ними, только само слово «узнавать» для нее значило не знакомиться, как для них, а припоминать, и ее припоминание (вот здесь должна быть чудесная церковь, – и церковь вырастала за поворотом; дойдите до конца галереи, оттуда, кажется, отличный вид на Сакре-Кёр, – и вид на Сакре-Кёр появлялся в ожидаемом месте; что-то мне подсказывает, что здесь можно недорого перекусить, – и вся толпа заваливалась в дешевую закусочную поглощать багеты с вкуснейшим сыром) превращалось в увлекательную импровизацию, лейтмотивом которой был ее жадный низкий голос, а гомон очередей перед музеями, тишина храмов с синкопами фотоаппаратного щелка, уличный гул – праздником свинга.

…

Александр Александрович занимался йогой и восточными единоборствами. Умом он при этом не тронулся, как это бывает со многими в подобных обстоятельствах, но иногда в его речи мелькали какие-то словечки, связанные с востоком. Так Сансаныч стал однажды Сансарычем. Когда перед ним была какая-то задача, он обходил ее вокруг, подбирался со стороны, с которой задача его не ожидала, и решал диковинным способом. Таков он был во всем – и на уроке, и в лесу, и в семейной жизни. Первая семейная жизнь Сансарыча исчерпала себя быстро, как только родилась дочь. Чтобы легче и больше платить алиментов, он уехал на северо-восток и прожил там несколько лет в общежитии среди отсидевших уголовников и нефтяных работяг. На обратном пути, в поезде, нашел себе окончательную жену, такую маленькую и хрупкую, что ее требовалось защищать от всего: от проводника, норовившего принести ей чай позже, чем другим, и не тот, что заказывала; от соседей по купе, занявших весь столик своей курицей, бутылками и шоколадкой; от тошноты, которая ее мучила из-за беременности, совсем еще незаметной. Сансарычу все это показалось настолько трогательным, что он торопил и поправлял проводника, наводил порядок на столике (Я подвину вашу курицу? Ей тут тоже будет удобно…) и отвлекал новую знакомую от тошноты героическими рассказами о лесных и речных приключениях, которых в его жизни случилось множество. Когда же между рассказами ее все-таки рвало, он сопровождал маленькую женщину в тамбур (туалет почему-то постоянно был занят), добывал полиэтиленовые пакеты, а в особенно тяжелые моменты клал ладонь ей на лоб – так, как делала в его детстве мама, когда тошнило его самого.

В плацкартном вагоне из конца в конец плыли запахи и звуки. И в этой беспокойной мешанине Сансарычу чудилась его будущая неспешная и счастливая жизнь с маленькой женщиной и ее сыном, который давал знать о себе пока только позывами к материнской рвоте. Женщина принимала помощь Сансарыча и радовалась ей так простодушно, так не заглядывая вперед, что он уже принял все решения. Несколько лет потом они мыкались по съемным комнатам, пока не пересеклись пути Сансарыча и Хозяина. Впервые у Сансарыча появилось собственное, пусть и хозяинское, жилье. Счастье обрело завершенные формы, время для него стало останавливаться, и завтрашний счастливый день уже мало отличался от вчерашнего, разве только деталями. Например, вчера могли быть особенно душевное обливание, содержательный разговор с Омским, насыщенный урок, любимая женщина, сегодня – бодрящий проход почти вертикальной крымской тропой к горной крепости, болтание ногами над пропастью вместе с мальчишками, ночное купание в невидимом ставке и поиски холма, с которого можно было бы поймать в коробочку мобильного телефона голос жены, завтра – поездка на старой школьной газели к лесному озеру, ловля плотвы и подлещиков, дымный травяной чай, заваренный в котелке, и сочинение вечерней эсэмэски.

Даже когда наступит горе, и оно будет счастьем. Это Сансарыч поймет, потому что горе и вправду наступит: уже десятилетнего его чужого сына проехавший мимо грузовик, нелепо вильнув задом, засыплет бетонными плитами, плохо закрепленными какой-то нетрезвой сволочью. Маленькое тельце извлекут из-под плит ни живым ни мертвым. Два месяца, находясь в коме, оно будет колебаться, не знать, к какому берегу пристать, а Сансарыч с женой по очереди стеречь его, гладить тонкую ручку, рассказывать что-нибудь бесконечное (это про Сансарыча) и молиться (это про жену). И тельце выживет, снова станет мальчиком, потом юношей, обрастет привычками, талантами, судьбой и продлит в себе отчима в гораздо большей степени, чем своего настоящего, незнакомого и потерявшего всякий смысл отца.