Текст книги "Политология"

Политическая власть, особенно высокого уровня, часто персонифицирована. Поэтому для сохранения авторитета и, следовательно, легитимности власти, нужно поддерживать и укреплять авторитет представляющих ее политических лидеров. В условиях авторитарных, тоталитарных режимов харизматическая или, используя терминологию Истона, персональная легитимация может принимать форму «культа личности». Однако более цивилизованные примеры такой легитимации наблюдаются в условиях демократии. Ведущую роль в легитимации власти играет эффективность решений и действий тех, кто ею обладает. Политический режим, не имеющий достаточной легитимности, может обрести ее, если будет способствовать успешному решению стоящих перед обществом проблем и тем самым удовлетворению потребностей и чаяний большинства населения.

В качестве эмпирических индикаторов степени легитимности власти рассматриваются следующие признаки:

• уровень принуждения, используемый властью для осуществления своей политики (легитимная власть может вообще обходиться без прямого насилия, нелегитимная власть часто просто «сидит на штыках»);

• наличие или отсутствие попыток незаконного свержения данного правительства или политического лидера;

• наличие или отсутствие массовых акций гражданского неповиновения, а также сила такого неповиновения;

• результаты выборов, референдумов, а также данные социологических исследований, если последние достоверны.

Наряду с процессом легитимации власти в политической практике может происходить и обратный процесс – делегитимация власти, т. е. утрата тех факторов, которые определили ее легитимность. Делегитимация власти может стать результатом целого ряда причин:

• следствием противоречия между эгоистическими устремлениями правящей элиты и господствующими в данном обществе идейными ценностями;

• следствием противоречия между официально провозглашенными демократическими принципами и реальной политической практикой, связанной с ограничением прав и свобод населения, давлением на средства массовой информации, преследованием оппозиции;

• следствием повышения неэффективности деятельности бюрократического аппарата и усиления его коррумпированности;

• следствием раскола внутри правящей элиты из-за утраты уверенности в оправданности ее претензий на власть;

• следствием конфликта между ветвями власти. Кризис легитимности наступает также тогда, когда политическая система перестает воспринимать требования основных общественных групп, когда в ней отсутствуют или прекращают функционировать механизмы, защищающие интересы широких народных масс.

Процессы легитимации и делегитимации власти можно проиллюстрировать примерами из истории коммунистического политического режима в нашей стране. Как и для любого другого тоталитарного режима, для власти большевистской партии в России особое значение имела идеологическая легитимность. В процессе легитимации коммунистического режима выделяются две основные составляющие. Первая связана с постепенным вытеснением всех чуждых коммунистической идеологии взглядов, вторая – с приспособлением самой коммунистической идеологии к реальностям и традициям российского общества. Искоренение инакомыслия началось на второй же день после октябрьского переворота, но продолжалось достаточно длительное время, поскольку необходимо было устранить носителей чуждых марксизму-ленинизму идейных течений, одновременно сформировать новый идеологический и пропагандистский аппарат. На решение данной задачи ушло как минимум два десятилетия. Однако только одного этого для установления тотального идеологического контроля над обществом было бы недостаточно. С точки зрения режима нужно было также установить информационную блокаду, превратить СССР в информационно закрытое, изолированное от остального мира общество. Постепенно советские люди все более и более отгораживались не только от окружающего мира, но и от своего прошлого.

Только идеология не могла быть столь долго единственным легитимирующим фактором коммунистического режима в СССР. Она подкреплялась факторами иного порядка. Нельзя не сказать и об определенной экономической эффективности этого режима. Были решены задачи индустриальной модернизации в технико-технологическом и социально-культурном отношении. Аграрная Россия превратилась в ракетно-ядерную сверхдержаву, запустила первый искусственный спутник Земли и осуществила первый полет человека в космос. Начиная с середины 1950-х гг. наблюдалась устойчивая тенденция роста уровня материального благосостояния большинства населения Советского Союза, которое могло также пользоваться и широким набором бесплатных социальных услуг, пусть и невысокого по мировым стандартам качества.

