Текст книги "Кентавры на мосту"

Очень многое в жизни Омский делал, чтобы не быть на него похожим. Не потому, что не любил его (любил – особенно в детстве), а потому что принадлежал к другой форме жизни. Коротко для себя Омский сформулировал это так: отец сначала жил и не думал, а потом снова не думал; он же думает и не очень живет, а потом снова думает о непрожитом. Собственно жизнью становилась мысль. От этого он начал писать и постепенно целиком переместился в словесную реальность, из которой реальность бессловесная казалась все более загадочной и неясной.

Для отца Омского главный интерес представляли женщины. Он часто и с наслаждением вспоминал о своих многочисленных связях, о том, как его любили и как он любил. В других, правда, он этой тягой к противоположному полу не восхищался. О родном брате мог сказать, что тот настолько похотлив, что во время общих праздников запирался со своими девками в ванной и… О себе примерно то же самое звучало иначе: я настолько был страстным, что мы (то есть он и кто-то из его девушек) уходили на кладбище и… Омского еще с подросткового возраста тошнило от этих историй; он убеждал себя, что проживет иначе. Мысль о том, что можно с кем-то на кладбище или при всех запереться в ванной, казалась ему отвратительной. Особенно не нравилась ему эта поспешность, суета, эта манера заниматься любовью между делом. В этом чудилось что-то нечеловеческое, какой-то насекомый или кошачий наскок.

Омский жил иначе. Никогда не чувствовал себя первым кочетом на деревне и не ставил перед собой задачу перетоптать всех кур. На первой же своей девушке женился, а через полгода выяснилось, что она – другой человек, то есть отличается от Омского не только полом, но буквально всем. Это стало открытием, к этому надо было привыкнуть, но жена не стала ждать, когда он привыкнет, и, поддерживаемая деятельной тещей (та с самого начала относилась к идее брака ее девочки с этим молокососом отрицательно и поздравить молодых пришла в траурном платье), настояла на скорейшем разводе. После этого у Омского осталось послевкусие тяжелого поражения. Женщин он не то чтобы сторонился, но, влюбившись очередной раз, носил это в себе. Ему казалось неуместным явно обозначать свое желание. И даже при очевидных знаках женского интереса к нему держался сухо, отстраненно, будто отец захватил себе часть его темперамента и расплескал впустую.

Отец занимался автоделом, учительствовал в автошколах. Однажды (еще в шестидесятых) купил подержанный «Москвич» самой первой модели – небольшую горбатую машинку, поездил на ней лет пять-шесть и навсегда поставил в гараж. От этих поездок у Омского осталось одно из самых ранних воспоминаний: они ползут по пыльной проселочной дороге, видимо, на дачу. Жарко, стекла приспущены, и маленький Омский бросает в окно игрушку. Отец останавливает машину, выходит, поднимает игрушку, снова кладет на заднее сиденье и трогает руль. Вскоре ситуация повторяется. Может быть, Омский и запомнил это из-за многократности действия. Таким же многократным было посещение гаража. Отец брал его с собой как бы на прогулку. Мальчик ходил между бетонными и металлическими домиками для автомобилей и играл в пыльной траве, если стояло лето, или в грязном снегу, если зима, а отец проводил часы у машины: чинил, менял детали, красил, – но «Москвич» оставался на вечном приколе и никогда не двигался. Омский-старший, однако, записывал у себя в специальном журнале: «Проработал 5 часов» или «6 часов провел в гараже». После смерти отца они с матерью продадут машину за копейки и даже доедут на ней (вел ее покупатель; Омский предпочитал воздерживаться от контакта с любыми механизмами) до ГАИ. В ржавом, дырявом насквозь днище промелькнет последняя их совместная с «Москвичом» дорога. Потом продадут и гараж, чтобы мать Омского, пытаясь поменять у каких-то жуликов-обменщиков эти рубли на доллары, отдала им все. Так Омский раз и навсегда рассчитался с автомобильной темой.

