Текст книги "Политология"

Проблема коллективного и группового выбора является чрезвычайно важной, поскольку сам выбор вызван необходимостью осуществления широкомасштабных социальных реформ. В начале 1990-х гг. перед таким выбором оказались Россия и страны Центральной и Восточной Европы, отбросившие социалистические принципы и вновь вступившие на капиталистический путь развития. Проблема гражданского общества стала одной из ключевых в дискуссиях этого периода, в ходе которых постоянно возникал вопрос: возможно ли формирование основы гражданского общества в посткоммунистическом мире на иных, нетолерантных принципах? Для понимания особенностей постановки данной проблемы необходимо осознавать тот исторический и культурный контекст, в котором происходила сама дискуссия, выделив принципиальные пункты аргументации:

– возрождение концепции гражданского общества в России в период «перестройки» и в Центральной и Восточной Европе в эпоху «бархатных революций» носит на себе идеологический отпечаток специфического варианта модернизации, пройденной социалистическими странами в XX в. Создание индустриальных обществ в этих странах на основе внедрения марксистской концепции (и модели) общественного развития может рассматриваться (с известными оговорками) как реализация одного из вариантов «западного пути» развития, теоретические принципы которого были разработаны Марксом в борьбе с либеральной теорией общества;

– индустриализация и модернизация социалистического типа осуществлялись в рамках тоталитарного государства, в котором все независимые от этого государства элементы (общественные институты, организации и группы) были либо уничтожены, либо трансформированы в соответствующем тоталитарным принципам духе;

– проблема соотношения общества и государства приобретает в рамках так называемого «посттоталитаризма» смысл и характеристики, далеко не всегда сопоставимые с теми дискуссиями, которые ведутся теперь в Западной Европе и США вокруг этих понятий;

– то общее, что существует между Западной и Восточной Европой в идеологическом и политическом плане, в конечном итоге сводится к проблеме ценностей либеральных идей и институтов и их модификаций в посткапиталистическую эпоху. Под последним понятием обычно подразумевают, с одной стороны, те видоизменения, которые происходят на капиталистическом Западе под влиянием технологической и информационной революций, а с другой – особенности интеграции бывших социалистических стран в цивилизацию западного типа.

Разработка новых конституционных проектов в России, наряду с перспективой создания демократической политической системы и свободной рыночной экономики, была ориентирована на формирование основных предпосылок гражданского общества западного типа. В этом смысле речь идет о новом социальном эксперименте, когда фундаментальные идеи, характеризующие западную систему ценностей, проходят как бы «вторичную проверку». Тем не менее результаты данного эксперимента в России пока достаточно противоречивы, а перспективы крайне неопределенны.

В большинстве посткоммунистических стран идеал гражданской свободы оказался первоначально реализованным в новом государственном аппарате и новой бюрократии. Эти социальные структуры составляли явный контраст западным традициям. Причины, обусловившие новый виток бюрократической спирали, различны. Например, в Польше, пережившей в XVIII–XIX вв. три раздела и несколько закончившихся неудачей революционных восстаний, а в XX в. – военный разгром и оккупацию нацистской Германией и в дальнейшем подчинение советской гегемонии, никогда не было сильного автономного государства (за исключением краткого периода существования авторитарного режима Пилсудского в промежуток между двумя мировыми войнами) современного типа. Идея гражданского общества приобрела поэтому у польских идеологов «Солидарности» характер идеологической альтернативы иностранному господству и имела сильный националистический налет.

В России, с ее традициями патриархальной монархической и тоталитарной коммунистической политической культуры, концепция гражданского общества, будучи встроенной в догматический псевдолиберальный проект, оказалась еще более идеологизированной и далекой от реальности. Антитоталитарная направленность этой концепции с примесью традиционной антикоммунистической риторики приводила, как правило, к тому, что она искажала и маскировала реальный процесс разложения советского общества в направлении формирования неономенклатурного государства, нуждавшегося именно в идеологических мутантах гражданского общества, а не в его действительном существовании в качестве противовеса государству.

