Текст книги "Кентавры на мосту"

Они ехали в соседний городок, в армянское заведение, не принадлежащее Хозяину. Звездочет любил этот подвальчик не из чувства классового протеста, а потому, что там вкусно и не слишком дорого готовили.

Омский не сомневался, что Звездочету нужен слушатель: так и оказалось. Ему не терпелось поделиться ситуацией своей личной жизни с кем-то, кого он не мог считать ни слишком далеким, ни опасно близким. Требовался не друг, а собутыльник. Омский как раз был таким идеальным собутыльником. И под папиросной тонкости лаваш, под рюмку самого дешевого из «Араратов», под белый сыр, бозбаш и долму Звездочет рассказал о том, как выросла его дочь, которую он не видел много лет, как интересно с ней разговаривать, как он завис между двумя семьями и не знает, что с этим делать. Он не просил совета: он делился неожиданно обретенной свободой выбора, даже гордился этой свободой.

Чокаясь, Омский на всякий случай уточнил:

– Ничего, что вы за рулем?

– Мастерство не пропьешь, да и порция ничтожная, – и добавил ни к селу ни к городу, – знаете, как не обжечься на молоке своей матери?

Омский представил младенца, глотнувшего грудного кипятка, ужаснулся и признался, что нет, не знает.

– Не быть козликом.

– Да, – сказал Омский, – отличный вариант.

15

Наступало время встречи с Зиновием. Омский приехал в город заранее, часа за полтора, дошел до указанной скамейки, никого, естественно, там не обнаружил и болтался без дела, то заходя в кафе и наскоро глотая очередной эспрессо (можно было делать это не наскоро, но надолго эспрессо все равно не хватает), то стоя перед витриной какого-то магазина, ненужные товары которого механически отражались в глазу и не доносили информацию о себе до мозга. Да и какая там информация? Вот, например, электроприборы. Зачем они ему? Бритва, которой он пользовался уже лет восемь, у него была, а на приобретение чего-то другого фантазии недоставало. Или обувной магазин. Омский, как многие, носил обувь (был у него, кстати, один знакомый коллега, который не носил; но его зато и уволили – перед тем, как определить в дурку), даже иногда чистил, но не задумывался о ней всерьез, пока обувь не рвалась. А когда рвалась, старался в том же магазине, где был лет пять назад, купить точно такую же модель. Это удавалось не всегда. Исчезали магазины, лопались фирмы, рвались международные отношения. И только Омский всегда, когда был в одежде и обуви, выглядел примерно одинаково. Без них, конечно, другое дело.

Время тянулось ужасно. Вдруг он увидел новооткрытый книжный магазин. Это показалось спасением. Такие магазины расползлись теперь по всему городу, как метастазы. Омский составил несколько анаграмм из сетевого названия – одна из них получилась неприличной. Омский и в детстве любил читать вывески, и сейчас зачастую этим развлекался. Проникновение вглубь филиала книжного монстра дало не больше пищи для духа, чем название. Ровные ряды полок содержали главным образом такую продукцию, которую и в руки-то не возьмешь. То же, что хотелось взять в руки, стоило дороговато. В этой сети Омский закупался в крайних случаях; кое-где сохранившиеся лавки старой книги любил значительно больше. Тем не менее ему удалось потратить целые полчаса на философию и историю, а на художественные книги ушло еще минут пятнадцать. После этого Омский решил, что можно уже выходить. И вышел.

16

Зиновий подходил к условленной скамейке. Узнать его было несложно: садиться на сырые облезшие скамейки никому не приходило в голову, а он явно стремился к этому, одновременно посматривая на часы. Но, похлопав ладонью по мокрому дереву, Зиновий поставил на наполовину выломанные рейки тощий портфель и остался стоять. Омский подошел.

– Вы Зиновий?

– А это вы?

– Да, – ответили они дуэтом.

– Ну и…

– Может, зайдем в кафе? Там будет удобнее смотреть, – он помахал портфелем.

Они вошли в первую подвернувшуюся емкость пивной. Зиновий взял пива, Омский предпочел соточку другого напитка.