Нелюбовь его к фотографии началась в школе. Отец тогда ушел из инструкторов в фотоателье. Источников заработка было два: съемка детских садов и редкие публикации в газетах (иногда у отца брали снимки для автодорожных рубрик). Ванная превратилась в лабораторию: в ней теперь полоскались групповые и индивидуальные портреты детей. Сушились они везде. Дом оказался разрезан на части маленькими мокрыми плоскостями с чужими детскими лицами, между которыми мелькали толстые тупые воспитательницы с красными, как нарочно нарумяненными, щеками. Мыться приходилось на кухне, в тазах. Мать работала на двух или трех работах, денег не было, а отец оттачивал фотографическое мастерство, покупал фотоаппараты и реактивы, выписывал огромное количество газет и журналов, вырезал из них снимки и складывал в папки. Потом он перестал вырезать фотографии, но продолжал выписывать, как он говорил, «прессу». Пресса скапливалась в таких количествах, что скоро одной из комнат не стало: она утонула в штабелях макулатуры, которую отец не успевал просмотреть. Мастерства и дохода, напротив, не прибавилось. Очередной неуспех отец склонен был объяснять своей исключительной порядочностью и происками конкурентов. По выходным они с мамой, если не ссорились, ходили на фотовыставки.

Что до политики, то Омский, привыкший, с одной стороны, к косноязычным монологам генсека на партийных съездах, которые он мельком наблюдал в раннем детстве по телевизору с линзой, а потом без линзы, а с другой – к дребезжанию западных радиостанций в спидоле, чувствовал к ней органическую неприязнь. Советские коммунисты казались смешными и отвратительными, зарубежные капиталисты мало чем от них отличались. Рок-музыка, джинсы, жвачка и свобода слова – все эти соблазны прошли мимо него. Все, что ему хотелось сказать, он мог говорить совершенно свободно, – все равно бы никто не услышал. Зачем нужно быть богатым или хорошо одетым, он просто не знал. По-настоящему его увлекали шахматы (в них отец не понимал ничего) и книги, которые Омский-старший, гордящийся тем, что за время военной службы освоил сто томов художественной литературы, в мирной жизни не читал. Может быть, поэтому и увлекали. К тому же нездоровье Омского избавляло его от необходимости армейских подвигов, в том числе – на культурном фронте. Кроме того, не хотелось «осваивать» что-то раз и навсегда. Он предполагал рассредоточить свое читательское и шахматное счастье надолго.

Осуществилось это частично. Омский скоро убедился, что выполняется любое его желание, но всегда в каком-то обидно урезанном виде. Правда, в этом он винил себя. Установились, казалось, отношения между ним и той силой, которая управляла людьми и событиями. Открыл ему это один случай, эпизод в долгом противоборстве правильного советского чемпиона по шахматам и мятежного претендента. Комсомольский пафос, тоненький голосок и скучная манера игры чемпиона ему были не близки; он горячо сочувствовал претенденту, тем более что тот незадолго до своего отъезда из страны выступал в их кружке и даже оставил Омскому автограф на клочке школьной бумаги в клеточку. Матч проходил неудачно для претендента; он проигрывал; любая партия могла стать последней. Омский, лежа в отгороженном от родительской кровати секретером углу, молча помолился – впервые в жизни. Это была настоящая первобытная молитва, обращение к духу леса с просьбой о звере, но мальчик не брал это в ум, ему только хотелось, чтобы в завтрашней партии победил претендент. И он почти не удивился, когда это произошло. Тогда он помолился еще раз. И вновь желание было исполнено: претендент, безнадежно стоявший навылет, опять победил. Ошалевший от успеха своего предприятия и видимой простоты победного средства, Омский помолился и в третий раз. На следующий день счет в матче сравнялся. Знак был настолько явным, что на какое-то время он решил, что может все. И ошибся: напрочь забыл о необходимости очередной ночной молитвы. Стоит ли говорить, что чемпион остался чемпионом, а карьера претендента с той поры пошла вниз? И все дело-то было в нескольких словах, не сказанных про себя…

Шахматы пришлось бросить в старших классах. Он перестал выигрывать у сверстников, и тренер во Дворце пионеров едко заметил, что, будь Омский на год моложе, считался бы юной надеждой, а теперь он старый дурак.