Улучшение жизни советского народа послужило неплохим дополнением к обещанию всеобщего счастья в «светлом будущем» – при коммунизме. И сам образ этого светлого будущего являлся важным элементом идеологической доктрины и оправданием всех трудностей и бед повседневной жизни, легитимировал любые действия власти. Именно идеология для советского общества была наиболее интегрирующей и легитимирующей существующую власть силой.

Идеологическая эрозия в полной мере стала реальностью уже во времена руководства страной Л.И. Брежневым. Его правление было отмечено, с одной стороны, небывалыми достижениями, а с другой – нараставшим разочарованием в прежних идеалах и ценностях. Прежде всего оказались дискредитированы представления о коммунизме, который не наступил в обещанные сроки, а партийное руководство избегало прямых объяснений с народом по этому поводу. К тому же реальное повышение уровня жизни не всегда ощущалось психологически. Зачастую, наоборот, росло недовольство своим материальным положением из-за сохранявшегося дефицита на многие товары и услуги. С обострением социально-экономических проблем усилилась деградация во многих сферах общественной жизни. Начали отчетливо обнаруживаться коррупция и разложение партийно-государственного аппарата. А всеохватывающая коррупция, по мнению французского социолога М. Догана, является симптомом делегитимации режима. Но до полной его делегитимации в Советском Союзе было еще далеко, тем более что общество по большей части находилось в неведении относительно реально стоящих перед ним проблем.

В начале «перестройки» советское общество в большинстве своем еще не было готово к серьезным и системным изменениям. М.С. Горбачев столкнулся не только с сопротивлением части консервативного аппарата, но и с инертностью массового сознания в целом. Поэтому понадобилась помощь средств массовой информации, получивших, пусть и ограниченную «сверху», свободу критиковать существующие реалии, для того чтобы «расшевелить» общество. Но так называемая «гласность» стала первым камнем, сорвавшимся в пропасть и увлекшим за собой всю систему мифов, на которых покоилась господствовавшая идеология. Процесс деградации идеологии шел и в предшествовавшие годы, но рухнула она, не выдержав «перепада давления», вызванного открытием внешних и внутренних «идеологических шлюзов». Параллельно с быстрым размыванием идеологического фундамента легитимности коммунистической власти обнажилась и экономическая неэффективность системы. В результате делегитимации прежняя экономическая и политическая система пала, открыв новый период развития нашей страны.

Непростым был процесс легитимации власти в новой России после крушения коммунистического режима и развала СССР. Затягивалось принятие необходимых в новых условиях нормативных актов и прежде всего Конституции. Это привело к политическому кризису. Сложилась ситуация, когда формальная законность (легальность) и легитимность не только не совпадали, но в некоторых пунктах находились в конфликте между собой. Так было в сентябре—октябре 1993 г. во время уже упоминавшегося противостояния между президентом Б.Н. Ельциным и большинством Съезда народных депутатов и Верховного Совета РФ. Ельцин к тому времени еще не утратил полностью своей «харизмы», приобретенной им в борьбе с прежней системой. В первые годы реформ «харизма» Ельцина была едва ли не единственным фактором, легитимировавшим происходившие перемены и вновь возникавшие отношения и институты. По мере того как популярность Ельцина падала, власть все более старательно искала иные средства своей легитимации. Например, был задействован идеологический фактор. Если в начале 1990-х гг. в ходу были ссылки на либеральные ценности, то затем видные представители правящего режима использовали патриотические лозунги и риторику, заимствованную у оппозиции.

В последние годы в результате экономической стабилизации, совершенствования правовых и политических механизмов возникли предпосылки для утверждения демократического типа легитимности. Но только время покажет, станет ли такой тип легитимности господствующим в российском обществе.

1. В чем заключается отличие основных подходов к определению сущности власти и властных отношений?

2. Каковы основные элементы в структуре власти?

3. Какова связь между источниками власти и мотивами к подчинению?

4. Какие из ресурсов власти, по вашему мнению, имеют наиболее важное значение?

5. Чем политическая власть отличается от экономической?

6. Какова связь между теорией социального действия М. Вебера и его теорией легитимного господства?

7. В чем состоит сходство и различие между понятиями «легальность» и «легитимность»?