Разговор начал Зиновий.

– Вы помните, в каком месяце развелись?

– Нет. Но можно вспомнить. Сейчас… В феврале, кажется.

– Ну вот. А Лена родилась в марте следующего года.

– Почему я должен вам верить? – Омский настраивался поспорить.

– Гляньте на это.

Зиновий достал копию свидетельства о рождении. Дата была мартовской. Омский понял, что не только на встречу приехал зря, но зря прожил последние две недели. Пожалуй, еще можно было узнать, как дела у Лиды и даже передать ей привет, но это уже ничего не решало. Омский не имел к Лене никакого отношения.

– Ладно. Нормальный поворот. – Омский поморщился то ли от поворота, то ли от напитка. – Как там Лида?

– Живем, – сказал Зиновий и выложил на стол старую фотографию.

Омский стал жадно ее рассматривать. Тут была маленькая, почти неузнаваемая Лена с детской лопаткой, еще не лысый Зиновий и красивая молодая женщина, отдаленно напоминавшая Лиду. Омский засомневался, была ли у жены сестра-тезка.

– А где Лида?

– Вот, – Зиновий ткнул пальцем в женщину.

– Но это не моя жена.

– Зато моя, – Зиновий пожал плечами.

– Погодите… Барышня, пожалуйста, еще сто! Вы уверены, что это Лида?

– Скоро девятнадцать лет будет, как уверен.

– И она была замужем за мной?

– Она была замужем за… – и он назвал действительную фамилию Омского. Но имя было другим. Похожим, но не тем. Мир вдруг представился Омскому огромной танцевальной площадкой. В пьяццоловском танго кружились бесконечные малоразличимые пары. Периодически партнеры тасовались, некоторые при этом сбивались с такта, не поспевали за музыкой или, наоборот, слишком торопились. Он даже, пожалуй, мог сказать, кто именно не поспевал, а кто торопился.

Спустя несколько минут Зиновий и Омский уже только смеялись над этим карнавалом совпадений, оживленно чокались и закусывали омерзительными сушеными кальмарами из одной тарелки.

17

Внезапно начавшееся в пивной пиршество потребовало перенесения в более комфортную обстановку. Зиновий вел Омского домой в уверенности, что Лида женственными усилиями поддержит праздник. Не то чтобы она его не поддержала, но восторга особого не обнаружила. Встретила незнакомого нетрезвого мужика скорее настороженно, чем приветливо. В путаном изложении расслабившегося Зиновия постепенно проступали контуры этой сомнительной истории: две похожие Лиды-ровесницы, рано вышедшие замуж; два скоропалительных одновременных развода; два Омских (или почти Омских) с легким различием в именах. Пожалуй, можно было радоваться, что назревающий конфликт с непонятно откуда возникшим первым мужем исчерпан, но нехорошо двоящаяся реальность внушала тревогу. Лида не любила конфликтов, в ее жизни их доставало. Глупое первое замужество. Изматывающие ссоры. Скудные девяностые со вторым мужем. Такая сложная дочь. Все эти переводы из школы в школу. И только все начало (начало?) успокаиваться, как на тебе – Лена заявляет, что дополнительный папочка нашелся. Да кому он нужен? Тем более что это не он. Да ничего, мужик как мужик, только зачем его в дом приводить? Выпить Зяме не с кем?

Между тем Лида вынесла сыр, вскрыла шпроты и нарезала полблюдца копченой колбасы. Явились хлеб, литровая банка с солеными огурцами и водка, купленная на радостях по пути в гости Омским. Потом солонка и зачем-то сливочное масло в прозрачной граненой розетке. Назревала вареная картошка. Круглый обеденный стол оживал, как оживает захиревший старинный город, в котором вдруг открывают важное промышленное предприятие. Судя по всему, совместное, с участием иностранного капитала. В центре такого города непременно должен быть памятник Ленину и сухой фонтан или уцелевшая, а то и наново восставленная церковь. И действительно, в самой середке стола расположились бутылка и солонка.