Перечисленные симптомы кризиса, возникшие в связи с реализацией классической концепции гражданского общества на востоке Европы, не ограничиваются, однако, только данным регионом. Следует обратить внимание на стремление западных ученых – политологов, социологов, культурологов – к «повторному открытию» его идеи в условиях «постиндустриальной цивилизации». Например, в США, всегда представляемых в научной литературе в качестве образца гражданского общества, адекватность его модели современным общественным потребностям часто ставится под сомнение. В американской печати постоянно обсуждаются вопросы, связанные с индивидуальными правами и наделением правами, с соотношением личных свобод и общественного регулирования. Этические дилеммы, вытекающие из новейшей биотехнологии (суррогатное материнство или искусственное оплодотворение), религиозные верования, находящиеся в конфликте с современной медицинской практикой, дебаты о корпоративной собственности и участии рабочих в управлении, законы против наркотиков и т. д. – все эти вопросы о границах публичного и частного, пределах индивидуальных свобод, концептуализации понятия «общественное благо» и его отношения к правам индивида, его свободе и ответственности непосредственно затрагивают современное понимание концепции гражданского общества.

С ними связан и феномен новых политических движений на Западе, ориентированных на требования, до этого традиционно не рассматривавшиеся как политические. В практику данных движений вовлекаются неинституциональные средства политического участия в различных сферах: забота о здоровье, благосостоянии, права в сфере образования, определение роли и сферы деятельности женщин в обществе и др.

В какой мере в свете такой перспективы можно говорить о реализации в современной России элементов гражданского общества? Его предпосылки, по мнению теоретиков радикальных либеральных реформ, создаются в результате приватизации. В действительности приватизация имела гораздо большее воздействие на страну, чем ее авторы себе представляли.

В советский период идея примата государственных интересов достигла апогея в 1920—1930-е гг., когда большевиками последовательно искоренялись любые ростки гражданского общества. Как справедливо отмечал российский и американский социолог В. Шляпентох, антикоммунистическая революция 1991 г. способствовала «прыжку» России от общества с мощной коллективистской идеологией к обществу, в котором общественные интересы устранены из умов почти каждого – от простых граждан до должностных лиц высшего ранга. Поскольку история любит перемещаться от одной крайности к другой, россияне превратились в народ, который почти совершенно безразличен к любой социальной ценности, к любому общественному вопросу, и не желают приносить даже малейшей жертвы общественному благу.

Такое состояние является вполне понятным, когда большинство граждан предоставлено собственной судьбе. Долгие десятилетия россияне не могли отождествлять свои интересы ни с одной из ассоциаций – церковью, профсоюзами или политическими партиями. В настоящее время таких организаций, как прочных референтных групп, также не существует. В то же время исчезло чувство защищенности и уверенности в поддержке государства.

Новый психологический климат отнюдь не благоприятствует формированию подобного типа плюралистического сознания, который стимулирует инициативу помимо криминальной (если не брать в расчет проблему собственного выживания каждого индивида). Основные конституирующие силы в России – бюрократия и организованная преступность. Предпринимательская деятельность невозможна без поддержки одной из них или обеих сразу.

По Шляпентоху, современное российское общество (как, впрочем, и всякое другое) состоит из шести блоков:

• некоррумпированные бюрократы;

• коррумпированные бюрократы;

• лица, не вовлеченные в незаконную деятельность;

• лица, вовлеченные в незаконную деятельность;

• члены криминальных группировок;

• люди, вовлеченные в неорганизованную криминальную деятельность.

Все перечисленные сферы органически присущи любому обществу. Отличие России – чрезвычайно высокая роль «незаконных секторов».

Можно прийти к определенному выводу: в России возникло своеобразное гражданское общество со знаком минус, представляющее собой историческую аномалию. Причина ее возникновения та же, что и возникновения коммунистического тоталитарного строя, – попытка резкого разрыва с прежней традицией путем бездумного и преступного внедрения в общественную ткань умозрительного социального проекта. Неизбежная реакция отторжения возвращает общество в результате целого ряда социальных метаморфоз в более архаизированное состояние как по отношению к собственному историческому прошлому, так и по отношению к нормам и социальной практике, сложившимся в либеральных обществах.

Одной из версий интерпретации новой исторической ситуации стала концепция «нового российского феодализма», получившая широкое распространение среди отечественных и зарубежных ученых. Так, выступая на XIII Всемирном конгрессе социологов, российский историк Н.Н. Покровский довольно категорично утверждал, что современная посткоммунистическая Россия представляет собой определенную форму «феодализма с постмодернистским лицом».

Напротив, в работах В. Шляпентоха изложена концепция, основанная на параллелях современной российской социальной системы и общественного сознания с раннеевропейским феодализмом. «Феодальная Европа, – отмечает он, – представляет многочисленные параллели с политической жизнью современной России, даже если экономическая среда двух обществ кажется несопоставимой: для одного характерна средневековая экономика с абсолютным преобладанием сельского хозяйства и ремесел, для другого – высокоразвитая индустриальная экономика, способная запускать космические корабли. Конечно, сельское хозяйство продолжает играть важную роль в судьбе российского общества. Сходство с ранним феодализмом может быть также найдено в любом современном обществе, которое вследствие межэтнических и племенных конфликтов или благодаря коррупции имеет государство, не способное придать силу законности и порядку».