8. В чем состоит сходство и различие между понятиями «харазматическая легитимность» и «персональная легитимность»?

9. Каковы, по вашему мнению, критерии эффективности власти?

10. Какова роль идеологического фактора в процессах легитимации и делегитимации коммунистического режима в бывшем СССР?

Основная

1. Алексеева Т.А. Современные политические теории. М., 2000.

2. Ачкасов В.А., Елисеев СМ., Ланцов С.А. Легитимация власти в постсоциалистическом российском обществе. М., 1996.

3. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

4. Власть и демократия: Зарубежные ученые о политической науке / Под ред. П.А. Цыганкова. М., 1992.

5. Политическая наука: новые направления / Науч. ред. Е.Б. Шестопал. М., 1999.

Дополнительная

1. Власть: очерки современной политической философии Запада / Отв. ред. М.В. Мшвениерадзе. М., 1989.

2. Дегтярев А.А. Основы политической теории. М., 1998.

3. Канетти Э. Масса и власть. М., 1997.

4. Ледяев В.Г. Власть: Концептуальный анализ. М., 2001.

5. Легитимность и легитимация власти в России / Отв. ред. С.А. Ланцов, СМ. Елисеев. СПб., 1995.

6. Политология. Проблемы теории / Под ред. В.А. Гуторова. СПб., 2000.

7. Философия власти / Под ред. В.В. Ильина. М., 1993.

Глава 5
СОЦИАЛЬНЫЕ ДЕТЕРМИНАНТЫ ПОЛИТИКИ

В современной политической науке и политической социологии при анализе структур, из которых состоит любое общество, т. е. при описании различных видов социальной стратификации, преобладают два близких и взаимодействующих между собой концептуальных подхода: теория социальных групп (групповой подход) и теория социальных классов (классовый подход). В хронологическом плане классовый подход предшествует теории групп, возникшей только в начале XX в. Ее появление обычно связывают с выходом в свет работы американского политолога А. Бентли «Процесс управления» (1908). Но окончательно теория групп утвердилась в западной политологии только во второй половине XX в., после того как учение Бентли получило широкое распространение в США и Европе. Основные идеи Бентли были развиты Д. Трумэном в книге «Правительственный процесс» (1951). Вслед за ней выходят исследования Э. Лейтема, Ч. Б. Хейгана, С. Д. Элдерсвельда, Р. Т. Голембиевски, Г. Алмонда, М. Олсона, Ж. Блонделя, О. Р. Янга, Д. Ла Паломбара и др.

В строго научном плане разработка теории групп в послевоенный период была реакцией на традиционный институциональный и юридический подходы анализа социально-политической системы. Она представляла собой в самой широкой перспективе эволюцию политического анализа от традиции нормативных суждений относительно политических процессов в направлении эмпирического их изучения. Определяя политическую науку начала XX в. как «формальное изучение наиболее внешних характеристик управленческих институтов», А. Бентли, в частности, подчеркивал, что «сырой материал», на основании которого можно прийти к подлинно научным заключениям, характеризующим деятельность правительственных учреждений, следует искать не в юридических кодексах, конституционных документах, эссе и воззваниях, но в обыденной эмпирической реальности. Тем не менее теория групп вполне целенаправленно противостояла традиции марксистского анализа социальных отношений и этом своем аспекте имела несомненный идеологический подтекст.

Исходной категорией для анализа социальных групп независимо от их характера, различных теоретических подходов и оценок служит понятие «социальная структура». Например, американский социолог М. Леви-младший определяет социальную структуру в духе бихевиоральной теории как «модель действия или управления». По мере распространения системного подхода – особенно под влиянием работ Т. Парсонса – понятие «социальная структура» стало использоваться в качестве эквивалента понятия «социальная система», которая в свою очередь состоит из множества социальных статусов-ролей, связанных с помощью нормативных комплексов и ценностных ориентации. Некоторые социологи используют термин «социальная структура» в более узком смысле, акцентируя внимание на неравномерности распределения власти, товаров и услуг в обществе, лежащей в основе социальной стратификации.