Зиновий разлил водку по трем рюмкам и произнес многозначительный, как ему казалось, тост:

– За совпадения без последствий!

Омский тонкости не уловил, а вот Лида почувствовала в этих словах какую-то двусмысленность. Все выпили, и Зиновий удовлетворенно потер лоб, уходящий к затылку.

18

Для Омского ситуация была исчерпана. Вообще тупики его не пугали. За тупиком всегда следовал какой-нибудь выход. Ты можешь остановиться, но жизнь лишена свойства дискретности. Единственные перерывы, которые она предлагает, – сон или беспамятство – никакие не перерывы, а только их иллюзия. Выйдя от новых знакомых, он не поехал домой, а прошелся пешком до вокзала и сел в электричку. Там, на зябком сиденье, он вспомнил, как несколько лет назад трижды за день заблудился в южной стране, где жила его мать. Ей сделали операцию, и Омский, оставив чемодан в пластиковом сарае, который мама снимала вместо жилья, поехал к ней в больницу. Больница, как водится, находилась в другом городке. До нее-то Омский доехал легко, но в самой больнице начался аттракцион «лабиринт». Здание состояло из двух половин, и Омский полтора часа проискал маму в той половине, где ее не было. Он обошел все этажи и отделения, пока не наткнулся на говорящую по-русски женщину в регистратуре. Она подсказала ему, как преодолеть таинственную перемычку. Мать выглядела отлично. Операция прошла лучше, чем ожидалось, и это вдохновило их обоих. Впереди было еще много всего, граница жизни отодвинулась далеко и почти не просматривалась.

На обратном пути в сарай Омский решил пройтись несколько остановок по городской жаре, но незаметно утратил связь с автобусной линией. Автобус, который ему был нужен, почему-то не числился ни на одной из попадавшихся остановок. Тогда уже уставший и оголодавший Омский, не решившись нанять такси между городами (это могло превзойти допустимый бюджет), сел на автобус, который, как объяснил ему на пальцах и мимически водитель, обязательно придет в нужное место. И Омского после получаса езды действительно ссадили у искомого городка, указав молча направление, в котором стоило следовать. Автобус вильнул и уплыл в пустыню, а Омский пошел, куда указали. До города и вправду было метров триста, но попасть в него оказалось непросто. Жизнь Омского помещалась между шоссе, по которому мимо проскальзывали машины – ни одна бы и не подумала остановиться, – и четырехметровой сплошной стеной. За ней маячили городские здания. Омский пошел вдоль стены. Солнце заходило. Он ясно представил, как сдохнет прямо здесь, на обочине, под этим гостеприимным забором. Но ошибся, потому что в заборе все-таки открылся проход, достаточный для пешего человека. Кварталы, в которые ворвался внезапно обретший силы Омский, были незнакомы, но стали попадаться люди. Наконец одна из людей, как оказалось, заговорила по-английски, и это спасло ситуацию, потому что местный язык Омскому был совсем недоступен, а об английском он имел хотя бы приблизительное представление. Частично дойдя, частично доехав до знакомых мест, Омский оставил в кафе столько же, сколько пожалел на такси, зато очередной раз обнаружил, что жизнь не заканчивается просто так.

