Текст книги "Рукопись из Тибета"

Глава 3
Не говори «гоп»

После отъезда высокого гостя в Москву, я вплотную занялся подготовкой к побегу. Вдруг возьмут да и заберут на повышение в центральный аппарат, при таком раскладе. Для осуществления замысла следовало обзавестись паспортом гражданина Франции, разыграть свою трагическую кончину, а потом сесть на один из авиалайнеров Марсель – Тхимпху в качестве туриста. Почему именно в Тхимпху? Отвечаю. Лететь сразу в Китай было чревато. После «культурной революции» и смерти великого Мао Китай все еще оставался достаточно закрытой страной, где каждый прибывающий туда европеец попадал в поле зрения китайских спецслужб и порою исчезал. Бесследно. Что, естественно, меня не устраивало. Кроме того, виза в Китай давалась всего на тридцать дней. А после истечения срока иностранцы выдворялись.

Тхимпху же был столицей королевства Бутан в Гималаях, которое граничило на севере с «Поднебесной», откуда можно было пробраться в Тибет под видом странствующего монаха. А до этого пройти школу в одном из буддийских монастырей. Обучившись образу жизни и повадкам.

Паспорт я приобрел за 500 франков, использовав одного из своих агентов, имевшего знакомых в полиции Марселя. Она была продажной, а потому за деньги исполняла все. Вопрос был только в цене товара. По паспорту я значился Этьеном Готье, тридцати лет отроду, уроженцем местечка Руссильон в Провансе.

Теперь следовало обставить свое исчезновение, преподнеся его как несчастный случай. Это было тоже несложно.

С момента прибытия к новому месту службы, по выходным я регулярно посещал на машине Лазурный берег, который часто называют французской Ривьерой. Там загорал на пляжах и купался в море, а через пару месяцев, купив акваланг, продолжил занятия дайвингом. Он и должен был помочь исчезновению Волобуева.

Накануне побега, который был намечен на очередной выходной, я прихватил из тайника бриллианты, упрятав их в зажигалку «Зиппо», а из сейфа в кабинете – часть наличных франков, оставив пару сотен для будущего дознания. Чтобы его запутать.

Затем рассказал двум коллегам, что собираюсь в субботу навестить пляж в районе местечка Сен-Тропе и поплавать в море с аквалангом.

– Смотри не потони, – сказал один. Брюзга и перестраховщик.

– Типун тебе на язык, – рассмеялся я. – Не первый раз замужем. А про себя подумал: «Хорошо сказал. Для последующего разбирательства».

В пятницу, после службы, заправив автомобиль, я погрузил в него акваланг, комплект запасной одежды с обувью, запер квартиру и выехал в суету марсельских улиц. Оставив город позади, взял курс на Лазурный берег. Слева поплыл непередаваемый ландшафт приморских Альп с платановыми лесами, рощами и виноградниками; справа в лучах заходящего солнца до горизонта синело море.

В пригород Сен-Тропе я въехал спустя два часа, когда в небе зажглись звезды, и остановился в небольшом прибрежном мотеле. Получив у шоколадной мулатки ключи и поднявшись со спортивной сумкой с аквалангом внутри в номер, я для начала принял душ, вслед за чем спустился вниз и с удовольствием поужинал в кафе на открытой террасе. Гостей было немного – в основном бледные туристы из северной Европы, обстановка располагала к отдыху и умиротворению.

Я сидел в плетеном кресле, потягивая молодое вино, курил «гавану», уставившись вдаль, и в мыслях прощался с Францией. Здесь мне было хорошо, словно в песнях Мирей Матье, на одном из концертов которой удалось побывать в Париже. вав еще часок, Волобуев поднялся к себе и улегся в постель. Чекист накануне важной операции должен хорошо поспать. Так учили в Высшей школе.

С первыми лучами солнца я пробудился, зевнул и, шевеля пальцами на ногах (так было лучше думать), прокрутил в голове все, что предстояло сделать. Далее был завтрак, состоявший из круассанов с чашкой кофе, утренняя сигарета, а затем поездка в аэропорт Сен-Тропе, именуемый «Ла Моль», где Этьен Готье, то бишь новый я, приобрел билет в столицу королевства Бутан – город Тхимпху. Рейс выполняла компания «Эр-Франс», время вылета в 17 часов и – прощай Европа.

По дороге назад «гражданин Франции» въехал в тенистую рощу кипарисов на берегу в полукилометре от пляжа, где располагался мотель (там было пустынно). Он извлек из багажника пакет с одеждой, сунул туда паспорт с билетом, бумажник и зажигалку с сигаретами, после чего, оглядевшись по сторонам, зарыл пакет в песок меж двумя приметными валунами.