Зато книги остались. Немногие, бывшие в доме в пору его детства, он перечитывал десятки раз. Самые любимые – к ним можно было приступать заново, дойдя до последней страницы, – «Дети капитана Гранта», «Туманность Андромеды», «Питер Мариц – юный бур из Трансвааля», «Повесть о Ходже Насреддине» и учебное пособие для вузов «Новая история». Потом родители стали покупать книги для него, книг стало больше. Мелькнули лет двадцать с верхом. Квартира опустела: жена ушла, отец умер, мать уехала от питерских болезней и безвыходной старости в далекую чужую страну. Омский продал ненужную в таком количестве и быстро приходящую в упадок площадь, а книги – их было много – перевез в другую, меньшую квартирку, где теперь жили только они. Сам он бытовал в выделенной ему служебной студии.

После школы с институтом у Омского не задалось. Пришлось осваивать редкую профессию разнорабочего. Лучшим местом из всех, подвернувшихся ему, была книжная база, куда его взяли грузчиком. Сначала над ним смеялись. Коллеги казались ему гигантами. Чего стоили только рыжий Шурок с бицепсами как у Геракла или Володя Сапаров, король деревянных лотков, бравший своей каменной клешней пятикилограммовую упакованную пачку не за пластиковую перетяжку, а просто сбоку, будто это пачка листков. Володя был пожарным, а на базу приходил отдохнуть, покидать на лоток, уходящий через окошечко из цеха на улицу, в контейнер, тридцать – сорок тонн книг и заработать свой дополнительный червонец. Омский поначалу дивился, но скоро научился всем грузчицким премудростям: нести тяжелый деревянный лоток над головой, принимать на заведенные за спину руки шесть – семь пачек – сколько хватало спины, ставить на скорости штабель. Здесь же, в цеху, он впервые попробовал водку (с друзьями пил только сухое, и всегда немного, а дома ему не полагалось). Маленькая баба Нюра по случаю чьего-то дня рождения налила полстакана и протянула ему. Омский простодушно влил водку в себя и ничего особого не почувствовал. Он видел, как отец, выпивая немного коньяку, тяжелеет и даже при гостях уходит спать, и это отличие реакций его порадовало. После этого полустакана Омского на базе окончательно перестали считать придурком и заотносились почти как к равному.

Прочие работы были менее интересны, но всегда связывались с книгами: курьер в издательстве, брошюровщик в типографии, книгоноша в магазине. В школу Омский попал случайно. Однажды наудачу попробовал сдать экзамены на заочное отделение педагогического – и неожиданно для себя поступил, а с четвертого курса потребовали работать по специальности. Омский обошел десятка два школ, пока в одной, самой захудалой, его не взяли вместо девицы, ушедшей в плановый декретный отпуск.