19

В электричке Омский задремал. Ему снилось солнце. Солнце стояло в зените. Точнее, не стояло, а медленно и плавно скользило вниз. Во сне Омский подумал, насколько странно то, что люди принимали это явление за бога или звезду. В том, что небо представляет собой купол, сомневаться не приходилось, но почему солнце – тело, если это совершенно очевидная дыра? Ничто и никогда не было Омскому так ясно, как это. Просто дыра в куполе, какие бывают в турецких банях или примитивных жилищах, в которых топят по-черному. Или дырочка в палатке, слепящая поздно проснувшегося туриста. Купол перекрывал людям свет и создавал ложное ощущение защищенности. Между тем там, за пределами купола, и существовало настоящее освещение, которое мы отчасти наблюдаем через солнечную дыру. Что, если бы нашлись такие специалисты, которые умудрились бы проделать в куполе другие дыры или вообще сделать серьезный надрез? Выдержали бы мы настоящий божественный свет, видимый с той стороны, или немедленно погибли бы от облучения? Этот вопрос ужасно занимал спящего Омского. Между тем дыра потихоньку снижалась, и Омским овладела новая идея. Если рассчитать, к какому краю земли приблизится эта дыра в момент заката, наверняка можно войти в нее, то есть выйти за пределы купола, и тогда весь свет станет сразу доступен. Зачем это ему, он не понимал, но желание приблизиться к источнику света росло. Хорошо, что он сейчас едет на электричке, может быть, успеет, потому что пешком он точно бы не добрался к краю земли до заката. Однако росла и тревога: ведь и электричка могла опоздать. Эта мысль показалась ему совершенно невыносимой, но вдруг поезд ускорился и рванулся навстречу вспыхнувшему чем-то невозможным горизонту. Успеем, – подумал Омский, и тут они и впрямь ворвались в солнечную дыру. А, что-то теперь будет, сейчас, сейчас… И вдруг все стихло. Ускорение спало, электричка вошла в обыкновенный ритм, никто не погиб в божественных лучах, да и лучей никаких за пределами купола не наблюдалось. Встречный поезд прошмыгнул мимо, скрылся за спиной Омского, и он очнулся.

20

В середине мая Омскому позвонил приятель, для которого покупалась горная монастырская иконка, значительным голосом пригласил в гости. Омский с симпатией относился к этой паре: оба когда-то работали с ним в одной школе, из которой ушли со сменой начальства. И старое (беспредельно толстая тетка, извлекавшая прибыль из всего, что способно ее приносить) было плохо, но новое вообще оказалось несовместимым с трудовой деятельностью в одном с ним пространстве.

И у приятеля, и у его жены брак был вторым. Сошедшись, Иван и Надя сначала радовались тому, что не связали себя детьми в предыдущих браках (ей попался алкоголик, ему – истеричка), но и в их союзе дети не спешили рождаться. Они делали какие-то бесконечные анализы, которые не показывали ничего. В последнее время, впрочем, врачи говорили, что зачатие маловероятно, даже более того – едва ли возможно. Иван и Надя то сосредотачивались на карьерах (он рвался начальствовать и, наконец, получил в руки заштатную школу на краю города; она осваивала второе образование), то приходили в отчаяние, то кидались к другим врачам. Затем заходили на новый круг: карьера – отчаяние – врачи.

Омский, как обычно, принес коньяк и конфеты. Иван убрал коньяк в шкаф и поставил на стол виски – первое в новой должности приношение. Надя обычно составляла им компанию, но сегодня не пила ничего.

– Готовишься к экзаменам? – спросил Омский, когда она налила себе в стакан сока.

– И к экзаменам тоже, последний семестр.

– А еще что?

– А еще то самое, – вмешался Иван.

Надя, не смущаясь, заулыбалась.

– Конечно, не говори «гоп», но нам и такого-то не обещали, – продолжал Иван, – Надя беременна.

– Да ну? – Омский непроизвольно заискал взглядом иконку, купленную почти формально. Не то чтобы он мог всерьез думать о связи грошовой иконки и Надиной беременности, но удивился, и удивился приятно, даже оживился и с каждым глотком виски оживлялся все больше. Иконку он нашел не сразу. Она пряталась у лампы с малахитовой подставкой на рабочем столе Ивана.

Уходя из гостей, смирившийся Омский решил про себя так: пусть своих детей не вышло, так хотя бы чужие, косвенно к нему относящиеся, появятся…

21

Середина мая выдалась тяжелой. Не такой тяжелой, как прошлый декабрь или начало года, но все-таки неприятной. Из-за стены, разделяющей два сцепившихся в смертельном объятии народа, вымахивали самодельные ракеты, веером разлетавшиеся по стране. Большинство из них летело недолго и недалеко: их сбивали с курса противоракетные установки и собственное техническое несовершенство. Но некоторые обрушивались на жилые дома, наносили урон. Случались жертвы. В ответ следовали обстрелы, не менее бессмысленные, но более целенаправленные. Гибли люди, умножалась взаимная ненависть. Политики делали вид, будто ищут решение, но никого эти поиски в заблуждение не вводили: решения, как и у многих других задач на этом свете, быть не могло – ни мирного, ни военного. Война давно стала образом жизни.

