Текст книги "Моя малая родина (сборник)"

В академии в 1950-х годах училось много военных из армий ГДР, Польши, Чехословакии, Болгарии, Венгрии, Китая, Монголии, Северной Кореи. Мы обращали внимание не только на их форму одежды, но и манеру поведения. Мы, мальчишки, кто невольно, а кто из патриотических чувств, сравнивали их с нашими и таким образом получали очень важный политический урок. Естественно, после войны мы больше сосредотачивалось на немецких офицерах. Они были выше среднего роста, всегда подтянуты, сдержанны, одеты в ладно подогнанную форму, сшитую в германских традициях. Держались с достоинством профессиональных военных, первыми отдавали честь нашим офицерам и с уважением смотрели в их сторону. Польские офицеры, высокие, статные, в красивой форме, как бы несли себя с гордо поднятой головой, честь отдавали одновременно с нашими военными, при этом смотрели прямо перед собой и, если поворачивали голову в сторону наших, то смотрели свысока. Внешний вид и манера поведения чехословацких офицеров мало походили на военных. Одеты были в форменную одежду горохового цвета полугражданского фасона. И если бы не погоны, они больше походили бы на студентов технического университета. Ходили парами, спеша и постоянно разговаривая между собой. Когда надо было отдать честь, то они не спешили это делать, как бы отмахиваясь, поднимали руку в приветствии больше по обязанности, не прекращая разговора между собой. Резко контрастировали корейские и монгольские офицеры. Шинели у них были почти точная копия наших, только сшиты значительно лучше из очень добротного материала. Одетые с иголочки, они, как говорили, были полуголодными. Ходили всегда по 3–4 человека, почти строем, молча, с безразличным выражением лиц. Китайцы подкупали своей «открытостью». Ходили гурьбой, по 5–6 человек, всегда улыбающиеся, постоянно оживленно говорящие и жестикулирующие, приветствовали наших офицеров по уставу. Почти все они навязывались с дружбой к нашим девушкам, для того чтобы лучше выучить русский язык, а заодно и подкормиться у них. Из других армий выделялись своей неприметностью болгарские офицеры, демонстрировавшие особые, панибратские, чувства к нашим лётчикам. Но к этому в гарнизоне относились сдержанно. На бытовом уровне декларации о дружбе народов социалистических стран, сплочённости армий Варшавского договора жители гарнизона воспринимали пустым звуком. Не было случаев, чтобы офицеры разных стран в личном плане дружили между собой или шли на занятия хотя бы смешанной группой, или сидели за одним столом в офицерской столовой, или играли на спортивных площадках стадиона. Всё было в рознь тогда, как и сейчас, в начале XXI века.

По пропускам со штампом «ДОС», то есть дома офицерского состава, гражданское население могло пройти через внутригарнизонные КПП к культурно-спортивным сооружениям: Дому офицеров, летней танцплощадке и кинотеатру, стадиону, а также посетить госпиталь и кладбище. Дом офицеров для всех в гарнизоне был храмом – дворцом искусств. Его построили ещё в 1935 году. Большой зрительный зал был украшен огромной хрустальной люстрой и лепниной над сценой по всей её ширине с масками и фанфарами, знамёнами, развивающимися лентами и лавровыми ветками. Он сверкал чистотой и производил грандиозное впечатление. В нём мы получали свои первые уроки высокого искусства. Тогда в Доме офицеров всегда было много народа. Сюда приезжали со своими спектаклями, концертами артисты Большого театра, оперетты, выступали участники самодеятельности и, конечно, показывали кино. Мальчишки штурмом брали его билетные кассы, чтобы посмотреть «Тарзана», «Подвиг разведчика», «Повесть о настоящем человеке», «Кубанские казаки» и другие очень популярные тогда фильмы. Бывали случаи, когда нас, подростков, бросали на плотно стоящую у кассы толпу и буквально по головам мы лезли к знакомому дяде, прижатому у кассового окошка, чтобы купить ещё два билета, так как больше в одни руки не давали. В концертах самодеятельности пел слушатель академии, лётчик, прототип героя фильма «В бой идут одни «старики». В один из приездов в Дом офицеров артистов Большого театра их попросили прослушать этого лётчика. Он спел, голос всем очень понравился. Затем вызвали непосредственно в Большой театр, где его прослушала уже комиссия. Её заключение: голос прекрасный, драматический тенор (подобный потом был у Л. Поваротти). Тогда в театре пели выдающиеся лирические тенора С.Я. Лемешев и И.С. Козловский. Но голоса с уникальным драматическим тембром в то время в СССР не было. Лётчику предложили сразу стать солистом Большого театра. Он дал согласие, но ему, как военному, требовалось получить разрешение командования. В конце концов, разрешение было дано, и он снял погоны. Его переход в театр бурно обсуждался в академии и жителями гарнизона. В скором времени он уже участвовал в оперных спектаклях Большого театра и концертах, вызывая восхищение зрителей. Став артистом, он продолжал приезжать в Монино. Иногда, по вечерам его, высокого, красивого, с толстым вязаным шарфом, небрежно перекинутым вокруг шеи, можно было видеть с друзьями, лётчиками, с кием в руках, играющим в бильярд в Доме офицеров. Но слава его быстро угасла – талант нужно ещё уметь сохранить. В Монино были и первые выступления молодого И. Кобзона, пользовавшегося огромным успехом.