Поначалу школа показалась адом. Собственно, адом она и была. Не умея сладить с детьми, Омский совершал множество ошибок и преступлений. Некоторые до сих пор прокручивались у него в голове пестрой лентой школьного ужастика. Вот он вытирает надпись из трех букв на доске автором-пятиклашкой; вот выбрасывает из класса запевшего петухом идиота через закрытую дверь; вот дети разбивают стекло и лезут во двор из окна, а он вспрыгивает на подоконник за ними, принимая на голову и шею душ из осколков; вот отнимает в туалете у ребенка сигарету и пиво и докуривает и допивает на глазах у всей несовершеннолетней компании… Однако постепенно, очень медленно, как все, что происходило с ним (только жена ушла быстро), он втянулся. Дети, по-звериному чуя в нем слабость и ничуть не жалея, из особой душевной щедрости полюбили его. Может быть, поняли, что он не врет и не лицемерит, как прочие, или оценили, что с ним не так уж скучно. Теперь часто уроки доставляли ему удовольствие, особенно если начиналась совместная импровизация, которая могла возникнуть из чего угодно – из прочитанной строчки, из текста диктанта, из произнесенной кем-то реплики. Моментом, когда он явно почувствовал эту детскую солидарность, стало одно историческое событие. В стране, от которой тогда можно было ожидать чего угодно, случился переворот: несколько мятежных вельмож на три дня захватили власть. По каналам затанцевали маленькие лебеди, по улицам потянулись военные грузовики. В первый день мятежа директор объявила Омскому, что он уволен. Она могла сделать это сто раз раньше, он и вправду много за что заслуживал увольнения, но выбрала почему-то именно этот августовский день. Коллеги-собутыльники организовали небольшое движение в его защиту. Незаметная жизнь далекого от политики Омского внезапно обрела не свойственное ей общественное значение. По мере того как таяла власть мятежников, директор сдавала свои позиции. На третий день выяснилось, что Омский остается и вельможи арестованы. К тому же он получил диплом и теперь имел полное право занимать свою должность. Правда, и с дипломом все вышло не гладко: в первом варианте переврали его имя. Омский заметил это не сразу, но потом в деканате ему выдали другой, подходящий к его имени документ. А первого сентября дети, неизвестно откуда узнавшие про историю с незадавшимся увольнением, принесли Омскому цветы и поздравили с победой. Что это была за победа, кто с кем и за что сражался, никто толком не понял, но в школьной жизни Омского наступил перелом и возврата к аду с тех пор не предвиделось.

Примерно к тому же времени относится и другая история, растянувшаяся года на два. Омский, изредка писавший и уже забывший, что когда-то мечтал публиковаться, получил заказ. Он иногда подрабатывал, сочиняя тексты песенок для театральных спектаклей, но тут все было гораздо серьезней: заказали полномерную пьесу в стихах. Ставить ее собирался одноклассник Омского, работавший тогда в каком-то сибирском ТЮЗе. Пьеса писалась долго, потом переписывалась. Шли репетиции, приближалась премьера. Омский взял отпуск за свой счет, упаковал несколько бутылок водки из сложившегося еще за талонное время запаса (дома скопилась такая батарея, что выпить ее не представлялось возможным даже ему) и поехал в Сибирь. Первое впечатление было обескураживающим. Впоследствии он рассказывал об этом так.

Рассказ Омского

В… –м ТЮЗе ставили мою пьесу на популярный в мировой литературе сюжет. Переговоры я вел по телефону с молодой администраторской особью по имени Ира. Мне объяснили, как найти театр.

Приезжаю в …ск, нахожу похожее на театр здание, уверенно требую администратора Иру. Она появляется откуда-то из пыльных театральных глубин, и тут я вижу, что со времени последнего телефонного разговора Ира сильно сдала: как минимум, лет на тридцать. Недолго думая, сообщаю:

– Я автор «Фауста».

Общее замешательство. Спасибо, в психушку не отправили, растолковали, что я попал в мюзик-холл, а ТЮЗ метров через 150.

Три дня Омский провел в каком-то пьяном полусне, почти не выходя из театра. Вокруг думали только о его пьесе, занимались исключительно ею, незнакомые люди в обычных разговорах перекидывались репликами из нее. Омский привык считать себя человеком незначительным и маргинальным, и находиться в центре ему было странно. На какое-то время он решил, что это и есть счастье, но из-за отсутствия навыка не знал, как к этому относиться, как себя вести. Водку, привезенную из Петербурга, выпили в первый же вечер после репетиции. Пили в избранном кругу: маститый главреж, приглашенный постановщик пьесы – одноклассник Омского, завлит, администратор Ира, вернувшая себе молодые облик и голос, еще какие-то смутные персонажи и сам Омский. Его поразило, что актеры, даже лучшие, в эту компанию не допускались. Видимо, считались людьми второго сорта. В отличие от него – автора. Почему-то вспомнилось, как в Петербурге его привели к знаменитой заведующей литчастью одного большого театра, но та даже не пустила Омского – молодой человек подождет за дверью – в свой кабинет.