Сергей не выбирал эту жизнь сам; как правильно собранный вагон, он встал на заранее заготовленные для него рельсы. Попав в армию, он предоставил ей заботиться о нем, а его заботы сводились к тому, чтобы засекать огневые точки противника и определять направление обстрелов. Ему не нужно было видеть людей, убитых из-за того, что он понял, где они находятся. Пожалуй, они заслужили смерть. По новостной ленте он предполагал, сколько жизней прервалось с его подачи, но кто считал, скольких он спас тем, что враг лишался возможности выстрелить? После установленного срока службы Сергей предполагал заключить контракт еще на несколько лет.

В выходные дни (а такие случались) он с удовольствием встречался со своей девушкой, которой только предстояло служить, пил пиво, поглощал мамин обед, играл в шахматы с отцом. В общем, предавался неразнообразным приятным занятиям, не требующим особых размышлений на экзистенциальные темы. Родители его хорошо влились в местную жизнь. Они приехали около двадцати лет назад из России вместе с не рожденным еще сыном, сносно выучили язык, поначалу совершенно чужой, нашли работу, сняли жилплощадь в большом по здешним меркам городе. В сущности, все было отлично.

Сергей знал семейную легенду о том, что отец принял решение жить здесь давно (давно – это все, что было до его, Сергея, рождения) и увлек этой идеей мать, но ему никогда не говорили, что тот, кого он считал отцом, мог им и не быть, а настоящий его отец ничего не знает о нем и остался там, в прошлой жизни, не имеющей к нему никакого отношения. Мать Сергея, кстати, звали Лидой, и она была исключительно хороша собой.

Глава седьмая
Эрато

1. Гуся

Бесцветные официанты сновали по ночному клубу. Униформа, одинаковые челки, скользкие лица. Спутник Гуси, лысоватый господин в очках, похожий на отчаянно исхудавшего бегемота, привычно взглядывал на очередного молодого человека с подносом, но тут же скашивал глаза и снова обращал лицо к своему длинному партнеру. Речь зашла о детстве. Гуся, перебирая детские впечатления, упомянул Звездочета. Бегемот, хотя и не был его другом или даже собутыльником, Звездочета знал: они пересекались ненадолго в особой религиозной школе, где Гусин собеседник тоже преподавал. Ничто так не сближает в необязательном разговоре, как внезапно обнаруженные общие знакомые. На век-другой раньше (иногда это действует и сегодня) так объединяли случайно выясненное родство, принадлежность, если встреча произошла не на родине, к одному народу или происхождение из одного городка. Сближению способствовало и то, что Гуся и Бегемот с удовольствием увязали в бесконечных разговорах о том, чем Джойс не похож на Пруста, стоит ли ходить на концерты рэперов № 1 и № 2, так навязчиво подчеркивающих свой мачизм, и жив ли еще постмодерн или уже пора петь ему отходную. Политику не обсуждали: эта тема не считалась комильфотной.

Гуся оказался внутри такого времени жизни, когда связи наслаиваются друг на друга и сегодня не знаешь, в чьей постели проснешься завтра. Ко всем своим любовникам он относился с искренней симпатией, пока отношения приносили удовольствие и были комфортными. Тревога, которую он испытывал еще год назад – перед тем, как окончательно определиться, кто он собственно такой, – исчезла. Жизнь лучезарно открывалась ему. Впрочем, в этой лучезарности было что-то такое поспешное, неаккуратное, как бы случайно проведенный подтекающей шариковой ручкой по новенькому листу глянцевой бумаги мазок. Он учился в престижном университете тому, чему хотел. Конечно, легендарные преподы уже поумирали, зато нынешние требовали меньше и равнодушнее относились к академической дисциплине. Бабушка, пока жива, в свои последние годы готова была тратить на Гусю бессчетно (в пределах возможностей, разумеется). Ссоры в семье прекратились: отец замкнулся в бетонной клетке крематория. Гуся стал думать, что ничто не служит жизни так верно, как смерть. А жизнь – это, собственно, и был он – Гуся. И он отводил глаза от неприятного мазка, забывал о нем.