– Так, – отряхнув руки, сказал сам себе. – Лед тронулся, господа присяжные заседатели!

Спустя еще час, оставив «Рено» на стоянке у мотеля, а в номере – свой дорожный гардероб с документами на имя служащего советского консульства Никиты Волобуева, я шлепал ластами по песку к ласково шипящему пеной ультрамарину моря. Плечи оттягивал акваланг, из шезлонгов под пляжными зонтами на дайвера сонно взирали принимающие солнечные ванны туристы. Забредя в воду по грудь, я включился в аппарат, послал последнее «прости» родному консульству и погрузился в таинственный мир глубин. Где нет общественного устройства, политики и социальных различий.

Средиземное море значительно отличалось от Черного. Вода в нем была более теплой и прозрачной, а живой и растительный мир гораздо богаче. Помимо уже знакомых мне пород рыб тут и там возникали неизвестные, отдельными особями, а то и стаями; внизу колыхались поля самых разнообразных водорослей, меж которых там и сям проглядывались окаменелости кораллов.

Отплыв метров на пятьдесят от берега и пуская пузыри, я осмотрелся, выбрал нужный курс, после чего, работая ластами, заскользил в подсвеченной солнцем воде вдоль побережья. Вынырнув почти в нужном месте, сделал необходимую поправку на девиацию, вновь погрузился и хорошо провентилировал легкие. После этого, задержав дыхание, стащил с себя акваланг, зарыл его в песок под группой актиний, навалив сверху обломок известняка, а потом всплыл к бликам света на поверхность.

До рощи с кипарисами оставалось метров двадцать пять, и я их неспешно проплыл брассом. Выйдя на берег, отряхнулся (кругом было тихо), прошел к знакомым валунам и, усевшись на один, немного обсох под легким бризом. После этого, взглянув на наручные часы-амфибию, извлек свой пакет, облачился в летний костюм и шляпу со штиблетами, а потом, щелкнув зажигалкой, закурил. После морской прогулки – непередаваемое удовольствие.

Чуть позже с видом праздношатающегося, засунув руки в карманы и насвистывая, я вышел из тени деревьев на солнце и направился к недалекой, с проносившимися автомобилями дороге. Там вскоре поймал такси, за рулем которого сидел жизнерадостный араб, я коротко бросил ему: «В Ла Моль, приятель!»

– Слушаюсь, месье, – блеснул он белоснежными зубами.

Аэропорт жил своей обычной жизнью. На взлетной полосе взлетали и опускались самолеты, в прохладном, с кондиционерами зале ожидания неспешно передвигались или сидели в креслах представители самых разных наций, томный девичий голос под сводом на двух языках вещал о времени регистрации и отправления рейсов. Поскольку до моего оставалось полтора часа, я по привычке обошел аэропорт, наблюдая за обстановкой. Ничего настораживающего не наблюдалось. Служащие в голубой униформе привычно занимались своими делами, изредка возникавшие французские ажаны тоже подозрений не внушали. Регистрация пассажиров у стоек и досмотр багажа выглядели простой формальностью. Время глобального террора было впереди, мир находился в относительном покое.

Дабы не привлекать к себе внимания отсутствием личных вещей, я прошелся по многочисленным магазинчикам зала ожидания, где купил фирменный «дипломат», куда поместил приобретенные здесь же электробритву, укомплектованный всем необходимым несессер, а также шорты, сандалии и футболку. После этого у меня осталось две тысячи франков, которые в Бутане составляли целое состояние. Удовлетворившись покупками, я почувствовал голод и решил подкрепиться. Сделав заказ в одном из ресторанов аэропорта, я закурил и, прихлебывая обжигающий «бурбон», предался мечтам о Бутане.

Все, что можно было узнать об этой стране, я почерпнул в справочниках. Там значилось, что это маленькое буддийское монархическое государство, расположенное в Гималаях между Индией и Китаем. На протяжении многих столетий мир не ведал о существовании этой крошечной экзотической страны с населением всего лишь семьсот тысяч человек. Именно поэтому границы Бутана до сих пор окутаны пеленой загадочности и местного колорита, несколько непривычного для современного европейского жителя. Затерянное высоко в горах государство Бутан это последнее оставшееся буддийское королевство. Здесь царит конституционная монархия, а возглавляет страну Джигме Сингье Вангчук из древней династии. Имидж Бутана в первую очередь формирует глубокая приверженность местного народа своим культурным традициям. Страна не стремится избирать современный путь развития цивилизации, к примеру, о телевидении там узнали только к концу века. Но при этом в ней живут поистине счастливые люди.