На второй день репетировали уже генерально, с приглашением избранной публики. Потом снова пили. Но самая страшная пьянка была на третий день – после премьеры. Спектакль явно нравился публике, актеры играли на совесть. Особенно хорош был Мефистофель. Запомнилось, как он сверкнул глазами, слизывая с ножа кровь Фауста, пролитую для заключения договора. Через пару месяцев Мефистофель уедет в Москву и спектакль закроют. Но пока надо было пережить занавес, участвовать в общем выходе из-за кулис, слушать аплодисменты, кланяться, держась за руки с людьми, о существовании которых три дня назад не подозревал. Когда занавес вновь опустили, Гретхен с чувством поцеловала Омского. У нее были на это основания: ее муж, Фауст, впервые получил главную роль. Она думала, что теперь о нем напишут в газетах и жизнь их изменится к лучшему.

Отметив успех, вышли целой толпой в двадцатипятиградусный мороз сибирской ночи и стали ловить такси. Машины не попадались. Завидев издалека автобус, организовали цепь и весело перегородили улицу. Автобус остановился. Одноклассник-режиссер, щедро расточая обаяние, уговорил шофера развезти всех. Тормознуть автобус – в этом был какой-то лихой порыв молодости, совершенно чуждый Омскому, но, несомненно, приятный ему. Его сгрузили около гостиницы, чуть не в сугроб, и немедленно отчалили. Омский подошел к двери: ее заперли на ночь. Может, замерзнуть? Вот судьба была бы! Нет, мелькнул кто-то за стеклом. Омский отчаянно постучал, его впустили. Он был так пьян, что промахнулся этажом и ломился не в свой номер. Ему что-то объясняли, он соглашался. И, попав к себе, сразу заснул.

Уже в самолете он впервые назвал себя фамилией, под которой фигурирует здесь. Раньше-то он назывался иначе. И никакого Омского-старшего, таким образом, не бывало.

Так вот: единственный Омский, присматривавший за детьми на расстоянии, пил кофе и увидел боковым зрением тень, и тень эта показалась ему женской.

3. Елена

Она скользнула по коридорному колену из комнаты Витька, к которому в последнее время зачастила. Витек был хорош: среднего роста, стройный, но мужиковатый и меднолицый и сам как бы весь правильно отлитый из меди, когда разденется и вспотеет. Говорил мало, разбавляя речь повторяющимися «короче» и «в принципе», но любил исправно. Неисправные долго при ней не задерживались. Витек держался с осени. Впервые она увидела его во время утренней пробежки: сквозь школьную ограду крашеного металла мелькнуло несколько голых тел, обливающих себя из разноцветных пластиковых ведер. Наметанный глаз сразу выделил загорелого Витька. Единственная светлая полоска кожи выглядела на нем как-то особенно привлекательно.

– Привет, Аполлоши! – крикнула она, опершись на обломанный зубец решетки.

Мальчишки, наскоро запахиваясь в полотенца или просто сверкая голыми задами, сыпанули в здание, а Витек, элегантно прикрыв светлую полоску ведром, широко улыбнулся и ответил:

– В принципе, привет, – и сделал несколько шагов к ограде.

Светская беседа не продолжилась, потому что на крыльце показался атлет, замотанный в махровое полотенце ниже пояса, – Сансарыч. Мальчик помахал ему:

– Короче, иду! – повернулся к даме ослепительным задом, сдернул с веревки, натянутой между березами, полотенце, не спеша взошел на крыльцо и скрылся за дверью.

