Текст книги "Кентавры на мосту"

Глава шестая
Терпсихора

1

Зрелой хореографической женщине Фозанова, именем Татьяна, придумалось вести доступный танцевальный кружок. Еще полтора года назад Татьяна тосковала в дарованной Хозяиным квартирке совсем одна, разве что пригревая иногда своего взрослого сына, постоянно занятого размышлениями, как бы не попасть в армию, – и то порывавшегося завести многодетную семью, то поступить в вуз, но ни то, ни то толком не выходило. Однако теперь у нее на руках образовался Фозанов – такое же, как она, творческое существо, но часто пьяное и еще чаще – беспомощное. Это ее оживило и озаботило, растолкало и возбудило мысль. Она потрепалась об этом с Жанной, и та сразу сказала:

– Танго!

– Да, танго! – согласилась Татьяна. – Они у меня попляшут.

Немедленно застав жену Хозяина за собачьей прогулкой, они поделились идеей, и в тот же вечер решение о кружке было принято. И потянулись на объявление местные досужие девицы. И начались занятия в свежеотстроенном сосновом актовом зальчике во дворе школы. И зазвучал Пьяццолла, южноамериканец с итальянской площадной фамилией. И стала легально приходить в школу Елена, объяснив Антону, что не бегать же ей на дискотеки. И отдавалась танго Жанна, переживавшая в течение танца то, что никак не могли дать заначенные граммы коньяка. И заглядывали жены Комиссара и Сансарыча. И царила над десятком пар Татьяна, резко отдавая в паузы между тактами звонкие приказы:

– Прямей спину! Ближе к даме! Темп, я сказала!

Школьные мужчины идею оценили, но танго их интересовало слабо. Татьяна пыталась привлечь Омского как бессемейного и даже поставила один раз его в пару, но он никак не мог взять даму за то, что полагается, и фатально, точно напрочь лишенный слуха, не попадал в такт. Что касается старших мальчиков, им просто было некуда деваться. Впрочем, Витек с удовольствием танцевал с Еленой, а кудрявый мыслитель с высоким лбом (тот, что думал на уроках) – с Жанной.

2

Звездочета танго раздражало. Оно крало его органное время. Органчик стоял в том же зале и вместо того, чтобы производить баховскую музыку сфер, вынужден был молча слушать разымчатые стоны «Либертанго», исходящие из усилителей. Как-то в перерыв между танцами Звездочет заглянул забрать музыкальный словарик, оставленный у инструмента, и девушка, отпрянув от только что державшего ее за руку Витька, активно кинулась здороваться.

– Мы знакомы? – Звездочет к девушкам относился с интересом, особенно к таким.

– Немножко. Помните, вы меня в школе информатике учили? Только у вас тогда бороды было меньше.

– Не только бороды, – Звездочет кокетливо похлопал себя по жилету, за которым проступал живот. – Что-то мне подсказывает, что ты как-то иначе выглядела. Пока не узнаю. А что за школа-то была?

– Еврейская. Правда, что ли, не помните? Вы еще все анекдоты рассказывали, а мы не смеялись.

– А, что-то начинает проступать…

Конечно, не проступало ничего. В бесконечном ряду смененных работ еврейская школа значилась под самым проходным номером. Но Звездочету нравился этот необязательный разговор, и девушка тоже ему нравилась – не могла не нравиться.

– Я Лена.

– А! Ну, здравствуй, Лена! Ленин учитель – звучит неплохо, – ответил он так, точно только что с усилием вынул из захламленного комода потерянную старую папку и страшно ей обрадовался. И сразу понял, что имитация припоминания не удалась.

И правда, Елена хорошо видела, что он ее не помнит и едва ли вспомнит, но прервать разговор и перестать упражняться в неотразимости не хотела. И оттого продолжала:

– Помните, вы про христианскую щеку еще пошутили?

Звездочет провел пальцами по бороде, ощупью вспоминая свою старую остроту, но не вспомнил и ее.

– И что там у нас было со щекой? Флюс?

– Да нет, Миша Миркин не сделал задания, забыл тетрадь и заявил, что его подставили.