Несмотря на то, что Бутан считается «страной третьего мира», народ его здравствует и процветает, а связано это с тем, что экономическое развитие страны измеряется не «внутренним валовым продуктом», а «валовым национальным счастьем». Это единица измерения качества жизни бутанцев, которая включает в себя прежде всего сохранность морально-нравственных ценностей. Придумал ее четвертый король Бутана в 1972 году, он был убежден: «счастье народа важнее процента ВВП». Кстати сказать, «валовое национальное счастье» в стране планируется заранее на пять лет вперед, при этом прогресс осуществляется крайне медленно, дабы не разрушить культурные и семейные ценности, приверженность буддизму и первозданность природы.

Первое, что отличает страну – это чистота. На каждом шагу стоят урны. Местные жители очень обеспокоены экологией своей страны, поэтому даже в самом бедном районе королевства нет мусора, в отличие, например, от соседствующих Индии или Непала.

Еще одна колоритная особенность – это здания, внешне напоминающие малахитовые шкатулки. В 70-х годах действующий монарх издал указ о том, что все сооружения (начиная от жилых домов и заканчивая аэропортом) должны быть расписаны традиционными орнаментами. С тех пор так и повелось.

Восемьдесят процентов населения Бутана – это сельские жители, поэтому жизненный уклад здесь деревенский. В каждом жилище повсюду развешаны портреты короля и его супруги, жители Бутана искренне любят и почитают их всем сердцем. На крыше дома обязательно должен развеваться традиционный флаг – хатаги (это полотна белой ткани с молитвами). Все бутанцы в обязательном порядке придерживаются национального дресс-кода. Мужчины должны носить гхо (тяжелый халат длиной до колен, подвязанный поясом), а женщины – блузки, поверх которых накидывается прямоугольный кусок ткани (кира).

Климатические условия разнятся в зависимости от того, в какой части страны вы находитесь: от теплых и влажных джунглей на юге (на границе с Индией) до вечных ледников на севере (на границе с Тибетом). В западной, центральной и восточной частях погода скорее напоминает европейскую. С каждым годом все больше и больше туристов открывают для себя экзотические красоты Бутана. Однако приезжих по-прежнему здесь немного.

«Да, – думал я. – В этой сказочной стране можно будет почерпнуть много полезного и немного рицать. А затем отправиться в Тибет, где заняться им по полной программе». Столь радужные размышления прервало очередное сообщение, донесшееся из динамиков – начиналась регистрация на Тхимпху.

Я расплатился с официантом, дав ему щедрые чаевые, взял свой дипломат, спустился вниз и направился к стойке регистрации. Там уже находились несколько десятков пассажиров, у которых поочередно проверяли паспорта с билетами две миловидные девицы с ногами от плеч и в мини-юбках. Процесс занял не более пятнадцати минут, далее последовал таможенный досмотр – поверхностный и формальный, вслед за чем всех пригласили к выходу на взлетную полосу, у которого вылетавших ждали два яркой окраски автобуса. Ведомые сопровождающей мы погрузились в них, гармошки дверей бесшумно закрылись, и транспортные средства мягко покатили один за другим по серому бетону. Спустя непродолжительное время они встали у белоснежного «Конкорда», хвостовое оперение которого было расцвечено колерами французского национального флага. К описываемому времени это был один из лучших воздушных лайнеров, используемых на дальних магистралях, с крейсерской скоростью более двух тысяч километров в час и дальностью полета сверх семи тысяч. У борта лайнера уже стоял трап, мы выгрузились, и посадка началась.

Кукольного вида стюардесса взглянув на мой билет, кивнула изящной головкой с прической «а-ля гарсон», предлагая войти в салон, после чего я ступил на борт воздушного судна. Оно впечатляло размерами и комфортом.

Пассажирский отсек с двумя рядами кресел, увенчанных белоснежными чехлами, терялся вдали, все было отделано хромом и пластиком, под ногами пружинила ковровая дорожка.

Мое место оказалось в средней части самолета, крайним справа у иллюминатора. Я сунул дипломат в ячейку ручной клади у подволока[20]20
  Подволок – потолок в помещениях корабля или судна.


[Закрыть], после чего уютно расположился в кресле. Соседом сбоку оказался высокий, средних лет латинос с орлиным профилем, угнездивший на коленях футляр со скрипкой.

– Буэнас тардес, амиго[21]21
  Буэнас тардес – добрый вечер (исп.)


[Закрыть], – улыбнулся он, перехватив мой взгляд. После чего добавил на французском: – Я музыкант, лечу в Бутан на гастроли.

– Похвально, – кивнул я. – Желаю удачи, – и тоже изобразил улыбку.