Когда его все-таки выперли из интерната (а он уже и не упирался), рядовая школа встретила его светло и радостно. То, что он уже знал и понимал в вещах, не имеющих отношения к жизни, намного превосходило возможности новых одноклассников. Гуся щедро помогал им, если это не требовало напряжения, и они за это не стали его ненавидеть. Кроме того, в классе преобладали девочки. Они даже начали бороться за Гусю. Сперва он терпеливо и снисходительно принимал их ухаживания, ничем не отвечая, но незадолго до выпускного произошла история, какая происходит в такую пору со многими – но не всегда именно так заканчивается. Одна из девочек – такая светленькая, чистокожая, кроме пары прыщиков на висках, гладковолосая, уверившая себя, что Гуся – высшее существо (в этом Гуся с ней бы и не спорил) и избавиться от девства нужно именно с его помощью, решила вдруг бороться интенсивнее и даже пригласила высшее существо к себе домой, пока родители были на работе. И излучила столько инициативного тепла, что они вдруг стали обниматься. С Гусиной стороны все происходило по-дружески, девушка же разволновалась, и это волнение отчасти передалось Гусе. Да, отчасти, причем совсем не от той части, на которую рассчитывала активная девица. То есть объятие становилось все крепче и трогательнее, и даже глаза целующихся увлажнились, но этим дело и ограничилось. Девушка, не понимая, что происходит (помнится, карамзинская Лиза тоже не понимала, что происходит, но как раз по обратному поводу), усилила напор, скинула с себя кое-что из того, что на ней было, и попыталась и Гусю освободить от некоторых одежд, мешающих, по ее мнению, правильному ходу сюжета, но Гуся настолько искренне спросил «Зачем?» и уже вконец бестактно поинтересовался, что она собирается делать, если они разденутся, и что это добавит к их и так прекрасным отношениям, что она отпрянула от него, частично еще не веря в такую развязку, частично расстроившись от собственной, как ей в этот момент мнилось, непривлекательности. То, что она привлекательна и в чем ее привлекательность состоит, ей очень скоро на том же вытертом и еще на разных диванах объяснили другие мальчики из класса, а отношение к Гусе (благо до экзаменов было уже рукой подать) существенно испортилось. Слухи о странности его поведения как-то сами собой расползлись по классу, мальчики стали нехорошо подмигивать за его спиной, а девочки потеряли к нему интерес. От помощи его при этом никто не отказывался, но принимали ее теперь так, точно делали ему одолжение. Гуся и сам задумался, что же такое произошло, а окончательно ему это объяснил один новый знакомый.

До университета Гуся добирался на автобусе. И заметил, что каждое утро в том же направлении ездит мужчина. Редкая светлая бородка, иронический прищур въедливых глаз, лет тридцати пяти. Чем-то он Гусю заинтересовал. Гуся фантазировал, что это за человек, куда ездит, кем работает. Выстроил в своей голове целую историю. У него самого тоже был иронический прищур, и незнакомец заметил упорно рассматривающего его юношу и выделил из других пассажиров, а однажды просто подошел и вдруг поздоровался.