Большой вклад в разработку теории социальной стратификации внес русский и американский социолог П.А. Сорокин, который разрабатывал эту проблему на протяжении многих десятилетий, начиная с выхода в 1920 г. его двухтомного труда «Система социологии». В основе его подхода лежит теория образования социальных групп, классов и институтов в зависимости от интенсивности взаимодействия индивидов в различных общественных системах и культурах. «…Различная степень взаимообусловленности поведения сосуществующих индивидов, – отмечал он, – влечет за собой появление и существование целой пирамиды коллективных единств в пределах одного и того же количества индивидов (населения)… Любой индивид социально стоит столько, сколько стоят группы, к которым он принадлежит, и место, занимаемое им в каждой из них. Если эти группы влиятельны (например, государство) и если он там является не десятой спицей в колеснице, то и общественный вес его будет значителен».

Следовательно, наиболее могущественными окажутся те группы, которые наиболее интенсивно влияют на поведение максимально возможного количества индивидов. В число факторов, определяющих влияние той или иной группы, входят количество ее членов, степень распространенности группы и солидарности ее участников, наличие в ее распоряжении технического аппарата воздействия на поведение людей. Помимо солидарности членов группы, решающее значение, определяющее ее влияние, играет такой признак ее организованности, как наличие управляющих и управляемых.

Опираясь на данные принципы, П.А. Сорокин выделял следующие важнейшие категории социальных групп:

• расовую;

• половую;

• возрастную;

• семейную;

• государственную;

• языковую;

• профессиональную;

• имущественную;

• правовую;

• территориальную;

• религиозную;

• партийную;

• психоидеологическую.

Элементарной группой Сорокин называл «реальную, а не мнимую совокупность лиц, объединенных в единое взаимодействующее целое каким-либо одним признаком, достаточно ясным и не сводимым к другим признакам». Группы, объединенные в единое целое на основе нескольких признаков, он именовал кумулятивными. Например, класс в соответствии с данной точкой зрения представляет собой разновидность кумулятивной группы, которая характеризуется такими первичными признаками, как имущественный, профессиональный, правовой и др.

Таким образом, большинство социологов в своем стремлении к адекватному определению понятия «социальная группа» исходят из представления об обществе как динамической системе множества взаимодействий, обладающих огромным многообразием именно групповых характеристик. Социальная группа, отмечал А. Бентли, это «…определенное количество людей – представителей общества, которые рассматриваются, однако, не в качестве физической массы, оторванной от остальных человеческих масс, но в качестве деятельной массы, которая вовсе не препятствует участвующим в ней людям равным образом принимать участие во многих других видах деятельности».

Определяя социальную группу как «некоторое число людей, взаимодействующих друг с другом на регулярной основе», современный английский социолог Э. Гидденс проводит различие между данным термином и понятиями «агрегат» и «социальная категория», с одной стороны, и понятиями «первичная группа» и «вторичная Г руппа» с друг ой (в последнем случае он придерживается классификации американского социолога Ч. X. Кули). Под агрегатом (социальной совокупностью) подразумевается набор людей, оказавшихся в одном месте в одно и то же время, но не имеющих никаких определенных связей друг с другом: пассажиры в аэропорту, зрители в кино и т. д. Социальная категория — это статистическая группировка, объединяющая людей на основе конкретных характеристик, таких как определенный уровень дохода или профессиональное положение. В свою очередь понятием «первичная группа» обозначаются небольшие ассоциации, связанные узами родства или эмоциональными узами (семья, кружок друзей, единомышленников). Вторичные группы представляют собой некоторое количество людей, регулярно встречающихся, но чьи отношения основываются по большей части на специфических практических интересах (комитеты, клубы и т. д.).

При рассмотрении проблемы функционирования социальных групп в различных общественных системах большое значение имеют особенности процесса их институционализации. Понятие «институт» лежит в основе теории социальной структуры, разработанной американским радикальным социологом Р. Миллсом. Под институтом Миллс понимает «общественную форму определенной совокупности социальных ролей». В ходе взаимодействия институты, структурированные в «соответствии с задачами, которые они должны выполнять» и «стабилизированные лидерами», образуют «институциональный порядок». Комбинация этих «порядков» и составляет социальную структуру.