– И что?

– А вы сказали, что такая реплика годится только для христианской щеки. А мы не поняли, почему. И вы объясняли, что, кроме Торы, еще Евангелие существует.

– Если надо объяснять, значит, шутка так себе.

– Мы тогда просто маленькие были…

В зал вошел Омский и, увидав Звездочета с Еленой, уставился на девушку как на привидение. Звездочет подумал: «А вот этот, похоже, как раз вспомнил. Только что? Что-то он странен стал в последнее время».

3

Омский, проходя по школьному двору, по привычке делал озабоченный вид, хотя его не заботило ровно ничего. Грецию они отыграли, Хозяин пока помалкивал и не казался опасным. Омский давно уже заметил, что способен думать о небольшом количестве вещей. Доминантой служил звуковой поток, частично состоящий из речи; на его фоне проступали более мелкие единицы интереса – работа, выпивка, женщины, разные города и лес. Лес всегда был северным, карельским: другого леса Омский почти не знал, во всяком случае – не любил. Когда-то Омскому казалось, что он еще любил жену. Он и теперь вспоминал ее часто, чаще других женщин, так или иначе подворачивавшихся позже. Вот и сейчас в голове прокручивались картинки, предшествовавшие женитьбе: неловкое ухаживание (о только что принесенных цветах: поставь этот веник в урну), первый безвкусный поцелуй, неумелое раздевание, гремучая смесь нежности и соблазна. Рассматривая шныряющих по двору детей, Омский подумал, что могли ведь быть какие-то подобные существа, кровно связанные с ним, но их возможное появление уничтожилось внезапным уходом жены. То, что другие женщины тоже способны стать матерями его детей, как-то опускалось по умолчанию. Тут он отвлекся от мыслей о жене, потому что сквозь частично прозрачную дверь увидел в актовом зале спину Звездочета. С ним стоило договориться о некоторых деталях предстоящего ночного дежурства. Да какие там детали, – просто уточнить, кто покупает вино, и если он, Омский, то красное или все-таки коньяк. Нет, на коньяк Звездочет не согласится, придется снова пить красное. Омский заранее поморщился и вошел в зал. Межтанционный перерыв заканчивался, Татьяна готовилась прозвонить сувенирным валдайским колокольчиком и уже взяла его в руку. Омский сделал несколько шагов к Звездочету, который разговаривал с девушкой. В первый момент Омский не обратил на нее внимания, потому что не видел лица. Теперь увидел: Звездочет мило общался с женой. Татьяна привела колокольчик в действие, но Омский этого не услышал. Звездочет говорил не со своей женой – с женой Омского, ни разу не изменившейся за последние (округляем) лет двадцать. Нет, пожалуй, постриглась иначе.

4

Ну все, пошли галлюцинации. Или мысли материализуются. Или я не знаю, что это за хрень такая. Жена заняла свое место в паре с Витьком, Омский машинально сел на стул и наблюдал за этими шалостями времени и пространства, которые пока плохо сводились в одну точку. Звездочет не ушел, а плюхнулся рядом с ним и шепнул, не сводя взгляда с его, Омского, жены:

– Ничего себе экземпляр!

– Это моя бывшая жена.

– Ваша жена могла учиться у меня? Девчонке лет восемнадцать. Да вы, батенька, педофил.

– Да это она!

– Все, красное сегодня отменяется, – Звездочет встал и ушел. Омский, не успев уточнить, отменяется ли также коньяк, остался.

Когда занятие кончилось, он встал за девушкой, пока она натягивала пуховик, и тихо и внятно позвал:

– Лида!

Лида не обернулась и продолжала застегиваться. Тут же сновал Витек. Омский тронул его за руку и отвел в сторону.

– Витек, твою партнершу Лидой зовут?

– Короче, Леной.

– А ты ее откуда знаешь?

По лицу Витька пробежала легкая тень: поймали или еще ничего такого? – и тут же исчезла. Омский никак и никому не угрожал.

– Да это, в принципе, она тут живет, недалеко. Познакомились, вот на танго ходит, – и Витек улыбнулся, широко и удовлетворенно.