Оказался он бывшим инженером, а ныне художником Федором Бубновым. В жизни Федора Бубнова как раз наступил перелом. Он почему-то одним махом потерял интерес к своей прежней профессии и жене (дочкой все же продолжал интересоваться) и зажил по-новому, свободно и богемно. Он водил Гусю в кафе, где бывали другие художники, знакомил его с ними, представляя талантливым молодым эссеистом. А потом говорил ему на ухо, слегка оскаливаясь, что друзья приняли их за любовников. Иногда они даже бывали вдвоем – в маленькой бубновской мастерской (так он называл снимаемую им комнату), увешанной слабыми пейзажными акварельками, пили дешевое белое вино, после которого моча приобретала неприятный острый запах, и разговаривали о живописи и поэзии, но ни разу Бубнов, возможно, опасающийся этого своего чувства, не признался открыто в том, чего ему от Гуси надо. И только когда отношения их дошли до такой степени интимности, что Гуся пересказал несколько месяцев уже мучающий его эпизод с девицей из класса, Бубнов сел рядом с ним на диван, погладил по длинному хребту на голове и заприговаривал с придыханием:

– Мальчик мой, мальчик мой!..

Вот тут-то все и случилось, и художник познал свою любовь, а Гуся окончательно обрел себя.

И они были счастливы, месяца три или четыре по-настоящему счастливы (Федор Бубнов даже как-то пришел знакомиться с Гусиной мамой, церемонно целовал ей руку и долго под чай и покупное варенье говорил об уме, таланте и тонкости ее сына, а потом она плакала и думала, как ей принять это, как относиться теперь к своему единственному мальчику, и в конце концов смирилась и приняла), но Гуся однажды увидал его – о, какая пошлость! – через витрину кафе с другим юнцом, и художник был предупредителен, и нежен, и осторожен со своим новым собеседником, и говорил ему что-то беззвучное, и улыбался, пока Гуся растерянно стоял с мокрыми глазами перед витриной. О предательство! Как пережить тебя, как осознать, что то, что тебя предают, это норма жизни, что жизнь не то, что ты о ней думал, а именно вот это?

Шевелились Гусины волосы, ходила под черепным хребтом мысль, бушевала в сердечном мускуле кровь, и он навсегда решил по-иному относиться и к Бубнову, и вообще к любовным отношениям, заключившим его теперь в прозрачную, но прочную неразъемную сферу.

Бубнов еще звонил и настаивал на встречах, Гуся то уклонялся, то не уклонялся, капризничал, вымогал подарки, а сам познакомился с чудным мальчиком, своим ровесником, – нежным, мягким, изящным, встречавшим его всегда милой улыбкой, смеявшимся его шуткам, слушавшим ту же музыку, читавшим те же книги.

Вот они в вагоне метро изучают таблички и радуются этим простодушным текстам, например, надписи «Экстренная связь с машинистом».

– А ты мог бы завести экстренную связь с машинистом? – спрашивает Гуся.

– Я? – кокетливо спрашивает мальчик. – Конечно, мог бы! А ты?

– Ну, это зависит от машиниста. Не могу же я прямо вломиться в его кабину и тут же, во время движения…

– Движения, – голос мальчика становится томным, – бывают разными. И когда одни движения (он кладет руку на плечо Гуси и начинает легонько поглаживать его, а публика в вагоне напрягается и смотрит во все глаза на них; кто-то ухмыляется, какие-то подростки перешептываются, а вот от того бритого типа в высоких армейских ботинках вообще стоит держаться подальше) совпадают с другими, тогда…

Поезд останавливается, оба выскакивают из вагона и, прислонившись к облицованной витым непрозрачным стеклом толстой колонне, счастливо смеются, а потом обнимают ее с двух сторон, пытаясь дотянуться друг до друга.

А в другой раз мальчик говорит Гусе:

– Ты знаешь, а я проверил, как это… с машинистом.

– И где ты нашел этого машиниста? – Гуся думает, что это шутка.

И его любовник начинает подробно рассказывать о своем контакте с машинистом метрополитена, и Гусе вновь, точно тогда перед витриной, становится больно, но он справляется с собой, только удивляясь, как опять попался на эту удочку, принужденно смеется, целует мальчика на прощанье и уходит. И едва ли поймет, что это и вправду была шутка, такая убедительная шутка веселого человека.

… Исхудавший бегемот поправляет очки, подзывает официанта и заказывает еще по коктейлю.

