Текст книги "Приключения словес: Лингвистические фантазии"

Сон и Смерть

Наши предки не отличали сон от смерти, а смерть – от покоя. Доказательства сохранились в языке.

Вместо «рыба умерла» до сих пор говорят – «рыба уснула», вместо «мертвая» рыба – «снулая». Гамлет, размышляя о «быть или не быть», произносит: «Умереть, уснуть». И многие выражения подтверждают эти уподобления. «Спи спокойно, дорогой товарищ», «Успение Божьей Матери», «И спал я вечным сном», «упокоиться», «покойник», «заупокойная молитва».

Кстати, слова «будить», «разбудить» произошли из слова «будь», которое, в свою очередь, произошло от слова «быть». То есть «будить» изначально подразумевало возвращать к жизни.

А когда верующий человек на похоронах молит Бога: «Упокой, Господи, душу раба Твоего», – то, желает, конечно, не смерти той душе, а успокоения.

Приключения недели

Случается так, что в языке сосуществуют два разных слова, обозначающих одно и то же явление. Так до сих пор в русском языке сосуществуют слова автомобиль и машина, шофер и водитель, летчик и пилот.

В любой такой паре одно из слов употребляется чаще, другое – реже. Как правило, постепенно выходят из массового употребления слова иноязычного облика, имеющие меньше однокорневой родни, более сложные для произношения.

Но иногда сосуществующие пары слов бывают образованы одинаково родными для языка словами. В этих случаях одно из них приобретает иной смысл.

А иногда другой смысл приобретали оба слова. Типичный пример представляет собой пара: праздник и неделя. Изначально слово праздник, образованное от прилагательного праздный, обозначало, как и слово «неделя», образованное из отрицательной частицы не и глагола делать, нерабочий день.

Какой именно день, сказать трудно. Мне представляется, что первоначально нерабочим днем и на Руси, как у евреев, была суббота. Недаром же конец работы еще и в наше время объявлялся словом шабаш, почти полностью повторявшим ивритское название субботы – шабат. Да и общеизвестная каторжная песенка: «Каждый знает – во субботу мы не ходим на работу, а у нас суббота каждый день», – намекает на то же самое. И скелетообразующий звук ш из всех чисел первой десятки присутствует в наименее изменившихся со временем индоевропейских языках только применительно к шестерке.

Наконец, еще одним, вероятно важнейшим доводом в пользу этого мнения, служит само появление второго слова этой пары – неделя, с самого начала относившегося не к шестому, а к седьмому дню семидневок, на которые без остатка делился лунный месяц. От того времени нам досталось слово понедельник для первого дня семидневки – дня после недели.

Когда вместе с христианством в Киевскую Русь пришел византийский календарь и седьмой день стал воскресеньем, слову неделя нашли новое применение. Даже существование понедельника не помешало. Уж очень, видимо, соответствовало менталитету местного населения объявление нерабочими всех семи дней. Хотя бы только по названию.

Почему славяне «славяне»

Нынешний район Москвы Лефортово, названый по имени одного из ближайших сподвижников царя Петра Первого голландца Франца Лефорта, до того именовался Немецкой слободой. Немцами на Руси называли выходцев не только из германских земель, но также из почти всех других – неславянских, расположенных на Западе. Вплоть до девятнадцатого века народы у нас различали по языку и обозначали именно этим словом. Нашествие Наполеона именовали нашествием «двунадесяти язык». Пушкин в своем знаменитом стихотворении писал:

 
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
 

А всех, кто не владел понятным языком, именовали немцами, то есть немыми. Или по примеру римлян, придумавшими слово «варвар» для окружавших Римскую империю народов, чья речь напоминала им невнятное бормотанье – «вар-вар-вар», все племена к востоку от Руси называли словом «татар». Так что организованное монголами «татарское нашествие» к нынешним казанским и крымским татарам не имеет никакого отношения. Казанские – это болгары («волгари»), крымские – хазары. В основном, конечно. Кстати, европейцы называли доскакавших до Адриатического моря азиатов не татарами, а тартарами. Варварвар – тар-тар-тар.

А для всех народов, не доросших до единобожия, в современном русском языке имеется «языковой» термин: язычники.