Лида-Лена подошла к ним и сообщила Витьку:

– Ну, я пошла.

– Лида, – уже в глаза ей сказал Омский, забыв о Витьке, стоявшем совсем рядом, – ты совсем не изменилась.

– Мне родители не разрешают с чужими мужчинами знакомиться, – сказала Лида, – а вообще я Елена, если что. А вот мою маму действительно зовут Лидией. Говорят, я на нее очень похожа. Вы меня с ней, что ли, перепутали?

У Омского перехватило горло. Ему показалось, что он страшно покраснел. Ответил на автомате:

– Да, возможно. Действительно, похожа, прямо она и есть. Ну, привет ей передай.

– От кого передавать?

Омский вспомнил о Витьке.

– Вот он, – с трудом кивнул в сторону мальчика, – скажет, – и вышел.

Теперь не нужно было делать вид, будто его что-то заботит. Лида, так внезапно возникшая из привычных воспоминаний и обросшая плотью, без всякого перехода обернулась своей собственной дочерью. То есть что значит своей? Дочь Лиды… Омский даже испугался об этом подумать. Мысль о том, что у него нет детей, как-то слишком резво вывернулась наизнанку. Настолько резво, что требовалось выпить и прояснить все дело.

5

Он написал заявление на неделю за свой счет и уехал в город. Хотел встретиться с Лидой и задать ей прямой вопрос. Он совсем не знал, как она прожила жизнь без него; последние представления о жене заканчивались ее уходом и разводом. Как дальше случилась Лена – а она, несомненно, случилась вскоре после развода, в любом случае перерыв был небольшим, – Омский тоже не знал. На него, учитывая его неказистую внешность, она не походила, но совершенно воплощала Лиду двадцатилетней давности. То есть Лиду не такую, какой она вправду была, а Лиду фантазий, очищенную от случайных деталей, бытовых искажений и нескольких женских образов, наслоившихся поверх. Первая задача, которую нужно было решить, – переждать эти шедшие на него со всех сторон волны. Стоило подумать, что Лена – его возможная дочь, как его накрывало всего. Чуть-чуть могло отпускать только после ста пятидесяти или при другом доступном переключении, но никакие переключения, кроме ста пятидесяти, сейчас не представлялись доступными. Книги не читались, стихи не писались, к урокам не готовилось. От уха до уха внутри головы стоял такой шум, точно там грохотала горная гроза. Он вставал с дивана, подходил к книжным полкам, трогал одну-другую книгу, потом ставил на место. Рыскал по интернету в поисках нынешних адреса или телефона Лиды. Позвонил Звездочету, чтобы тот помог такой адрес или телефон найти. Звездочет помог: увидев другой раз Елену на танцах, спросил у нее координаты матери. Девушка удивилась, но электронные координаты дала безропотно. Омский хотел их набрать, но как-то рука не поднималась, иностранные буквы не выводились. Собака не хотела нажиматься. В общем, все мешало. Сбегал от этой ненажимающейся собаки, выходил на лестничную клетку и видел там кошку. Кошка была не простая, а красная. Нет, не такая красная, как бывают зелеными чертики, а красной краской оставленная малярами, опрокинувшими ведро в первоначальную эпоху строительства дома. Об этой кошке даже легенду сложили – и было из-за чего. Эту легенду Омский, который сравнительно с иными бабушками, завсегдатаинями скамеечки у подъезда, въехал в дом недавно, от них же и слышал. Так бывает: поздороваешься с бабушкой, а она тебе – легенду. И на том спасибо, что накормить-напоить, спать уложить и клубка на дорожку не предлагает.

6

Легенда была такой. В незапамятные (лет пятнадцать после войны) времена, когда строили этот дом, не учли, что стоит он на разломе самой что ни на есть земной платформы, или коры, – тверди, одним словом. Хорошо, думали, что вокруг источники да пруды. А источники да пруды сами по себе не появляются – из щелей подземных вода хлещет, подмывает фундамент, заливает подвал. Зыбко стоять такому дому, пускает он трещину по фасаду, вот-вот рассыплется по кирпичикам. И людям живется в таком доме неуютно, нервничают они, сходят с ума. Благо, знаменитая психиатрическая больница недалеко, от крыльца до крыльца – пять минут на скорой.