Встретиться снова было легко. Жила она, с тех пор как ушла из семьи к Антону, недалеко от школы – в квартале хрущевских пятиэтажек. Антон был не первым в череде любовников, предлагавших жить вместе, но она все ждала выпускного. На уроки почти не ходила. Вместо этого уезжала к Антону за город, если он был не занят на работе или в аспирантуре, проводила у него день, вечером возвращалась домой. Родители то пытались сочувствовать, то озверевали настолько, что отец мог и ударить. Ее, правда, приложил только один раз, больше тыкал кулаком в кухонную стену или лупил по столу. Стена, и без того хлипкая, понемногу осыпалась, обнажая потемневшую дранку в муке штукатурки. Стол держался мужественно, разрушить его было непросто. До выпуска дожили и стена, и стол, и она сама. Получила аттестат и теперь вольна была делать что угодно, вот и переехала к Антону. Родители давали немного денег, но в целом выживала самостоятельно.

Главным ее предназначением, сколько она себя помнила, было женское. Года в четыре определенно заявила, что хочет юношу, и с этого пути уже не уклонялась. В четырнадцать Елена (такое имя для нее уместнее всякого другого) сошлась с ровесником – соседом по даче. Дальше замелькали большие любови, длившиеся месяца по два, а то и по три с восторгами, страданиями и хождением по стенкам после расставаний, и маленькие – с обжиманиями на лестницах чужих подъездов после стаканчика пива или нескольких глотков портвейна. Такая жизнь требовала ловкости говорить разным людям разные вещи и отслеживать, что именно сказано и кому. Иногда случались проколы. Как-то она сообщила родителям, что у подруги умерла младшая сестра. Так оно и было. Мать расчувствовалась, отец выделил денег на цветы, и Елена пошла (Буду поздно. – Да, конечно.) поддерживать подругу. В доме подруги стоял глухой траур с завешенными черным зеркалами и перемещающимися, точно тени, из комнаты в комнату родителями. На них она почти не обращала внимания, а только гладила плечо подруги. Та находилась в состоянии, близком к забытью. Пили чай. Из вазы торчало четыре цветка.

– Тюльпаны, – сказал, проходя, отец мертвой девочки. – Такие слова говорила! – и снова ушел, и из соседней комнаты донеслось его краткое рыдание.

На Елену все это произвело тягостное впечатление. Надо было развеяться. И она ушла к ларькам, где наскоро познакомилась с покупающим пиво курсантиком.

Вернулась поздно. Зажигая конфорку, уронила спички. К счастью, не на плиту. Наклонилась – и стукнулась головой о ручку духовки. Отец уже стоял рядом, смотрел сверху вниз.

– Ну как, поддержала подругу? – в голосе его слышалось что-то нехорошее.

– Да, поддержала.

– А за кого это ты у ларьков подержалась?

Кто ему сказал? Сам видел? Елена ушла в несознанку, устроила скандал – Ах, ей не верят! В этой семье ее убивают недоверием! – плакала и билась в конвульсиях. Отец не понимал. Так и не поверил, что у вечера было первое отделение, а ведь это такое понятное объединение тем – смерти и любви. Любви.

Своих маленьких любовей она не узнавала назавтра, большие помнила хорошо, пока их не набралось до десятка. Антон был из очень больших – за метр девяносто, они любили друг друга уже год с верхом. Крупность Антона сказывалась во всем. Дорогу он переходил тогда и там, где ему было нужно. Просто поднимал правую руку, как Медный всадник, и останавливал любой автомобильный поток. Когда начинал пить, удержу не знал никакого. Рушил, если дело было в кафе, на своем пути столы и витрины, сметал охранников. Елена смотрела на него как на эпического героя. Былинный богатырь писал диссертацию по древнерусскому праву, вглядывался своими татарскими глазами окружающим прямо в лица и похищал половчанок. Половчанка – это я. Елену он не ревновал ни к кому: считал себя несравненным. Потом, когда она уйдет от Антона и впервые выйдет замуж, он будет сторожить ее у подъезда, пробьет в жилье молодоженов на первом этаже ударом кулака стеклопакет, разбросает подоспевших полицейских и заплачет у них на руках.