В Доме офицеров работали различные кружки. Их роль в жизни гарнизона в первые годы после войны была очень значима. Среди женщин популярным по ряду причин был кружок кройки и шитья, вязания. За войну все поизносились. При полупустых прилавках и скудном выборе одежды в магазинах выход был один – шить и вязать самим. Но многие жёны офицеров этого делать не умели. А желание хорошо одеть себя и детей было у всех. Кроме того, для большинства жён офицеров постоянного состава просто не было места работы в гарнизоне, и они считались обеспеченными. В первую очередь трудоустраивали вдов, у кого мужья погибли на фронте. Посещение кружков позволяло молодым женщинам приобрести полезные навыки, было формой их морального удовлетворения от сознания, что они заняты нужным для семьи делом. Разнообразило их досуг, давало повод для общения незнакомых людей, попавших в новые обстоятельства и условия жизни закрытого гарнизона. Разговоры о моде, фасонах, тканях, пуговицах (тогда особый дефицит), швейных машинках, о том, кому из членов семьи в первую очередь необходимо сшить или связать, были тогда обычными в семейном кругу. Вспоминается радостный день в нашей семье, когда мама сшила себе платье из парашютного шёлка. Многие десятилетия хранился у нас связанный мамой из белой шерсти Монинского комбината красивый свитер с большими коричневыми снежинками на груди, в котором с сестрой катались на коньках и лыжах. Внуки потом с интересом рассматривали сохранившиеся бабушкины фасоны и выкройки женской и детской одежды того времени, альбомы с образцами вязания.