Но вот построили дом, стали туда-сюда отделочные работы производить, двери красить там, лифт запускать. Проходили по площадке пятого этажа, подъезд № 2, пьяные маляры с ведром дверной краски. Интересно, почему маляры всегда пьяные? Оступился один маляр, уронил ведро, разлилась краска. Чертыхались маляры, чертыхались, а делать нечего – пошли за другим ведром. А краска тем временем подсохла, так что ее и оттереть стало невозможно. Сколько и кто ни пробовал – нет, не оттирается краска. А по очертаниям видели все соседи, что кошка это: морда с усами, спина с выгибом, хвост пушист, слегка на ступеньку задран. Квартир на двух полуэтажах было четыре. И точно пополам кошка, разлегшись на ступеньках, их разделила. Или, наоборот, объединила своей красочной фигурой. Жильцы – и верхние, и нижние – решили, что знак нехороший, но в первые годы ничего такого не случилось, все и внимание обращать на кошку перестали, жили себе поживали, наживали кто добра, кто зла – это как у кого получается. Но постепенно стало твориться неладное. В общем, проклятая была эта кошка, и квартиры эти тоже были проклятыми. Омскому все это рассказывали очень свободно, как про чужих, потому что он-то въехал в одну из квартир, в которой ничего страшного еще не произошло. Рассказы, таким образом, имели, кроме эстетической и коммуникативной, информационную составляющую: бабушки по-соседски предупреждали Омского о нависшей над ним опасности.

7

Ну, переходим к конкретике. В одной квартире жила-была женщина. Когда-то еще при ней состоял муж, но однажды он исчез и больше уже не появлялся. Сначала она его искала, в милицию ходила, интересовалась, но милиция ничем ей не помогла. Потерялся человек и не нашелся. Порадовалась свободной жизни женщина, но, видимо, радости в свободе нашла не много и стала постепенно лишаться ума. И, лишившись, повесилась у себя в прихожей. Но как-то некрепко. Человек не пальто, потяжеле будет бремя. Упала вместе с веревкой и крюком и вообще всей вешалкой, стукнулась и не умерла. А вот с ума съехала серьезнее некуда. Есть такой способ определять, сумасшедший человек или нет: освидетельствование и постановка на учет. Высказывают психиатры свое экспертное мнение и ставят человека на учет в ПНД – это значит, он вполне уже чокнутый. Не ставят – ну, извините, гуляй, соколик, на воле. Другого же верного способа не имеется, так что если вас по каким-то необъяснимым причинам не сочли умственно нездоровым, дышите полной грудью всеми ароматами самостоятельного быта. Нашу женщину на учет поставили. Ходила она, разговаривала с врачом, даже привыкла к этим разговорам и стала в них нуждаться. А он все смотрел на нее внимательно, сочувствовал даже местами – до такой степени, что познакомил ее как бы случайно с одним почти молодым человеком из санитаров, который чуть было не скрасил ее увядающую жизнь. Отношения у женщины с санитаром завязались нешуточные, но как нотариальный барьер преодолели, тут же и развязались. Безумие вновь полыхнуло в ней ни с того ни с сего – и настолько, что женщина вышла из родимого окна в сугроб и больше не возрождалась. Квартиру санитар продал, и новые хозяева сдавали ее положительной семейной паре культурных мигрантов, мечтавших о собственном жилье, но пока на него не накопивших. Демоническая роль психиатра в этой истории всегда казалась Омскому сомнительной, но из песни слова не выкинешь, а женщину из окна выкинуть очень даже доступно. Так, по крайности, утверждали местные старожилки, мастерицы плетения такого рода сюжетов.