Но это когда еще будет, а пока Елена тенью скользнула по коридорному колену. Хорошо, что нашлось время побыть с неутомимым Витьком: Антон в университете, а у нее работы сегодня не предвиделось.

Еще живя дома, она задружилась с одним криминальным иностранцем. С одним? С одним, который этот. Тот лет двенадцать назад приехал в Петербург в поисках бизнес-удачи и поначалу преуспел. Возможности открывались фантастические: итальянская фамилия и американский паспорт позволяли входить в серьезные кабинеты, присасываться к лопающимся проектам, консультировать и даже читать лекции на экономические темы. Он входил, присасывался, консультировал и читал. Постепенно его перестали приглашать читать, присасываться становилось все трудней, но входить и консультировать еще было можно, к тому же он обзавелся здесь немаленьким хозяйством, которым надо было управлять. Его угловая штаб-квартира располагалась недалеко от Петропавловки, с одной стороны в окна били похожие на боеголовки минареты, а с другой по ночам сводили и разводили мост. У иностранца Елена проводила много времени, выполняя самые разные поручения: убирала, готовила (последнему ее учил сам патрон), выполняла функции курьера, торгового агента, если надо – обслуживала важных клиентов в качестве эскорта, даже вела экскурсии, не умея отличить ампир от эклектики и едва ли подозревая, что Росси и Растрелли не один и тот же человек. Иностранец проникся к Елене лучшими чувствами, то есть ценил ее, искренне желал добра, а пока что учил добром торговать – от билетов на эксклюзивные вечеринки до пятен под застройку.

Родители этой ее деятельности не одобряли. Им почему-то казалось, что девушке полагается учиться и приобретать профессию, она же не видела различий между профессией и призванием, а призванием ее были мужчины. Конечно, хотелось одежд, сумочек, модных сапог, часов, украшений, но к этому вела не петлистая дорожка курсовых работ и сессий, а прямая – по Каменноостровскому к криминальному иностранцу. Мало-помалу отец, от которого она мало видела хорошего (источником нарядов и сумочек он никогда не был), перестал горячиться, кричать и стукать кулаком в кухонную стенку. Возможно, прекратил попытки понять ее или обратить в свою скучную трудовую веру и правду. Во всяком случае, к каждому следующему любовнику Елены относился все терпимей. Не удивился, когда она ушла из дома к Антону. От знакомства с иностранцем (а Елена предлагала их познакомить) уклонился, но с Антоном, когда они с Еленой приходили в гости к родителям, дружелюбно выпивал. Потом, когда она выходила замуж, неактивно, но участвовал в свадьбе, даже вкупе с матерью помогал молодым снять квартиру – ту самую, в которой впоследствии разобьет стеклопакет Антон.

Отношения с отцом представлялись Елене не сплошной линией, а пунктиром, в котором черточки становились все короче, а пробелы – все дольше.

Черточка первая

У Елены была отличная память, которая со временем даже стала уникальной. Прочитанную страницу она с первого раза могла пересказать близко к тексту, стихотворение среднего размера выучивала за пятнадцать минут. Когда ей было три, она вдруг стала излагать родителям какой-то ясельный мемуар о событиях годичной давности: о воспитательнице, празднике, наряде Снегурочки и Деде Морозе. Отец, обыкновенно сдержанный в проявлениях чего-то хорошего, резко оживился, подхватил ее на руки, целовал, чуть не прослезился и долго ходил из угла в угол их небольшой комнаты с ней на руках, прижимая маленькое тельце к себе. Елена, вероятно, впервые ощутила идущую от него волну нежности и счастья, как будто для него и для нее сбылось раз и навсегда что-то важное, чего раньше не было.