Р. Миллс использует понятие «институт», по существу, в значении, эквивалентном понятию «социальная группа», выдвигая на передний план властный характер практически любого вида групповой организации. «Какие бы цели ни преследовали взаимодействующие партнеры, – отмечал он, – и какие бы средства ни применяли, между ними существуют отношения господства и подчинения».

В современных западных обществах Миллс выделял пять институциональных порядков:

• политический, включающий институты власти, причем члены этих институтов обладают различными авторитетом и возможностями влиять на решения власти в пределах социальной структуры;

• экономический — институты, организующие трудовую деятельность, хозяйственные ресурсы и технические новшества с целью производства и распределения товаров и услуг;

• военный, гарантирующий стабильность и законный порядок;

• семейный – институциональная совокупность, регулирующая законные половые отношения, рождение и воспитание детей;

• религиозный – учреждения, организующие различные виды коллективного почитания Бога.

Акцентировка Миллсом внимания на отношениях господства и подчинения как основы функционирования любой социальной группы (института) имела принципиальное значение, поскольку она затрагивала важнейшую теоретическую проблему соотношения целей, которые ставят перед собой члены группы, и средств, необходимых для их реализации.

Исходным моментом теории групп традиционно выступала предпосылка, в соответствии с которой индивиды стремятся объединяться в группы как с целью самовыражения и заботы о собственной безопасности, так и с целью реализации групповых интересов, защита которых приносит индивидам выгоду и пользу, что является для них благом. Еще в конце 1960-х гг. этот традиционный подход был поставлен под сомнение американским политологом М. Олсоном в книге «Логика коллективного действия» (1968). Разделяя общую предпосылку, согласно которой индивиды, как правило, действуют рационально исходя из собственных интересов, Олсон стремился доказать, что внутри больших групп индивид не будет действовать в целях достижения общих или групповых интересов, даже пребывая в твердом убеждении в том, что реализация этих целей принесет ему выгоду.

Скептическая позиция М. Олсона являлась как бы спонтанным и естественным ответом на вопрос, продиктованный элементарным здравым смыслом: во имя чего индивид, представляющий собой ничтожную величину в большой группе, станет тратить собственную энергию в продвижении общего блага, если в любом случае как член группы он получит свою долю от этого блага после достижения цели? Олсон, полагая, что данные соображения в гораздо меньшей степени применимы к малым группам, приходит к следующим выводам:

• чем меньше группа, тем большей оказывается пропорциональная доля, приходящаяся на каждого члена;

• в малой группе индивид с большей готовностью будет признавать, что он действительно получит свою долю;

• в малой группе индивиды знают друг друга и могут иметь представление о вкладе каждого в общее благо; в большой группе только принуждение или особые побудительные средства, индивидуально предлагаемые отдельным ее членам, способны обеспечить эффективную кооперацию.

Доводы Олсона принципиально ставили под сомнение эвристическую ценность изучения политики в рамках теории групп, получившей вследствие своего универсального характера всеобщее распространение как в социологии, так и в политической науке, прежде всего в области политической компаративистики, или сравнительной политологии. Тем не менее такого рода критика не смогла поколебать убежденность многих ученых в полезности группового анализа хотя бы потому, что она, во-первых, относилась только к функционированию больших, или «латентных», групп (в то время как изучение малых групп всегда играло большую роль в рамках данного подхода), а во-вторых, она по этим же причинам фактически стремилась лишь к уточнению логических границ такого анализа. Помимо этого нельзя полностью опровергнуть саму возможность возникновения ситуаций, когда рационально мыслящие члены больших групп вполне сознательно будут стремиться внести свой вклад в реализацию общих целей, полагая, что такими действиями они добьются для себя гораздо большего по сравнению с другими, занимающими позицию равнодушных наблюдателей.

С момента возникновения теория групп в лице своих представителей внесла существенный вклад в реализацию концепции исследования реальных, «базовых» движущих сил политической жизни. Она способствовала привлечению внимания к таким понятиям, как «власть», «интересы», «конфликт», в ходе систематического изучения структуры соперничества борющихся за влияния политических группировок. В этом же направлении развивалась и уже упомянутая выше теория классов.