В годы войны в Доме офицеров размещалась студия военных художников им. М.Б. Грекова. После неё в правом крыле фойе балкона сохранились мольберты, различные гипсовые геометрические фигуры, элементы архитектурных орнаментов, маски и бюсты, которые обычно используют при обучении рисованию. Здесь работал художником гарнизонного Дома офицеров Михаил Репин (однофамилец знаменитого Ильи Репина). К нему нас, нескольких мальчишек, привели родители учиться рисовать. Он расставлял гипсовые предметы, давал задание, очень коротко объяснял, с чего начать, и занимался своим делом. А дело у него по тем временам было очень ответственное – писать маслом портреты: вождей – В.И. Ленина и И.В. Сталина, членов Политбюро, маршалов Советского Союза, которые вывешивали в академии. Однажды в воскресный день, придя утром в студию, застал своего учителя в выходном костюме, суетящегося около, написанного им, огромного портрета В.И. Ленина. Он предупредил, чтобы я сидел тихо. По выражению сосредоточенного лица и движениям было видно, что волнуется. Сильно прихрамывая после ранения, он то подходил к портрету, то отходил метров на десять; то шёл влево от него, то вправо. Потом, посмотрев на часы, молча, вышел из студии. Его долго не было. Вдруг дверь открылась, вошли несколько военных и художник. Это была приёмная комиссия. Она остановилась в пяти метрах от портрета и, рассматривая его, тихо обсуждала. Что говорили, не запомнил. Но только художник Миша, стоявший сбоку от них, тут же взял палитру с красками и кистью стал вносить поправки. Мазки он делал быстро, при смене красок, волнуясь, вытирал кисти в согнутом локте своего нового костюма. Через несколько минут акт приёмки был подписан и комиссия вместе с художником ушла. Этот портрет В.И. Ленина потом много лет висел на фронтоне Дома офицеров. Просидев до обеда и не дождавшись учителя, пошёл домой. У дежурной при ключах спросил: «А где художник?» «Он сильно пьяный, на ногах не стоит, я его в тире заперла, чтобы не шатался тут!» – ответила она. Михаил, как он потом рассказывал, проснувшись в кромешной темноте, где пахло пороховой гарью, долго не мог понять, где находится. Ему почудилось, что он снова на войне. В гробовой тишине большого подвала ему стало жутко, он долго метался в поисках выхода. Найдя толстую дверь, кричал и стучал изо всех сил. Когда о нём случайно вспомнили и выпустили, Михаил был абсолютно трезв. Так зарождалась изостудия. В последующие годы она численно разрасталась, пришлось отделить детей. Взрослые собирались дважды в неделю по вечерам. Постоянный состав, костяк студии, в конце 1950-х годов состоял из пяти – шести человек. Мы придерживались разных стилей и направлений в изобразительном искусстве. Организационные вопросы студии решала жена одного из преподавателей академии, а художественное консультирование осуществлял Борис Овчухов, старшекурсник Суриковского института. В малом зале Дома офицеров устраивались выставки работ студийцев, издавался каталог, приглашались члены военной комиссии Союза художников для отбора лучших работ на армейские выставки.

«Меккой» для жителей гарнизона в 1950-е годы был стадион академии. Рядом с футбольным полем с беговыми дорожками и секторами для прыжков располагались волейбольные и баскетбольные площадки, теннисные корты, гимнастический городок, открытый плавательный бассейн с вышками для прыжков в воду. Стадион содержался в идеальном порядке. В выходные дни здесь всегда было очень много зрителей, а чтобы поиграть, занимали очередь. Выходить на поле, дорожки, площадки и корты разрешалось только в спортивной форме. С пятых – седьмых классов мы, мальчишки, чем только ни занимались, пробуя себя в различных видах спорта, иногда, из-за отсутствия медицинского контроля, во вред здоровью. Здесь нередко появлялись выдающиеся спортсмены, что подогревало наше желание добиться высоких спортивных результатов. Иногда просто так или чтобы восстановиться после очередной травмы, гонял мяч с местными футболистами знаменитый футболист и хоккеист Всеволод Бобров. Иногда с нами, мальчишками, играл слушатель академии Скворцов, капитан сборной команды Советского Союза по волейболу, ставшей в Англии чемпионом мира. Он давал нам, третьеразрядникам, мастер-класс. Особенно мы восхищались, когда он выпрыгивал высоко над сеткой и делал такие движения телом, что было абсолютно неясно, с какой руки он ударит мяч. А бил он мощно с обеих рук. Но больше он учил нас думать, куда отпасовать, как принять мяч и выйти на ударную позицию. Зимой на футбольном поле заливали огромный каток. Днем здесь играли в русский хоккей, а по вечерам зажигали гирлянды лампочек, включали музыку, и начиналось массовое катание на коньках молодежи гарнизона. Лётчики – слушатели академии добивались высоких спортивных результатов. Их кубками, медалями, грамотами победителей различных спортивных соревнований было украшено всё фойе Дома офицеров.