В соответствии с собственной речью этнически родственные «немцам» жители Древней Руси называли и себя. Дело в том, как мне представляется, что некогда согласные звуки слв, обозначавшие понятие «слово», в акающих говорах произносились вместе с гласными не о, но а. Вместо «слова» получилось «слава», обозначавшее то же самое понятие. До сих пор сохранилось выражение «дурная слава», обозначающее, что о ком-то отзываются, говорят плохо.

И как не сказать о том, что «православие» это «правильное слово». Так что «славяне» это люди, которые владеют понятными словами. То, что сегодня разные славянские народы не всегда могут понять друг друга, следствие расселения на разных территориях, соприкосновения с разными другими языками. Вот и германские племена теперь говорят кто по-немецки, кто по-голландски, кто по-шведски, датски, норвежски, а кто и вовсе по-английски.

Кстати, два этнически близкородственных русскому окающих народа Европы сохранили в своих названиях изначальное произношение – это словаки и словенцы.

В связи с вышесказанным мне представляются никчемными многовековые поиски российскими историками варягов на географической карте. Народа с таким самоназванием нигде и никогда не существовало. Существовали норманны – северные люди, скандинавы, захватившие не только русские земли, но и Британию, север Франции, юг Италии.

Для славянского населения, попавшего под власть Рюрика и его дружины, говоривших на непонятном языке, варваров, было совершенно уместно называть их варягами. Вар-вар-вар. Плюс еще не переделанное на славянский лад окончание таких иноземных слов, как конунг и викинг, из которых вскоре получатся слова князь и витязь. На манер того, как античная лингва на Руси превратилась в язык.

По аналогичной причине нелепо искать на географической карте «тартар» Чингисхана и возлагать вину за «татаро-монгольское иго» на ни в чем таком не повинных потомков создателей и жителей Великого Булгара.

Кол

У кого-то из современных авторов я прочитал, будто село Коломенское – бывшее некогда летней резиденцией русских царей, было названо так по той причине, что было основано выходцами из города Коломны.

Если поверить этой смелой догадке, то и события, происходившие в Пушкинской поэме «Домик в Коломне», придется привязывать к потомкам выходцев из того же города.

Между тем все объясняется гораздо проще. Еще не так давно по историческим меркам, во времена Петра Первого, словом коломна обозначалось по отношению к городу то же самое, что по отношению к деревне обозначалось словом околица: то, что расположено «около».

В этих словах отчетливо проглядывает один из древнейших корней, и не только восточнославянский или общеславянский, но даже, может быть, ведущий свое начало из еще более глубокой тьмы веков.

Судя по всему, изначально звукосочетание «кол» обозначало такое понятие, как круг. Вероятно, самое первое геометрическое понятие, возникшее в круглой голове сапиенса, круглые глаза которого постоянно натыкались то на круглое солнце, то на круглую луну, то на круглый съедобный плод, то на округлые части человеческого тела. И палочка, с помощью которой, быстро крутя ее в наполненной сухим мхом лунке, добывали огонь наши прапрапредки, была округлой. И первый испеченный на огне хлеб – что-нибудь вроде нынешнего лаваша.

И сегодня корень «кол» остается одним из самых распространенных словообразующих корней во многих языках. Знаменитый сербский народный танец называется коло. А знакомое практически каждому человеку по «Трем мушкетерам» Александра Дюма бриллиантовое ожерелье французской королевы даже в русском переводе всегда именуется французским словом колье. У англичан слово cole, кроме того же ожерелья, обозначает массу круглых предметов – воротник, ошейник, хомут, обруч, шайбу, втулку, сальник, кольцо…

А у нас есть и кольцо, и околица, и околоток, и колобок, и колокол, и колбаса, и колесо, и околесина, которую стали путать с околесицей, и потерявшее л око, и еще десятки, а может быть, сотни слов.

В том числе и таких, истинный смысл которых давно и прочно забыт. Вроде нашей коломны.

Еще интересней, пожалуй, поискать этот «круглый» корень в других языковых семьях. Например, в тюркских. На физических картах Азии можно обнаружить его включенным в названия Байкал, Иссык-Куль, Халхин-Гол, Таштагол, Терскол. Как тут не вспомнить тот факт, что на плоском месте пролитая вода принимает круглую форму. Как не сопоставить его с тем, что предки тюрков обживали гигантские азиатские равнины? А еще с тем, что наше слово озеро образовано теми же согласными зр, что и «круглое» слово зрак?