По своему характеру классовый подход к изучению политики отличается как от теории групп, так и от теории элит. Если социальная группа обычно рассматривается как совокупность индивидов, вступающих во взаимодействие для достижения общей цели или реализации взаимовыгодного интереса, то диапазон «классовых интересов» намного уже. Классы – это совокупность индивидов, обладающих сравнительно одинаковой долей в одной из фундаментальных «распределительных ценностей»: власти, богатства или престижа. Хотя как отдельная единица класс характеризуется относительным равенством внутри собственных членов, его отношения с другими классами выражаются в понятиях неравенства. Характеристика любого класса обычно выявляется в отношении его представителей к другим классам, и «водоразделом» между ними выступают те же власть, богатство и престиж или их различные комбинации. Поэтому межклассовые отношения определяются в понятиях разделения и конфликта, связанных в свою очередь с изменениями в классовой и, следовательно, политической системе. Их основными характеристиками служат конфликт, принуждение, борьба, отсутствие равновесия и изменения, имеющие нередко революционный, разрушительный характер.

В XX в. в западной, особенно американской, политологии классовый подход долгое время оставался маргинальным, несмотря на то что он был раньше представлен К. Марксом, а впоследствии М. Вебером, И. Шумпетером, Т. Вебленом, Т. Г. Маршаллом, П. Сорокиным и другими известными политологами. Причин для этого было немало. Например, в американской политической теории преобладало мнение, согласно которому классовые различия играли в истории США незначительную роль, о чем, в частности, свидетельствовал и тот факт, что в этой стране так и не возникла массовая рабочая партия.

Другой причиной являлась тесная идентификация классового анализа с работами К. Маркса, что в условиях перманентной идеологической конфронтации с социалистическими странами, где данный анализ занимал господствующее положение в общественных науках, придавало ему в глазах некоторых западных социологов дополнительную негативную окраску. Распространение в пределах бихевиорального подхода эмпирических методов исследования побуждало ученых, стремящихся к строгой научной объективности, дистанцироваться от любых идеологически окрашенных и «ценностно нагруженных» конструкций. Но, несмотря на сдерживающие факторы, классовый анализ уже в 1960—1970-е гг. постепенно отвоевал утраченные несколько десятилетий назад позиции. Широкомасштабные сравнительные исследования, проводимые в рамках теории политической модернизации сначала на материале азиатских, африканских, латиноамериканских, а в дальнейшем и посткоммунистических стран Центральной и Восточной Европы, быстро выявили недостаточность теорий групп и элит, заставляя вновь вернуться к обсуждению проблемы актуальности классового подхода. Вполне естественно, что возврат к традиции был невозможен без новой критической переоценки марксистской концепции классов и классовой борьбы.

Хотя первые решающие шаги в обосновании данной концепции были сделаны Марксом и Энгельсом уже в знаменитом «Манифесте Коммунистической партии» и других ранних произведениях, окончательную ее разработку Маркс дал уже в «Капитале», в котором стремился доказать неизбежность конфронтации между рабочим классом и классом капиталистов вследствие неискоренимых противоречий самого капиталистического способа производства.

На марксистскую теорию классов наложили отпечаток исторические события эпохи промышленной революции в Западной Европе первой половины XIX в., которая сопровождалась ростом организованного рабочего движения. Своеобразная проекция этой атмосферы на мировую историю привела Маркса к мысли о том, что классовая борьба является ее подлинной движущей силой. Глубокий анализ Марксом взаимосвязи противоречий классовой структуры капиталистического общества с процессом его революционных изменений стал его фундаментальным вкладом в социологию и политическую науку.