Раньше перед ним в центре большой круговой клумбы стояла скульптура И.В. Сталина в шинели, снесённая ночью после 20-го съезда КПСС. Вместо него поставили двухметровую вазу из живых цветов. Затем территорию перед Домом офицеров перепланировали, и на ней установили монумент в честь покорителей космоса. Он был первым такого рода в Советском Союзе. В день открытия при очень большом стечении народа космонавты Ю.А. Гагарин, Г.С. Титов, А.Г. Николаев и В.В. Терешкова расписались на его постаменте. Этот монумент – символом достижений советского народа, а его установка на месте скульптуры вождя была нам ещё одним уроком – величие страны достигается трудом, гением и мужеством её народа.

8. Монумент у ворот монастыря

Учёба закончилась, курсанты сдали выпускные экзамены. Казарма как растревоженный улей, все в движении, приводили в порядок свою парадную форму, стриглись, собирали личные вещи. Тема разговоров – одна, куда пошлют служить. Прошёл слух, что многих отправят на Дальний Восток, на Чёрную речку, а оттуда распределят по частям. Лица некоторых курсантов погрустнели. Вспомнили предупреждение начальника школы при первом построении. Тогда он сказал: «На Чёрную речку отправят троечников и нарушителей дисциплины». Что так и будет, не было сомнения после случая, когда во время прохождения курса молодого бойца разразилась драка в второй батарее, укомплектованной призывниками из Закавказья. Дрались между собой: грузины, осетины, армяне, азербайджанцы и другие кавказцы. Одни били других, остервенело, всем, что попадало под руки. Дежурный офицер приказал курсантам первой батареи, призванным из Подмосковья, Ленинградской и Горьковской области, разнять дерущихся кавказцев. Когда они вошли в их расположение, кавказцы тут же объединились и драка «стенка на стенку», продолжилась с новой силой. Но недолго. Российские ребята быстро навели порядок, большинство из них были спортсмены, имевшие не ниже второго разряда по разным видам спорта. Тут же на плацу всех курсантов выстроили побатарейно в две шеренги, лицом друг к другу. Проходя между рядами, начальник школы командовал каждому, на ком были следы драки: «Шаг вперёд!» Таких оказалось человек тридцать, в основном, кавказцев. Закончив осмотр, он сказал: «Драчунам и битым не место в школе». Через день их отправили служить в танковую дивизию. Оставшихся кавказцев рассредоточили по отделениям и взводам укомплектованных русскими. Так полковником был решен национальный вопрос. В течение учёбы драк больше не было, но о Чёрной речке нам изредка напоминали взводные командиры.

Периодически выпускников школы вызывали в штаб и получившие назначение, попрощавшись с друзьями, отправлялись на вокзал. Казарма быстро пустела, уехали оптики, зенитчики, некоторые – на Север, другие – на Дальний Восток, на Чёрную речку. Очередь дошла до взводов артиллерийских техников. Они были укомплектованы ребятами, до призыва окончившими техникумы и работавшими на оборонных заводах. Курсантов – техников обучали по программе Тамбовского военного училища, расформированного в соответствии с реформой, проводимой в армии тогдашним министром обороны Маршалом Советского Союза Г.К. Жуковым. Всё шло своим чередом, осталось отправить человек десять – тех, кто месяцев шесть назад заполняли у особиста какие-то бумажки. Вспомнили злорадствования уехавших Рябцова и Емельянова, земляков из Загорска: «Вот, не будете в другой раз подписывать всякие бумажки. Довыпендривались, все уезжают, а вы «хорошие» никому не нужны». Через пару дней казарма опустела. Только мы с Ефимычем, так друзья звали Славку Ефимова, слонялись из угла в угол в состоянии томительного ожидания, когда и куда же нас, двух отличников, бывших командирами отделений, пошлют служить. Было ощущение всеми забытыми и никому не нужными. Ещё несколько дней мы ходили с опущенными глазами не понятно в чём провинившихся. Наконец дневальный из взвода обслуживания выкрикнул наши фамилии и сообщил: «Вызывают в штаб». Мы пулей вылетели из казармы.