И наконец (фантазировать так фантазировать!): кто, когда и почему обозначил круглое число 0 «круглым» словом зеро?

Кажется, мы вляпались в темные сферы нумерологии…

Каббалистика

Первые два года своей жизни моя мама провела у своего дедушки, отца моей бабушки Марии Иосифовны Перельман. И после, когда подросла, часто гостила в его доме.

Дедушка Иосиф происходил из ученого ашкеназийского рода, выдвинувшего из своей среды немало мудрецов – знатоков и толкователей Торы, Талмуда, книги Зогар, других замечательных книг, и сам был ученым раввином. Мама рассказывала мне, что, живя в его доме, когда бы ни проснулась, всегда заставала дедушку Иосифа уже на ногах, склонившимся над конторкой, на которой лежал какой-нибудь фолиант.

Рассказ об этом я слышал от мамы много раз. И когда был еще пионером, и в комсомольском возрасте, и после войны, когда, несколько поумнев, перестал донимать окружавших меня людей всяческими вопросами. Но и в этом, последнем своем состоянии, выслушав в очередной раз мамино воспоминание о дедушке Иосифе, я редко когда мог воздержаться от вопроса – а чем же таким увлекательным он всю свою жизнь занимался? Но мама, по-видимому, представляла себе это не слишком четко, поскольку обычно ограничивалась односложным ответом: «Богословием». И только раз, призадумавшись, пояснила: «Ты знаешь, скорей всего он был погружен в каббалистику».

Сказала и сказала. Я тогда пропустил эти ее слова мимо ушей. И только войдя в возраст дедушки Иосифа, каким он помнился маме стоявшим за домашней конторкой в белорусском местечке Воложин еще до наступления ХХ века, я начал догадываться, каким потрясающим детективным сюжетом он был увлечен, каким наиважнейшим, с его точки зрения и с точки зрения окружавших его людей, занятиям он посвятил свою жизнь.

Почему я не понял этого раньше, будучи, в сущности, его копией? Только потому, что в течение почти всей своей жизни был почти полностью оторван от огромной части общечеловеческой культуры и полностью от той, представителем которой значился в пятом пункте доброй сотни анкет, заполненных мной.

Мама моя была убежденной атеисткой. Для папы насущными были только лишь чисто земные проблемы, к небесным он относился вполне равнодушно. Школьные занятия, книги, газеты, радио, кино – все средства воздействия могучего советского государства на серое, можно даже сказать – очень серое вещество моего мозга были пропитаны невежественным, а потому особенно воинственным отрицанием религии. Религия, внушалось мне, – иррациональна, ее последователи – фанатики. А я был поздним дитем эпохи Просвещения, провозгласившей разум единственной силой, способной гармонизировать отношения между людьми, между человечеством и природой.

Натыкаясь на факты, свидетельствующие в пользу религии, я попросту отмахивался от них. Великий русский ученый Павлов ходил в церковь исключительно в пику коммунистическим властителям России, думал я, вглядываясь в Третьяковке в замечательный нестеровский портрет создателя современной физиологии, на котором он походил не на почтенного академика, парящего в научных эмпиреях, а более всего на боярыню Морозову с картины Сурикова или, если искать мужскую аналогию, на Ивана Грозного с картины Репина. А глубокую набожность Ньютона я объяснял неразвитостью современной ему науки: если б он знал все, что сегодня известно любому школьнику, то… Ну, в общем, ясно.

Но сколько веревочке ни виться, конец всегда находится. В конце концов дошло и до моего поколения все то, что давно уже знают все культурные люди во всех нормальных странах мира. В том числе и то, что свои научные подвиги Ньютон совершал во имя постижения замыслов Творца, создавшего Вселенную и определившего законы ее существования. Великие силы рождаются только для великих целей.

Я не хочу тем самым утверждать, что мой прадедушка был конгениален знаменитому англичанину. Но, по-видимому, он был воодушевлен той же целью, стремясь к которой, ощущал себя продолжателем великого дела, начатого тысячи лет назад его предками в Иерусалиме и Вавилоне, подхваченного в Средние века мудрецами в мавританской Испании, продолженного затем ученейшими талмудистами Баварии и Саксонии, Речи Посполитой и России. Он рассуждал просто и вполне логично.