8

Про другую квартиру рассказывали следующее. Росли в порядочной, интеллигентной (да, так и выговаривали – интеллигентной, ни больше ни меньше) семье два сына, оба любимых. Сначала вырос старший сын, отличник, оброс усами, определился, так сказать с профессией, женился и уехал существовать в счастливую американскую страну. Младший же стал, что называется, раздолбаем. Уроки прогуливал, курил наравне с обычным куревом еще какую-то травку, потом, утверждают, перешел и на более действенные средства. Музыку слушал не нашу, магнитофон завел и записи крутил такие, что соседи начинали в стенку стучать. Он стучал в ответ, кричал, сейчас, сейчас, извините, и на всю катушку, особенно если на улице случались вечер с ночью, ставил, потрафляя, как ему казалось, вкусам окружающих, отечественную эстраду – гражданственного Кобзона и за душу берущую Людмилу Зыкину. Соседи жаловались на него родителям, но все эти жалобы уходили в никуда. Бывало, обращались и в милицию. Участковый от действий воздерживался. Оперативный работник в местном отделении принимал вежливо, но так часто повторял «вы понимаете», что становилось неудобно не понимать, но не платить же в самом деле за удобство! Соседи жаловаться перестали и приспособились терпеть. Между тем размах деятельности младшего любимого сына увеличивался. Теперь у него собирались компании. Люди все молодые, волосатые, кто с фенечками, кто с наколками, музыку любят громкую, подъезд прованивают характерным конопляным духом, шприцы роняют прямо на лестнице, лифт приспосабливают в качестве капсулы для несанкционированной любви или просто отхожего места. Кошка на лестнице до поры до времени все это попускала, но всему есть естественные пределы. Так и Толиному (Толей звали младшего любимого сына в этой отдельно взятой ячейке общества) образу жизни наступил предел. Вернувшись с дачи, родители нашли пол в черно-красных потеках и остывшего Толю на диване с большим кухонным ножом в животе. Рассказывают, что во время последней гулянки вышел Толя на лестницу отлить (туалет его гости, должно быть, под что-то другое отвели), и несколько капель брызнуло на кошку. Та якобы даже хвостом от удивления примахнула. А дальше сами теперь знаете, что случилось. Недолго ловили Толиного убийцу, но родителям его от этого легче не стало. Ведь это не история мести, это история кошки.

9

С третьей же квартирой было вот что. Там тоже, как вы понимаете, проживали. Советская, значит, семья из трех человек. Один человек папа, другой – мама, а третий – дочка. Чего, спрашивается, не хватает? Само собой, дерева, травки и солнышка. Не той травки, что культивировал Толя в соседней квартире, а травки, которая бывает на дачах и детских рисунках. Ну, солнышко – оно на всех одинаково сверху вниз смотрит, травку можно и на общественном газоне найти, а несколько деревьев во дворе имелось, так что будем считать, что полный набор состоялся. И вот первым из этого полного набора выбывает папа, утомленный мамой с ее научной карьерой и нашедший себе подходящую женщину из другого не то что дома, а даже, как теперь говорят, муниципального объединения, зато без карьеры и науки. Мама с дочкой жили не мирно, ссорились да ругались, так что дочка довольно рано вышла замуж, хотя мать и была против, и переехала к мужу – пусть и мальчишке, и без собственной жилплощади, зато подальше от мамы. Та думала, что одной ей станет легче. Возраст, понимаете, такой, что можно еще жизнь устроить, но уж больно нрав тяжек и нездоров, и любителей на нее не нашлось. И начала она дочь уговаривать развестись – то ли потому, что подумала, будто все же вдвоем веселее, то ли мучилась от того, что это она разведенная, а дочь еще нет. Ни одной цели, впрочем, не достигла. То есть дочь-то развелась, но тут же вышла замуж за другого, даже не заезжаючи домой, и добилась окончательного счастья вне материнской бестолковой опеки. Так что осталась наша женщина одна до такой степени, что взяла себе путевку на Алтай и улетела. И больше ее никто не видел. То есть видели в аэропорту и в самолете тоже, но у тех, кто был в самолете, уже не спросишь, что она делала перед тем, как их всех не стало. Ну, не долетел самолет до места – и не долетел. Следов крушения не нашли, а инопланетяне тоже, знаете, не дремлют. Дочь же по прошествии нескольких месяцев квартиру то ли продала, то ли стала сдавать. Во всяком случае там в разное время появлялись разные люди, иногда настолько разные, что жильцы предпочитали обходить их стороной. К истории про эту, третью квартиру Омский обычно прислушивался внимательнее. Она его очень интересовала. С того времени, как он сюда въехал, она-то его и интересовала больше всех. Он, собственно, и въехал сюда, потому что его интересовала именно эта квартира.