«Кто вызывал?» – спросили у дежурного в штабе. – «Особист, зайдите к нему». Постучавшись, вошли в кабинет. Из-за стола поднялся невысокого роста старший лейтенант. Поздоровавшись, он протянул Ефимычу пакет, сказав: «Спасибо за службу. Поедете домой, начальниками цехов», – и, обращаясь ко мне, спросил: – «Где родился-то?» – «В Загорске». – «Вот туда и поедете оба». Провожая нас до двери кабинета, он улыбнулся, как бы говоря: «Я своё слово сдержал». Отправить служить домой, особист обещал нам, когда попросил выполнять его поручения. Они сводились к тому, чтобы не допустить пропажи оружия и секретной документации – чертежей, с которыми курсанты имели дело, обучаясь ремонту полевых орудий, гаубиц, минометов и различных видов стрелкового оружия. Особенно соблазнителен был маленький, красивый пистолет Макарова (ПМ), тогда только поступавший на вооружение в армию. Однажды, недосчитались одного такого пистолета. Подполковник, проводивший занятия, приказал сержанту, учебному мастеру, построить взвод: всёх обыскали, тщательно обшарили класс, перевернули всё, но пистолета не нашли. По школе объявили учебную тревогу. Выстроившись вдоль корпусов, курсанты плотной шеренгой медленно пошли по её территории, тщательно осматривая везде всё что, попадалось на пути. Так дошли до самого дальнего угла территории школы. Там, среди брёвен дровяного склада, пистолет нашёлся. Уставшие и взвинченные курсанты долго обсуждали, какая сволочь это могла сделать. В тот жаркий летний день в классе было душно, и кто-то открыл зарешёченные окна. Класс был на первом этаже и, видимо, во время перерыва, когда все ушли на перекур, кто-то из посторонних, возможно, солдат роты охраны или работников артиллерийской базы, располагавшейся здесь же, и украл один из пистолетов, лежавших на столах у открытого окна.

Поблагодарив и, попрощавшись с особистом, мы в тот же день уехали в Москву. Настроение было приподнятое – едем домой – об этом все мечтали. Значит, не зря прилежно учились. Командир батареи, майор, воевавший на фронте в Отечественную, муштровал нас так, что после команды: «Отбой!», – курсанты не помнили, как снимали второй сапог, тут же засыпая от усталости. В Загорск прибыли через день, вечером. Где в городе комендатура, я знал. Стоя перед дежурным, капитаном, «во фрунт» – на вытяжку, блестящие, как оловянные солдатики, доложили, что прибыли по направлению и передали пакет с вопросом как доехать до части. Посмотрев на номер части, указанный на пакете, у него вырвалось: «А у нас такой нет!» Достал какие-то бумажки. Перебирая их, повторял: «Да, нет у нас такой части, нет…». Куда-то звонил. Положив трубку, посмотрел на нас и сказал: «Я не знаю, что с вами делать!» Мы с Ефимычем сникли – опять не, «слава Богу». Дежурный стал расспрашивать, где призывались в армию, откуда прибыли, какую школу и по какой специальности окончили. Мы ответили, что один – из Загорска, другой – из Щелкова, учились в Горьком в школе Московского военного округа, артиллерийские техники по ремонту вооружения ближнего боя. Он слушал и задумчиво смотреть на пакет. Вдруг выражение его лица изменилось, будто осенило. Набрав номер телефона, спросил кого-то: «К вам должны прибыть курсанты?» Ему ответили. Он облегчённо вздохнул, положил трубку и произнёс: «Номер части, из-за её особой секретности, написан в обратном порядке!» Обратился ко мне: «Знаешь, где Ферма!» – «Да!» – «Поезжайте туда, там спросите, где казарма. Всего хорошего!»