Вместе с тем уже на рубеже XIX–XX вв. некоторые философы начали осознавать, что, несмотря на научную убедительность, марксистская концепция содержит ряд ошибочных положений, связанных прежде всего с тем обстоятельством, что ее создатель рассматривал эволюцию капиталистического способа производства не только как ученый, но и как революционный стратег, вождь пролетарской партии и политический теоретик. В качестве классического примера научной критики революционного учения Маркса можно привести анализ М. Вебером содержания «Коммунистического манифеста» в «Речи о социализме» (1918 г.) Приведем некоторые наиболее важные выводы, сделанные в этой связи немецким социологом:

«… „Коммунистический Манифест“ является пророческим документом. Он предвещает крах частной промышленной, или капиталистической, организации общества и замену этого общества сначала, в качестве переходной стадии, пролетарской диктатурой… Пролетариат, рабочие массы сначала через своих руководителей захватят политическую власть, но это – переходный этап, который приведет, как известно, к „ассоциации индивидов“. Именно такой будет конечная ситуация. Как будет выглядеть эта ассоциация – об этом „Коммунистический Манифест“ забывает сказать, как это делается и во всех программах всех социалистических партий. Нам сообщают, что этого мы знать не можем. Может быть только установлено, что наше настоящее общество обречено, оно потерпит крах в соответствии с законами природы и будет на первом этапе заменено пролетарской диктатурой. Но о том, что последует за ней, пока еще предсказать ничего нельзя, за исключением отсутствия господства человека над человеком. Какие доводы при этом выдвигаются? Первый заключается в следующем: буржуазия как общественный класс… только тогда может сохранять свой контроль, если … может гарантировать, по крайней мере, элементарные средства к существованию управляемому классу наемных рабочих. Современная буржуазия … неспособна делать это, потому что конкуренция между предпринимателями принуждает их все дальше и дальше бороться друг с другом путем снижения цен, а с появлением новых машин неизменно выбрасывать рабочих без всякого пропитания на улицу. Промышленники должны иметь в своем распоряжении обширный слой безработных, так называемый „промышленный резерв“. Однако результат заключается в том (или так утверждал „Коммунистический Манифест“), что появляется все увеличивающийся класс постоянных безработных, „пауперов“, и урезает минимум средств к существованию, так что класс пролетариев не получает даже элементарных жизненных средств, гарантированных данным социальным порядком. С этого момента такое общество становится непригодным и оно гибнет в результате революции. Эта так называемая теория пуперизации в такой форме в настоящее время отброшена как неправильная открыто и без каких-либо исключений социал-демократией на всех уровнях… Как бы там ни было, на чем же все-таки основываются шансы на успех революции? Не обречена ли она на вечное поражение?

Теперь мы подходим ко второму аргументу: конкуренция между предпринимателями… Это означает постоянное уменьшение числа предпринимателей, поскольку более слабый устраняется. Чем меньше становится число предпринимателей, тем больше увеличивается в относительном и абсолютном масштабе численность пролетариата. В определенный момент, однако, количество предпринимателей уменьшится настолько, что для них станет невозможно поддерживать свое господство. И тогда станет реальным, возможно, мирно и спокойно лишить этих экспроприаторов собственности, скажем, в обмен на ежегодную ренту. Ведь они увидят, что почва будет так гореть под их ногами и их останется так мало, что они не смогут удержать свою власть. Это положение, пусть даже в видоизменной форме, имеет все еще поддержку и сегодня. Однако стало ясно, что, по крайней мере, теперь оно вообще не является значимым в какой-либо форме. В первую очередь, оно не оправдано для сельского хозяйства, где, наоборот, во множестве случаев наблюдалось ясно выраженное увеличение численности крестьянства. Далее, оно оказалось не совсем неправильным, но иным в плане ожидаемых последствий для обширных отраслей промышленности, где оно продемонстрировало только то, что простое уменьшение численности предпринимателей далеко не исчерпывает процесс. Уменьшение слабых в финансовом отношении выражается в их подчинении капиталом, синдикатами и трестами. Однако параллельным к этим сложным процессам является быстрый рост числа клерков, т. е. неофициальной бюрократии. Статистически быстрота ее роста обгоняет рост численности рабочих, а интересы клерков отнюдь не устремлены в сторону пролетарской диктатуры. И затем снова, появление в высшей степени различных и многообразных форм разделения интересов означает, что в настоящее время совершенно невозможно утверждать, что сила и количество тех, кто прямо или косвенно заинтересованы в буржуазном порядке уменьшаются. Теперь, по крайней мере, ситуация не позволяет сделать предположение о том, что в будущем только полдюжины, несколько сотен или несколько тысяч магнатов останутся в одиночку перед лицом миллионов и миллионов пролетариев».