Черточка вторая

Дача – дощатая хибарка, прикидывающаяся человеческим жильем. Елену оставляли в отдельной маленькой комнатке, что давалось ей нелегко: гасили свет, родители, нашуршавшись, засыпали, и она начинала бояться. Не чувствовала себя в безопасности по двум причинам: страшно, когда ты одна, еще страшней – когда не одна, но не знаешь, кто, невидимый, рядом. За низким окном разворачивалась призрачная животная жизнь поселка, готовая в любой момент вторгнуться в ее маленький мир. В этой жизни участвовали уже и чердак, и половицы, и стены. Трепетало едва держащееся стекло форточки. Спасительным ковчегом была только кровать, но и в ней не ощущалось полной надежности. Пару последних ночей особенно активно себя вела стена, примыкавшая к кровати: в ней раздавались какие-то ерзания и шорохи, возможно, мышиные. Елена не желала мышам смерти. Когда хозяйка пыталась извести их и насыпала привлекательного корма вперемешку с толченым стеклом, один маленький зверь, смирившись с непомерной платой за сытость, выполз из щели умирать. Елена рыдала. Превращение живого, пусть и не вполне дружественного существа в обездвиженную тушку казалось невыносимым. Но если такое бывает днем, что говорить о ночи? Она забылась от страха, и ей приснилась поликлиника. Елена еще маленькая, мама ставит ее на особый стол для детского раздевания и с треском расстегивает молнию на комбинезоне – но ходунок ломается на полпути, из кабинета на велосипеде выезжает врач и отчаянно жмет на сигнал велосипедного звонка. Елена просыпается: комната наполнена пришедшими извне звуками, и она сама начинает кричать. Влетает отец, включается свет: обои распороты, по комнате мечется небольшая птица. Отец распахивает окно и выгоняет летучую хулиганку подвернувшимся под руку полотенцем обратно в ночь. Они с мамой успокаивают дочку, сидят рядом, страхи тают на свету, и только поникшие лохмотья обоев напоминают о ночном беспорядке.

Черточка третья

Вообще-то эта история случилась потом, но рассказать о ней стоит сейчас. Криминальный иностранец, утратив последние российские интересы, все-таки уехал. Елена развелась с первым из своих мужей (еще через десяток лет он последний раз в жизни в квартире своей новой жены пойдет пописать; из туалета его вынесут мертвым; узнав об этом, отец Елены передаст через третьи руки небольшую сумму вдове, оставшейся с ребенком) и поселилась вместе с подругой в далеком спальном районе. Из квартиры почти не выходили. Любовник подруги, мордастый бандит некрупного разлива, приносил им еду, вино и возбуждающие таблетки. Днем они сидели у ноутбуков и проворачивали какие-то темные финансовые операции, ночью устраивали виртуальные эротические сеансы. Подругу бандит бил, Елену только запугивал. Это мало напоминало ту жизнь, о которой Елена мечтала. Иногда говорила с родителями по телефону. Они все еще беспокоились о ней. Во время одного такого разговора, когда Елена путано объясняла, сколько и почему она должна любовнику подруги, отец взял у матери трубку и сказал:

– Просто приезжай. Сейчас.

Елена жила внутри шпионского детектива. Когда подруга вздремнула, она накинула пальто, смахнула в карман с телефонного столика пластиковые карты и деньги и выбежала на улицу. Никто за ней не следил. Всеведение бандита оказалось блефом, страшной сказкой о Золушке и потерянном испанском сапожке. На такси (не брать ни первого, ни второго!) не доехала до дома два квартала, прошлась пешком. Родители обласкали, слушали внимательно, сочувствовали, ни разу ни за что не осудили. Елена вдруг подумала, что последние годы ее жизни, начиная с бессмысленной пьяной свадьбы (очень хотелось разок выйти замуж), были наркотическим бредом, а сейчас она проснулась. Но и просыпаться было страшно: бандит легко найдет ее, и тогда… Эту мысль она до конца не дослеживала, там маячило что-то похуже ночного вторжения птицы. Он позвонил на трубку вечером, когда Елена уже связалась с одним из своих зарубежных знакомых, который оказался готов выслать ей приглашение. Она взяла мобильник, но отец отнял его и выключил.