Когда вышли из комендатуры, было уже десять часов вечера. Предложил Ефимычу идти пешком по 1-ой Рыбной, а дальше по Комсомольской улице, так ближе. Шли быстро, по дороге обсуждали наши приключения. Через полчаса мы были на Ферме. Это место сохранило своё название с того времени, когда здесь были парники и свиноферма Гефсиманского монастыря, закрытого в 1920-х годах. Тут в 1930-х годах работал помощником агронома мой отец. Здесь родился и я, отсюда ходил работать на «Скобянку», электромеханический завод, отсюда год назад меня провожали в армию, здесь жила моя бабушка. Предложил зайти к ней, попить чайку, так как сильно проголодались. Постучали в окно её дома. В доме включили свет, отодвинули оконную занавеску, и за стеклом увидел прищуренные родные голубые глаза, внимательно всматривающиеся в уличную темноту. Через мгновение загремела щеколда, дверь террасы открылась и на пороге появилась бабушка в ночной рубашке маленькая, худенькая. Воскликнула: «Ангел, ты мой! Как здесь оказался? Проходи!» Расцеловались, поглаживая меня по спине, она сразу повела на кухню. Поставила на электроплитку разогревать чайник. Стала доставать всё, что было у неё из еды, действуя по-своему неизменному правилу: первым делом – накормить, а уж потом разговоры. Поев и выпив чаю, мы попрощались с бабушкой, сказав, что будем служить здесь, на Ферме. В казарму пришли поздно ночью. Дежурный проводил на второй этаж, разбудил каптенармуса. Тот, недовольный, что подняли, выдал нам постельное бельё и указал кровати, на которые мы могли лечь спать.

Утром проснулись, как все, по команде: «Подъём!» Привели себя в порядок. Состоялось первое знакомство с расположением. Оказались мы среди «краснопогонников», так называли пехоту из-за их красных погон. О нашем прибытии доложили начальству и сказали: «Ждите, вызовут». После обеда дежурный сообщил нам: «Вас вызывает начальник строевого отдела. Он находится в монастыре. Контролёры КПП там предупреждены, они покажут куда идти». Нам выдали разовые пропуска. Где вход в Гефсиманский монастырь, я знал. После Великой Отечественной войны с мальчишками фермы иногда ходил в него к солдатам, которые здесь находились, и там, в церкви, смотрели кино, спрятавшись на сцене за экраном. Оказалось, что через десять лет, мне вновь пришлось идти в бывшую церковь, но «кино» было уже совсем другое. После доклада начальнику строевого отдела о прибытии, полковник разрешил нам присесть. Не торопясь, раскрыл пакет, достал наши документы и начал задушевный разговор с «сынками». Похвалил за отличную учёбу в школе и передал нам свидетельства об её окончании, сказав: «Храните». Ознакомился с характеристиками и опять похвалил: «Молодцы!» После паузы, по-отечески глядя на нас, он сказал: «Я не знаю, что с вами делать. Мы запрашивали только одного, а вас прислали двоих. Должность по специальности ведь у меня одна! Как быть-то?! Кого на неё назначить затрудняюсь. У вас всё одинаково! Решайте сами! … или по жребию: вот монета – кому орёл, а кому решка – и вопрос решён». Ефимыч спросил полковника, какой может быть должность второму. Он ответил: «Помощника командира взвода, только химического. Тот, кто согласится, служить будет год, а не два», – не пояснив почему. Ефимыч был на год старше, и у него была, как он говорил, красивая девушка, обещавшая его ждать. Поэтому, не раздумывая, он тут же согласился, чтобы быстрей закончить службу и жениться. Вопрос о нашем назначении был решён. Вдруг, полковник спросил меня: «А где ты родился в Загорске?» – «Здесь, на ферме, на водокачке у речки Торгоши». – «О, туда, на речку я хожу иногда купаться. Там живет бабушка, случайно, не твоя?» – «Моя». – «Ну вот, теперь будешь служить рядом с домом!» В тот момент не мог себе представить, какой пыткой может быть служба солдата рядом с домом за тремя периметрами колючей проволоки.

По возвращению в казарму нас обступили сержанты с вопросами: «Куда и кем назначили?» Мы сообщили. Они стали рассказывать, где придется служить. Все сочувствовали Ефимычу. Поведали о том, чем занимаются химики, о табличках с надписью «Грязно», дозиметрах, взрывах и опытах, о возможности стать импотентом. Последнее, особенно пугало, хотелось закричать: «За что!» Возможно, так думали про себя, и солдаты этой части, призванные с оборонных заводов Урала и Западной Сибири, сержанты и строевые офицеры, лучшие отличники военных школ и училищ, направленные сюда служить. Но виду они не подавали – «Значит так надо» – были веселы и оптимистичны, и это нас постепенно успокоило. Через день мы с Ефимычем расстались. Он уехал на «площадки», где за первым периметром ограждения из колючей проволоки находились взвода химзащиты.