10

И теперь, когда вы в курсе всех кошачьих происшествий, вернемся мы с лестницы вместе с Омским в его обшитую книжными полками однушку. И что же он там делает? Понятно, выпивает стопку, зажевывает позавчерашним бубликом и пытается снова приступить к письму. И пишет и переписывает.

Письмо Омского

Дорогая Лида! Нет, что это она вдруг дорогая, не надо этого слова. Просто – Лида!

Я долго думал, прежде чем написать тебе, но не написать я не могу. И написать тоже не могу, то есть что же я на самом деле могу? Я недавно случайно увидел тебя на танцах, но ты сказала, что ты дочь, а не ты. Боже мой, что за чушь! Она подумает, что я на танцы хожу, и потом три раза подряд «ты» – и это после еще одного «тебя». Все стираем. Лида, я видел твою дочь. И подумал, что она, может быть, и моя тоже. Почему ты ничего не сказала? Вот Звездочет тоже говорил, что у него дочь от первого брака выросла. Но у него еще второй есть. А у меня? У меня нет семьи. Это я что, жалуюсь, что ли? Зачеркнуть. Я живу один и мог бы принимать участие в ее воспитании. Да, так достойнее. В конце концов, работаю в системе образования и кое-что в нем понимаю. Вот, так держать! Знает ли она что-нибудь про меня? Я про нее знаю только то, что ее зовут Лена и она красавица. Про красавицу зачеркнуть. Подумает еще что-нибудь нехорошее. Лида, у меня нет детей. А вдруг есть? Вот не знал же про Лену. То есть я хочу сказать, что меня можно использовать как ресурс. Совсем бред пошел, но вдруг клюнет. Если я ошибаюсь и Лена не моя дочь, извини. Возможно, это просто недоразумение. Не Лена недоразумение, а то, что я подумал, что она может быть моей дочерью. Какое-то нехорошее уточнение, но не знаю, как выразиться по-другому. И вот что я тебе скажу. Ты не дала мне шанс стать нормальным мужем. Эту стадию мы проехали почти двадцать лет назад. Может быть, я могу заслужить шанс стать отцом? Твой – нет, не твой, а жаль, – Омский. Нет, не Омский. Тот, который Омский, уже точно не твой.

И Омский набрал адрес и даже где надо вставил собаку. И нажал на «Отправить». И выдохнул. Как раз в эту минуту Лида откинула крышку своего ноутбука, открыла почту и не нашла там ничего: на виртуальных пространствах ее серебристого прибора бушевал, уничтожая все живое, вирусный пожар.

11

Еще два дня Омский ждал ответа. Неделя незапланированного отпуска по несуществующим семейным обстоятельствам заканчивалась. И он схватился за соломинку. Соломинкой была квартира, хозяйка которой, по легенде, растворилась где-то над Алтаем. Дочь растворившейся хозяйки, если верить тому, что говорили старожилки, могла эту квартиру сдавать. Значит, должна была или приходить сюда, или встречаться с жильцами, чтобы получить от них деньги. Эта процедура могла происходить с любой периодичностью – раз в месяц, или в полгода, или в год, но жильцы непременно должны были знать эту дочь хозяйки и иметь на нее выход. Конечно, если квартира не продана давным-давно. Но вдруг не продана? Как и другие обитатели дома, Омский слегка побаивался этих сомнительных жильцов, но вариантов не оставалось. Он вышел на площадку, переступил через кошку, поднялся по ступенькам и позвонил.

Прошла минута. Он услышал шаги. Никто не спросил, кто там, дверь открылась, будто его прихода ждали. На пороге стояла улыбающаяся девушка.

– Привет.