Мог ли Господь продиктовать Моисею однодневку, элементарный текст, доступный пониманию невежественного кочевника? Нет, не мог.

Мог ли Господь продиктовать Моисею текст, столь глубокомысленный, что его смогут понять лишь через океан времени цивилизованные потомки тех кочевников? Опять же нет. Но как тогда должно было поступить наделенное высшим разумом Божество, чтобы один и тот же текст был доступен самому примитивному уму и вместе с тем необъятно содержателен?

К счастью для дедушки Иосифа, ответить на этот вопрос оказалось под силу уже мудрецам древности, жившим на скрещении всех трех древнейших магистралей культуры – африканской, азиатской, европейской.

К тому времени цивилизация Нильской долины насчитывала не менее восьми тысячелетий, Месопотамии – не менее трех-четырех, немалый опыт был накоплен жителями Крита и Микен, других городов европейского Средиземноморья. Пирамиды, зиккураты, лабиринты, величественные храмы, украшенные скульптурами и художественными росписями, кроме своего прямого культового назначения служили еще и хранилищами ценнейшей информации о важнейших свойствах пространства и времени, движении небесных светил, связанных с ним явлений земной природы, информации, скрытой в пропорциях и деталях этих сооружений, рассчитанных их создателями на века. Это была красноречивая подсказка тем, кто стремился проникнуть в глубочайший смысл преданий – устных и письменных.

Более или менее конкретное представление о ходе мыслей иудейских мудрецов – искателей Божественных истин, а вслед за ними и моего воложинского прадеда можно почерпнуть в трудах современных каббалистов. Вот, к примеру, некоторые рассуждения Исраиля Меира Лау – главного раввина Тель-Авива, столицы Израиля: «Первым в истории младенцем, которого обрезали на восьмой день после рождения, был Ицхак. А об отце его Аврагаме сказано в Торе: “И устроил Аврагам великий пир в день отнятия (гигамель) Ицхака от груди”. Слово “гигамель” можно разделить на две части: гаг и маль. Гиматрия первого из них – восемь, а слово маль означает – обрезал. Это намек на то, что Ицхак был обрезан на восьмой день своей жизни».

«Гиматрия» это искаженное греческое слово «геометрия». Но если у греков оно означало измерение земли, то у евреев – измерение слов и текстов. Каждая буква одновременно означала и цифру.

Другое рассуждение ребе Лау: «Зажжение свечей в честь жениха и невесты вносит гармонию в жизнь молодой пары. Каким образом? В организме жениха 248 органов, невесты – 252. Гиматрия слова «свеча» – 250, то самое число, которое находится между числами 248 и 252. Так что зажжение свеч выражает стремление к единству, к тому, чтобы найти золотую середину между женихом и невестой».

Свой труд «Практика иудаизма в свете устной Торы» Исраиль Меир Лау издал на исторической родине евреев примерно через сто лет после того, как туда прибыл из Российской империи на постоянное жительство дедушка Иосиф. Да, под конец своей долгой и, как считал он сам и все другие воложинские хасиды, весьма плодотворной жизни мой прадед распрощался со своим местечком и уехал в Палестину. Он очень уговаривал уехать вместе с ним свою любимую внучку – мою маму, особенно упирая на тот факт, что там растут апельсины и финики. Но мама, которой было тогда двенадцать лет, мечтала не столько об апельсинах и финиках, сколько о других плодах – плодах науки, и не о далекой земле Израиля, а об украинском городе Никополе, где ее старшая сестра Дина училась в коммерческом училище, в котором хотела учиться и мама. Не потому, что она так уж стремилась стать бухгалтером, а потому, что в гимназию – парадный вход в университет – еврейке в те годы путь был заказан, а золотая медаль коммерческого училища давала право на поступление на математическое отделение университета. Отказаться от этого шанса войти в мир науки мама не могла.

Дедушка Иосиф любил свою младшую внучку не за красивые глаза, впрочем, действительно красивые, в точности такие, как у самого дедушки Иосифа. Он чувствовал в ней родственную душу, жаждущую познать таинства мира. Только, в отличие от дедушки Иосифа, рожденная в канун нового, двадцатого, века, мама не могла уже верить, что ключ к тем таинствам находится в ветхозаветных преданиях.

Никель

Смотрю на лежащую у меня на ладони пятицентовую монетку. Для всех окружающих это просто пятицентовая монетка, а для меня – целый роман.