Меня, как не очень загруженного работой, по рекомендации замполита избрали секретарём комсомольской организации отдельной роты охраны. Через некоторое время тот же замполит сказал: «Ты, секретарь комсомольской организации и должен вступить в партию, показать пример другим». Раньше о членстве в партии не задумывался, но если предлагают, то почему не вступить: дед, машинист паровоза был в ней с 1924 года – по «Ленинскому призыву», бабушка – с 1930, а отец – с 1941. С двумя рекомендациями: от комсомольской организации и своей бабушки, меня приняли кандидатом в члены КПСС. За получением кандидатского билета вызвали к начальнику политотдела части – председателю парткомиссии. Его кабинет находился в старинном монастырском здании из красного кирпича. Войдя в тесную полуподвальную комнату со сводчатым потолком, видимо, бывшую келью, – увидел за маленьким столом седого пожилого генерал-лейтенанта. Это был Лисицын, в годы Великой Отечественной войны – комиссар 1-ой Ударной армии, формировавшейся в Загорске. Отсюда в декабре 1941 года она пошла в контрнаступление, в результате которого был освобожден Дмитров, а немецкие войска отброшены от Москвы на 200 километров. Пригласив присесть на стул, напротив себя, он стал расспрашивать, как идёт служба, задал несколько вопросов по Уставу партии. Спросил, что думаю о текущих политических событиях в мире. После чего, генерал, удовлетворённый ответами, достал из стола кандидатский билет и передал его мне, сказав: «Иди». Всё произошло просто, буднично и не соответствовало напряжённо-нервному состоянию, в котором вошёл в кабинет.

Солдаты роты охраны несли службу по поговорке «через день на ремень». Она регламентируется Уставом, а особенности охраняемого объекта отражаются в табеле поста. Что конкретно охраняли на площадках, солдаты не знали, но по косвенным признакам все понимали – охраняют что-то очень важное и опасное. Об этом постоянно говорилось на занятиях по изучению табелей постов и ежедневных инструктажах. Всем заступающим в караулы выдавались разовые пропуска. На каждый день пропуска были разные, которые обязаны сдать по возвращению из караула. За потерю пропуска – штрафная рота. Больших сооружений на постах не было, всё под землей. Поверх неё, на некоторых постах, лежали провода в виде сетки с датчиками, а из-под земли выступали трубки, издававшие шипение. В случае звукового сигнала часовому предписывалось немедленно покинуть пост. Часовой имел право при невыполнении его команды без предупреждения, то есть выстрела в воздух, стрелять на поражение. Ночью маршрут движения часового освещался мощными узконаправленными прожекторами. Ему запрещалось отклоняться от установленного маршрута и заходить за таблички с надписью «Грязно». На некоторых постах часовые ходили в войлочных бахилах, и в дневное время они обязаны были не допускать проноса на пост предметов могущих вызвать искру. При проведении работ солдатами-химиками, облачённых в средства радиационной защиты, часовые отводились на расстояние, считавшееся безопасным. Запрещалось собирать и есть лесные ягоды, орехи, грибы и фрукты садов в выселенных деревнях. Что здесь очень опасно можно было судить по виду животных, находившихся в вольерах. Особенно жутко было смотреть на стоящую корову, с тела которой шкура свисала лохмотьями; видеть, как за обнажившимися ребрами бьётся сердце, и дышат её легкие. При этом она методично жевала пучки сена, а большие оливковые глаза доверчиво смотрели на людей.