Как и в Западной Европе тысячелетней давности, «в сегодняшней России границы между публичной и частной сферами либо размыты, либо вообще не существуют: власть и собственность настолько переплетены, что их часто невозможно отделить друг от друга. Подобно средневековым баронам, российские бюрократы на всех уровнях иерархии используют свою политическую власть для осуществления контроля над собственностью, в то время как богачи обменивают деньги на власть, для того чтобы контролировать политические решения». Соответственно личные связи играют зачастую гораздо большую роль, чем связи, основанные на формальном положении людей в политических, социальных и экономических структурах. «Это означает, что наиболее могущественными людьми в стране являются не государственные деятели, избираемые на выборах, но близкие друзья президента (или короля, если мы обратимся к прошлому)».

Некоторые российские политологи, однако, не удовлетворяются проведением такого рода параллелей между европейским феодализмом и современной российской действительностью, выглядящих, скорее, как историческая метафора, и стремятся подвести под них более солидное социологическое основание. «…Диктатура номенклатуры, – утверждает, например, М.С. Восленский, – это феодальная реакция, строй государственно-монополистического феодализма. Сущность этой реакции в том, что древний метод „азиатского способа производства“, метод огосударствления применен здесь для цементирования феодальных структур, расшатанных антифеодальной революцией. Архаический класс политбюрократии возрождается как „новый класс“ – номенклатура; он устанавливает свою диктатуру, неосознанным прообразом которой служат теократические азиатские деспотии. Так в наше время протянулась стародавняя реакция, замаскированная псевдопрогрессивными „социалистическими“ лозунгами: сплав феодализма с древней государственной деспотией».

Проекция теории Восленского на российские посткоммунистические реалии придает теоретической версии «нового российского феодализма» более убедительный характер по сравнению с интерпретацией Шляпентоха хотя бы вследствие того рационального довода, что резкий разрыв с модернизированной феодальной традицией не только невозможен на практике, но может привести даже к деградации экономической и политической системы в направлении формирования более примитивных квазиноменклатурных «феодальных» структур.

Одна из последних попыток подвести итоги дискуссии о новом российском феодализме содержится в работах английского политолога Д. Лестера, выделившего следующие его элементы:

• абсолютное преобладание частных интересов над публичными не только на уровне обыденной жизни, но особенно в предпочтениях и поведении государственных служащих – от бюрократов до политиков;

• тесное переплетение собственности и власти; во многих случаях целые области превращаются в обширные феодальные фьефы на условиях личного держания;

• постоянно усиливающееся преобладание личных связей, основанных на все более формальных (или институализированных) отношениях в политической, социальной и экономической сферах. Типичным выражением этих связей становится понятие «крыша». Если отношения «вассалитета» преобладают на уровне самих правителей, то на нижних ступенях социальной лестницы наиболее типичными становятся отношения патронажа, являющиеся, как свидетельствует опыт европейского Средневековья, не выражением анархии, но, наоборот, стремления к установлению определенного порядка;

• всеобщее господство бартера на всех уровнях общества – от производственых коллективов до сферы государственного управления;

• рост насилия, заставляющий людей все больше полагаться на собственные силы вплоть до создания личных армий теми, кто обладает достаточными для этого средствами. Естественно, эта тенденция укрепляет отношения между «лордами» и «баронами» по принципу предоставления защиты (крыши) более слабым со стороны более могущественных;

• «провинциализация» страны, т. е. резкое уменьшение тенденции к интеграции во всех сферах жизни;

• неспособность достичь компромисса и согласия в политической сфере, поскольку в результате усиления интриг ставки в борьбе за власть часто оказываются очень высокими;

• политические партии и ассоциации все больше становятся орудием частных интересов и продвижения отдельных политиков, а не формой представительства и артикуляции интересов;

• формирование «государства в государстве» в высших эшелонах власти как средство обеспечения безопасности и личного благосостояния.