– Привет, – он почувствовал себя неловко. Его левую руку оттягивал букет пахнущих малиной роз. Он переложил букет в правую и протянул девушке. – Поставь этот веник в урну.

Девушка засмеялась и взяла букет.

– Проходи, будем чай пить.

Прошла минута. Нет, прошло все. Он все еще стоял у этой двери. Она распахнулась, будто его прихода ждали. На пороге стоял приземистый кавказец, заложив обе руки за поясной ремень.

– Слышь, уважаемый, тебе чего? Шума нет, протечка нет, чего хочешь?

В глубине квартиры послышалась возня, детский крик «Магомед, иди сюда, я больше не буду, хочешь, гору тебе покажу?», но осторожный Магомед не отозвался. Судя по деревянному хлопку, спрятался на балконе. Из кухни вышла миловидная женщина в платке и крикнула: «Уйди с балкона, Магомед, простудишься. Здравствуйте», – последнее относилось к Омскому.

Разговор с кавказцем не клеился. Омский пытался объяснить, что дело не в протечке. Его квартира находилась вовсе не под ними. Он когда-то знал хозяйку, ему нужен ее телефон или адрес. Кавказец ему не верил, никаких адресов не называл. Он произнес горячую речь. Оказалось, у него прекрасные отношения с начальником блядь-полиции, он решает все вопросы на высшем блядь-уровне, но не хочет никаких неприятностей-блядь, у него легальный блядь-бизнес.

Сбитый с толку таким горным потоком, Омский попытался вернуться к теме.

– Послушайте, неужели не видно, что я не из полиции, ваш бизнес меня не интересует, занимайтесь чем хотите, хоть дома взрывайте, – и тут он по изменившемуся лицу соседа понял, что сказал что-то не то.

– Слышь, уйди отсюда, я ничего не взрываю, я овощи-блядь торгую, уйди, не трогай моя семья, а то знаешь, – кавказец выбросил руки из-за пояса и замахал ими перед носом Омского.

– Все, все, успокойтесь, ухожу, – и пошел вниз.

Дверь позади него щелкнула, как контрольный выстрел в затылок. Переломилась соломинка.

12

Омский вернулся в школу и попытался сделать еще один заход через Елену. Подкараулив ее после танго, он остановил ее и вкривь и вкось изложил свою просьбу.

– Лена, понимаю, что это выглядит странновато, но ошибки, думаю, нет.

– Какой ошибки?

– Видишь ли, похоже, я был первым мужем твоей мамы.

– Похоже – это как? – Елена повела головой, почти повернувшись в профиль, левая бровь вползла на лоб.

Витек нарезал круги около, прислушиваясь.

– Да, очень похоже. Просто без вариантов. Так и было.

– А она что, до папы замужем была? И я этого не знаю?

– Это было так недолго… Возможно, она не запомнила. Или даже не заметила… Забыла тебе рассказать. Скрывает как ошибку юности… В общем, тут есть простор для интерпретаций.

Омский наконец произнес знакомое филологическое слово, почувствовал себя в своей стихии, и ему стало легче.

– И я хотел бы с ней встретиться. Понимаешь, у нас, мне кажется, теперь есть что обсудить. Вот, например, папа у тебя есть?

– Есть, конечно. А вы что, хотите быть моим папой?

– Я не то, что хочу… Но вдруг это так и есть?

– Как есть? Есть у меня папа, и всегда был. Мне хватает.

– Так это очень хорошо. Семья, значит, полная, благополучная?

– Вроде того.

– Но я все-таки хотел бы встретиться с твоей мамой.

– Ладно. О`кей. Я ей скажу. Телефон свой дайте.

Омский протянул мобильник, который ему подарили в школе. Это был его первый мобильник, и он уже постепенно начинал испытывать нежность к прибору, так хорошо заменившему часы, которые у него вечно ломались.

– Номер, – остановила это движение Елена.

– Да, конечно, извини.

И он продиктовал номер. И стал ждать звонка. Звонок раздался тотчас, Омский не успел еще выйти из актового зала.

– Лида?

– Почему Лида? Какая там у вас еще Лида? Где вы ходите? Вы про дополнительные занятия помните? Тут дети жаждут вас видеть, много детей, – раз, два, нет, три, – трубка отбивала такт решительным голосом Комиссара.