Однажды, находясь в наряде помощником дежурного по части, решил днём проверить, как несут караульную службу солдаты роты. Пошёл на одну из «площадок». У шлагбаума остановил часовой. Узнав меня, он пропустил и на вопрос, где работают химики, указал на поляну, метров за пятьдесят, там стоял танк. Вокруг него что-то делали солдаты, на которых были противогазы с респираторами, прорезиненные длинные фартуки, и перчатки, а на ногах – высокие бахилы. До них оставалось метров десять, когда один из работавших обернулся в мою сторону. Это был Ефимыч в противорадиационном облачении. Его узнал не сразу, только когда он перекрестил на груди руки и замахал кулаком, грозя, не подходи, опасно. Пришлось вернуться к часовому. Вечером в столовой за ужином мы встретились с Ефимычем, и он в популярной форме с матом объяснил мне, куда попёрся. Над этим танком сымитировали атомный взрыв, и солдаты сначала проводили его дезактивацию, а потом несколько дней счищали шаберами верхний слой брони, проверяя, на какую глубину проникла радиация и в каких частях танка осела радиоактивная пыль. В конце концов, вырыли глубокий котлован и танк захоронили.

Но «НА ВЕРХУ» посчитали, что в этих условиях солдатам находиться безопасно, и установили срок службы здесь не два года, как было раньше – а три, каким он был принят тогда для строевых частей армии. Сюда из города, ближе к охраняемым объектам, перевели и нашу роту. Одноэтажная деревянная казарму находилась на территории второго периметра охраны и была здесь единственным зданием. Солдаты жили в лесу изолированно от всех за колючей проволокой. Только крытые автомашины с сотрудниками физико-инженерного института, солдатами химзащиты и стройбата проезжали по дороге, проложенной метров в ста от казармы, туда, где в двух-трёх километрах находились объекты третьей зоны охраны с караулами и постами. Караульная служба изматывала солдата охраны утомительным однообразием, как на конвейере не сходя с места, в течение трёх лет, изо дня в день – всё одно и то же. Когда постоянно меняется нормальный порядок бодрствования и сна, в результате накапливается устойчивое желание поспать – лечь, заснуть и не вставать. Действовали и психологические факторы: узкий круг общения, изолированность, нахождение в постоянной боевой готовности, жесткий контроль командиров за строгим соблюдением требований по охране объектов, чувство опасности для здоровья, о реальности которой умалчивали, и о чём солдаты только догадывались. От этого у некоторых были случаи нервных и психических срывов. Через год пребывания роты на «площадке», все солдаты нуждались в диетическом питании. В редкие увольнения большая часть времени у них уходила на дорогу от казармы до города – лесом пешком 10 километров туда и обратно.

В то время, в разгар «холодной» войны, случались и события, в которых с особой силой проявлялись духовно-нравственные качества наших солдат. Заканчивался летний воскресный день. Из наряда прибыл караул – несколько десятков человек. Казарма наполнялась и солдатами, вернувшимися из увольнения. Стало шумно и суетно. При встрече друзья на ходу обменивались короткими репликами, как прошёл караул, где был в увольнении. У писаря интересовались, нет ли вестей из дома. После ужина все угомонились, рассредоточились по казарме, занялись личными делами. В проёме раскрытого окна на ночном небе мерцали звёзды. Время приближалось к отбою. Вдруг завыла сирена боевой тревоги. Её завывание становилось всё сильнее, проникало во все уголки казармы. За окном раздался гул подъезжающих автомашин. Тут же появился командир роты в сопровождении капитана особого отдела. Сирена надрывно завывала. Ротный приказал раздать автоматы, без патронов. Все бросились к пирамидам с оружием. Прибывшие офицеры также взяли табельные пистолеты. Солдаты обратили внимание на странность, почему при боевой тревоге патронов не выдают, в то время как офицеры взяли к пистолетам боекомплекты, зачем пришёл особист. Через минуту свободный от нарядов личный состав двух рот батальона охраны, повзводно выстроился у автомашин, колонной растянувшихся вдоль казармы. После переклички последовала команда: «По машинам!» Колонна тронулась, покинула военный городок, свернула к центру города, а там направилась в сторону Ярославля. Все заволновались. На вопросы: «Что случилось, куда едем?» – помощники командиров взводов, пожимая плечами, отвечали: «Не знаем».