О том, что концепция «российского феодализма» не препятствует анализу проблемы генезиса гражданского общества, свидетельствует, например, ранняя интерпретация этой концепции, осуществленная венгерским политологом Т. Самуэли, который настаивает на существовании неизбежной дихотомии при любой оценке исторической роли западной феодальной традиции. «С одной стороны, она бесспорно представляла собой анархическую силу и в исключительных случаях… приводила к хаосу. И все же заслуживает внимательного отношения и тот факт, что гораздо более важным в долговременной перспективе было то сдерживающее влияние, которое [феодализм] оказывал на государственную власть. Именно эта способность привела к тому, что феодализм внес решающий вклад в эволюцию демократических процессов…» В данном смысле «феодализм, при всей его несправедливости и неравенстве, был в сущности тем, что сегодня можно было бы назвать плюралистическим обществом в противоположность монолитному деспотизму (или этатизму)».

Наиболее вероятно, что дальнейшая эволюция российских политических институтов сделает ненужной подобную реабилитацию феодализма в духе А. де Токвиля. Проблема заключается в том, что современные политические дискуссии о перспективах становления гражданского общества в регионах, где формирование последнего может пока рассматриваться как следствие социального эксперимента, имеют вполне объективную тенденцию игнорировать именно аспект толерантности. Удивительного здесь ничего нет: искусственное навязывание стандартов, которые общественное сознание и практика не могут освоить по мановению волшебной палочки, неизбежно порождает нетерпимость как со стороны элиты, так и со стороны основной массы индивидов. Искусственная комбинация гражданственности и толерантности невозможна в принципе ни в одном обществе. Их органическая совместимость может возникнуть только вместе с появлением сложной системы гражданских коммуникаций и групп интересов не только дополняющих и ограничивающих друг друга, но и неизбежно навязывающих новой бюрократии толерантный компромисс.

При анализе перспектив формирования гражданского общества в России необходимо прежде всего признать непреложным фундаментальный исходный факт: гражданское общество том виде, в каком оно обрисовано в западной традиции общественной мысли, в нашей стране либо не существует, либо находится в самом начале своего создания. В каком же смысле идея гражданского общества может быть осознана и усвоена россиянами? В каком значении и контексте?

В настоящее время вряд ли найдется хотя бы один серьезный политолог или политик, который однозначно назвал бы существующую в России социально-политическую систему демократической, основываясь на простом факте существования парламента, всеобщего избирательного права, партий и института президентской власти. В результате проводимой ультралибералами политики наша страна имеет своекорыстную олигархию, доведенную до катастрофического состояния экономику, слабое государство, неимоверно раздутый по сравнению с советским периодом бюрократический аппарат, эфемерную партийную систему, тотальное беззаконие и коррупцию, чудовищное разрастание организованной преступности, контролирующей обширные сектора промышленности и стремящейся во власть. Авторитарные традиции политического господства поддерживаются не только сходством менталитета отечественных неолибералов с их большевистскими прототипами, но и пассивностью и апатией основной массы населения, борющегося за выживание в чрезвычайно неблагоприятных условиях. Даже в относительно благополучных столичных городах мы сталкиваемся с теми же проблемами, в частности с деградацией тех общественных структур, которые, в том случае если бы был избран иной вариант реформирования России, могли стать надежной основой рождающегося гражданского общества. Речь идет прежде всего о российских университетах и о всей системе высшего и среднего профессионального образования в целом, творческих союзах, независимой прессе. В условиях, когда в стране практически отсутствуют профсоюзное движение, группы давления, способные защищать интересы обездоленных граждан, – говорить о формировании гражданского общества преждевременно.

Основа, на которой может быть продолжена дискуссия и предприняты реальные практические шаги, по-видимому, состоит в нахождении варианта развития не только преодолевающего негативные последствия лжереформ, но и позволяющего выйти на тот магистральный путь, по которому пошло большинство цивилизованных стран.

В настоящее время в научной литературе представлено несколько вариантов выхода из тупика. Их сторонники исходят прежде всего из идеи о том, что в остающейся единой России создание современного гражданского общества возможно только на наднациональной основе, т. е. при условии превращения россиян в политическую нацию, внутри которой национальные различия имели бы исключительно конфессиональный и социокультурный характер.

Разумеется, поиск новой российской идентичности невозможен без восстановления правового государства. В свою очередь его восстановление в полном объеме невозможно без преодоления тех «новых феодальных» традиций, источником которых являются не только амбициозные региональные лидеры, но до недавнего времени и сама центральная власть. Гражданское общество в России не может сформироваться без восстановления стабильного среднего класса, уничтоженного за последнее десятилетие с такой же последовательностью, с какой отечественные якобинцы когда-то уничтожили всех «бывших».

Представляется, что только на основе подобных ориентиров в России возникнет в результате сочетания спонтанных процессов и целенаправленных усилий такая модель гражданского общества, которая, обладая ярко выраженной национальной спецификой, ни в чем не будет уступать наиболее развитым зарубежным аналогам.