В Америке ее называют nickel. А сходным словом – nickname обозначают кличку, псевдоним. В одной из многочисленных анкет, которые мне пришлось заполнять в Канаде, после пункта «name» значился пункт «nickname». Видимо, заокеанским иммиграционным властям часто приходится иметь дело с уголовниками. «Name» – Иваньков, «nickname» – Япончик.

Но что общего между кличкой и монетой? Почему и там, и там затесался какой-то «nick»? И кто он такой, этот «Коля»?

В определенном смысле пятицентовик дважды родственник доллара.

Во-первых, и то, и то – деньги. Во-вторых, они родня по именам. «Доллар» это испорченное «талер», талер же получил свое имя от города Иоахимсталь – в Богемии, ныне Яхимова, в чешских Рудных горах. Кстати, того же происхождения и русский ефимок – серебряная монета, имевшая хождение в Московии. В Средние века в Иоахимовой долине находился крупнейший в Европе центр горнорудной и металлургической промышленности, главной продукцией которого были серебро и свинец. А еще время от времени иоахимстальским рудокопам попадались какие-то словно заколдованные камни, с виду похожие на свинцовую и серебряную руду, но из которых не удавалось выплавить никакого металла.

Видимо, считал средневековый рудознатец, над ними хорошо потрудились зловредные хозяева Рудных гор – горные гномы. Одни такие камни получили название «вольфрам» – волчья пена. Другие – по имени самых изощренных горных духов кобольдов – «кобальт». Третьи – по имени гнома Ника – «никель».

Расколдовать их удалось только в ХVIII столетии. Полученные из них металлы обладали ценнейшими свойствами. Никель, например, практически не ржавел. И когда его добавляли к другим металлам, к меди, например, полученный сплав тоже не ржавел. Первый такой сплав назвали «нейзильбером» – новым серебром, из него стали делать столовые приборы, портсигары, цепочки, по своей красоте ничуть не уступавшие серебряным. Теперь их называют мельхиоровыми.

Через некоторое время тонким слоем никеля научились покрывать изделия из железа, меди, бронзы, тоже для красоты, но главное – для защиты от коррозии.

А когда возникла реактивная авиация, никель стал и вовсе незаменимым – из его сплава с кобальтом и молибденом изготовляют лопатки газовых турбин, сохраняющие работоспособность при таких высочайших напряжениях и температурах, при которых деформируется и разрушается самая прочная сталь.

В молодости, когда я около года проработал на авиационном заводе, я занимался тем, что испытывал такие лопатки «на текучесть». Брал лопатку, помещал ее в растягивающее устройство, находившееся в электрической печи, и включал ток. Если в течение двух суток лопатка не изменяла своих размеров, которые контролировались стерженьками из тугоплавкого кварца, то она считалась пригодной для работы в турбине.

Это занятие еще больше сроднило меня с никелем, который впервые заинтересовал меня еще в детстве, когда мама однажды, вернувшись из командировки на Урал, привезла с собой подаренный ей орскими металлургами никелевый кирпичик, отлитый из первой партии этого металла, полученного в СССР. Меня поразил и сам впервые увиденный мною металлический кирпичик, и оттиснутая на его поверхности надпись «Никель. Орск. 1 мая 1934», и более всего его цвет – светло-серебристый, с каким-то телесным, теплым отливом. Я уже знал тогда, что в Менделеевской таблице никель соседствует с медью, и решил, что именно от своей соседки он приобрел этот очаровавший меня оттенок.

А маме никелевый кирпичик был подарен не просто так. Мама возглавляла маленький научный коллектив, создавший лабораторную технологию получения никеля из орско-халиловских руд, которая затем была перенесена в заводские цеха. По горячим следам этих работ мама написала первую в стране монографию, посвященную свойствам и методам получения двух родственных металлов – никеля и кобальта. А еще через несколько лет, когда началась Великая Отечественная война, помогла наладить их производство в легендарном заполярном гиганте – Норильске.

Гляжу на лежащую у меня на ладони пятицентовую монетку, а вижу то сказочных гномов из диснеевской «Белоснежки», то похожую на детский совочек для песка газотурбинную лопатку, то серебристый кирпичик в маминых руках, то мамино лицо, каким оно было тогда – молодое-молодое…