2. Звездочет

Зеленые занавески, а обои – розовые. Совсем у нее вкуса нет, и никогда не было, хотя дурой ее не назовешь. Звездочет перевернулся на правый бок и глянул на постепенно укладывающийся рядом собственный живот. Вырастил. Потом осмотрел спину уснувшей рядом женщины. Некоторые родинки за последние восемь или девять лет (сколько они уже в разводе?) чуть увеличились, но в целом расположение звезд на когда-то любимой спине осталось тем же. Вот такая, блин, астрономия…

Сначала они встретились по делу, касающемуся дочери. За несколько лет он видел дочь считанные разы, и всегда не одну, а с матерью и отчимом. На дни рождения переводил ей деньги на подарки, а что такое отцовство, понял в полном объеме только тогда, когда родились дети в новой семье. Почти полтора десятка лет тому назад ему были неинтересны это существо и всякая с ним связанная деятельность – ну, там пеленки постирать, попу помыть, укачать, чтобы заснула. А теперь вдруг это дополнительно обогатило его жизнь – не попа, конечно, и не укачивание, а прогулки в парке или музее, обсуждение ее школьных и подружечьих дел.

Дочь должна была получать паспорт. Пока отчим относился к ней хорошо (мама, который раз выйдя замуж, такой же раз сменила и фамилию), можно было зваться одинаково с ними. После того как он погрубел с женой, а выпив, как-то даже пытался приставать к падчерице, об этом не могло быть речи. Еще один выход – взять материнскую девичью, но уж больно она была неблагозвучной, да и осталась где-то уже далеко за спиной – в неведомом доисторическом пространстве. Мама вообще, как казалось девочке, любила выходить замуж с единственной целью – фамилию обновить. Она и до Звездочета и рождения дочери, по молодости, пару раз успела выйти замуж и непременно меняла документы, хотя это и связывалось с целым возом бытовых неудобств. Хорошим вариантом теперь казалось взять фамилию отца, но с ним надо было заново пообщаться, примериться к нему. Девочка примерилась, ей понравилось. Звездочет был щедр и умен, только шутил не всегда понятно. Почему, например, фирма, выпускающая сантехнику, должна называться «Понтий Пилат»? Или с какого перепугу производство мыла у немцев в крови?

Ее мать быстро обнаружила, что Звездочет не очень-то счастлив в новом браке, и повела дело к повторному роману. Пусть этот темный болтун Гераклит сказал, что в одну воду дважды не вступишь; женщина ведь не вода, хотя и она изменяется и изменяет. Даже в пределах одной страницы (прежняя жена Звездочета работала в издательстве редактором), бывает, неоднократно меняется угол зрения: то один персонаж смотрит на обстоятельства, то на те же самые обстоятельства – другой, то третий, а то и сам автор проглянет между строк со своим убогим опытом и узким взглядом. И она вновь сошлась со Звездочетом – из-за дочери ли, по другой ли причине – разве это теперь важно?

Но жить-то он продолжал в пригороде, при школе и при второй семье, в которой тоже были любимые дети. Все это несколько скандализовало его быт. Жена – не та, которая редактор, а которая певица, – учуяла, что мужа уводят, и принялась отстаивать его, как отстаивает свою территорию любой зверь. Звездочету было неприятно, что его рассматривают как территорию и все время пытаются помечать – прикосновением, поцелуем, словом (особенно хороши для этого местоимения «мой» и «наш»), упавшим на его одежду волосом. Сегодня они пообедали с бывшей женой и взрослой дочерью в кафе. Окна были открыты. Около кафе сооружали летнюю пристройку, пахло свежими сосновыми досками, сложенными в небольшие неровные штабеля. Темнолицые строители лениво ходили между штабелями, перебрасывались репликами на чужом языке. После обеда дочь ушла к подружке, а Звездочет с прошлой женой завернули домой. Домой? А вот теперь действительно надо было ехать домой. Жена спала. Звездочет поцеловал ее в плечо, она не проснулась. Он оделся, оставил записку на столе около плоской вазы с тремя яблоками и полудесятком слив («Увидимся на следующей неделе. Целую» – вот так, не ставя точки) и тихо щелкнул замком.