– Да я уже почти здесь… Дети, конечно, дети. Раз, два, три…

«Ну и ладно, – подумал Омский, – не Лида, так не Лида. Была же какая-то фрейлина Нелидова – и ничего, как-то Павел обходился…» И, уже входя в класс, увидел трех детей и, остановившись, продекламировал:

– Как звери вторглись янычары.

13

Омскому позвонили через два дня. Он шел в магазин – за хлебом. Экранное окошечко «Нокии» высветило ни о чем не говорящий номер. Он и так плохо запоминал числа, так что, пожалуй, не узнал бы и знакомого номера, но этот уж точно был такой, какого он никогда не видывал. Мужским голосом «Нокия» сказала:

– Это отец Лены. Вы хотели поговорить с ее матерью. Говорите со мной. Я слушаю.

– Здравствуйте-здравствуйте. А с Лидой как-нибудь?

– Мне кажется, это неуместно.

– А что уместно?

– Послушайте, я вас лично не знаю и не хочу хамить ни с того ни с сего, тем более что сам звоню. Вы объясните, чего хотите.

– Да как вам сказать… Ничего особенно. Поймите меня тоже. Я Лиду не видел лет двадцать. Наверно. Она ушла совершенно внезапно, никакой причины не назвала. Когда разводились, выяснилось, что ушла к другому. Возможно, к вам… Я решил, если она хочет, значит, ей так лучше. И все. Я рад, если Лида счастлива. Но тут вдруг вижу Лену. Вы вот, например, уверены, что это ваша дочь, а не моя?

– Я уверен. Даже если бы не был уверен, какая сейчас разница?

– Да никакой. Для Лиды, для вас, для Лены – никакой. Но для меня, может быть, очень даже какая, – Омский вдруг проявил нехарактерную для него настойчивость. – Кстати, как вас зовут, простите?

– Вам это важно?

– Ну так, для удобства…

– Для удобства – Зиновий.

– Так вот, Зиновий, я не хочу вмешиваться и что-то там у вас ломать, но вот вы сказали «если бы не был уверен». Значит, вы не так уж уверены, да? Простите еще раз, но вы же могли жениться на Лиде, когда она уже была беременна? Если Лена и моя дочь тоже, как ваша… То есть вы понимаете…

– Нет.

– Извините еще раз, я сбиваюсь… Если она все-таки моя дочь, я не хочу отстраняться… И никогда бы не отстранился, если бы знал о ней с самого начала.

– Мне не нравится этот разговор. Но, если хотите, мы представим доказательства, что Лена – моя дочь. Вы отстанете?

– Я не пристаю… Я не настаиваю, если вы об экспертизе, это дорого и не нужно, – Омский уже вспотел, даже ухо, к которому он прижимал телефон, заболело. – Может быть, поговорим не по телефону?

– Да, мы встретимся, но вдвоем, без Лиды, – Зиновий отрывисто назначил место и время и прервал разговор, когда Омский стоял уже перед прилавком. «Тоже хлеб», – подумал Омский и в дополнение к четвертинке столичного взял другую четвертинку – водки.

14

– Поедем поесть? – Звездочет стоял у свежечиненой «Лады» и широким жестом приглашал Омского в автомобиль. Омский глянул на пакет, в котором сиротливо прижались друг к другу две разнородных четвертинки, и согласился.

– Сейчас соберусь.

Сборы состояли из разлучения четвертинок. Одной дорога лежала в холодильник, другую просто швырнули на стол. В студии Омского был такой предмет мебели: сосновая конструкция с квадратной полированной столешницей. По голой столешнице кое-где раскинулись глазки – все, что осталось от бывших сучков, павших жертвой деревянно-мебельной индустрии. Некоторые из глазков отличались такой изумительной натуральностью, что, встретившись с ними взглядом, Омский отворачивался, чувствуя себя виновным в судьбе этих безысходно заключенных в деревянном изделии буратин. В общем, одноглазым узникам не в чем было укорять именно его, но все же, все же…