Вскоре посадка закончилась, трап укатил в сторону, а стюардессы совершили предполетный ритуал. Одинаковый во всех авиакомпаниях мира.

Далее на переборках зажглись таблички «но смокинг», послышался свист запускаемых турбин – лайнер плавно покатил к месту старта. Там он на минуту встал (свист моторов перешел в рев), чуть задрожал корпусом и принялся набирать разбег, все убыстряясь. Еще несколько секунд – под крылом поплыла взлетная полоса, потом зелень рощ, которые сменила бескрайняя синева моря…

Турбины умиротворяющее гудели, стюардессы, мило улыбаясь и играя бедрами, развозили на тележках напитки и сувениры, в салоне царили спокойствие и благодушие. Когда одна из стюардесс оказалась рядом, я попросил у нее коньяк, который незамедлительно принялся смаковать, рассматривая воздушное пространство. За иллюминатором плыл воздушный океан, а под ним расстилалась бесконечность облаков, принимающих самые фантастические очертания. Воздушные замки сменялись человечьими профилями с головами, те превращались в диковинных зверей с птицами и так далее.

Коньяк приятно расслаблял. Оторвавшись от созерцания, я зевнул, поставил пустой бокал на откинутый перед собой столик и уснул. Под гул турбин и убаюкивающий свист вентиляции. Мне снился сказочный Бутан, и я в золотой одежде ламы, проповедующий пастве небывалое. Тысячи людей с благоговением внимали, в перерывах я изрекал мантры, состояние было близкое к оргазму. Потом кто-то из верующих громко заорал: «Всем сидеть! Не двигаться! Это угон!»

Видения исчезли.

На сиденье сбоку от меня лежал открытый футляр скрипки, а рядом, в проходе, высился латинос, потрясая в руке куцым израильским «Узи» с торчащим из рукоятки магазином. У открытой двери кабины пилотов, направив туда браунинг, что-то орал второй, араб в белом балахоне, а в хвостовой части, демонстрируя в руке гранату, скалился здоровенный негр. У меня по коже пошли мурашки.

– Ни хрена себе, – прошептали губы, а мозг стал лихорадочно соображать, что делать.

– Сиди тихо, не рыпайся, – тут же дал внутри совет чекист. – Как в таких случаях учили.

– И запоминай их приметы, чтоб потом дать показания властям, – добавил прокурор. – Это важно. – Не, лучше дай бандиту в лоб, – возбудился шахтер. – Что делают, суки!

– А потом вырви ствол и с «Варягом» вперед! – призвал моряк.

Внутри все смешалось в противоречиях. Как результат, я попытался вскочить и тут же получил от латиноса удар железякой по голове. Там вспыхнуло и погасло.

Глава 4
На берегах Ориноко

Я открыл глаза и почувствовал сильнейшую ломоту в затылке. Лайнер, воя турбинами, тянул над бескрайним лесным морем с артериями рек внизу… которые стремительно приближались.

В салоне царили хаос и вопли перепуганных людей, сверху на головы рушился багаж из открывшихся ячеек. Еще через несколько секунд, заваливаясь набок, «Конкорд» стал задевать правой плоскостью верхушки деревьев, потом его тряхнуло, и самолет стал разваливаться на части.

Все вокруг заполнили душераздирающие крики. Сбоку от меня треснула обшивка – разверзлась громадная дыра, кресло сорвало с кронштейна и вместе со мной высосало в аэродинамическую воронку.

– Мама! – заорал я, в бешеном вихре несясь по спирали вниз, а потом ухнул в высокий фонтан брызг.

«Б-б-у-у», – задолбило в ушах, в рот хлынула вода, а в глазах зарябили пузырьки воздуха. Тело в конвульсиях забилось в глубине, последним усилием воли я рванулся вверх и, кашляя, всплыл на поверхность. Там, отплевываясь, чуть отдышался, огляделся и увидел, что нахожусь неподалеку от берега обширного водоема. Справа со скального плато в водоем низвергался несколькими каскадами водопад, а впереди темнели густые заросли. Из последних сил, стеная и хрипя, я поплыл в их сторону, выбрел из воды и рухнул на песок у ближайших деревьев.

Когда очнулся, солнце поднималось над горизонтом. Электроника наручных часов показывала восемь утра, все тело нестерпимо болело.

– М-да, – с трудом поднявшись на ноги, взглянул я в небо, откуда вчера рухнул, а затем перевел взгляд на череду лесных великанов со срезанными верхушками. – Повезло мне, в отличие от других туристов.

Затем подошел к воде, ополоснул лицо, хлебнул пару раз из ладони и поплелся в сторону зарослей, откуда слышалось пение птиц и другие, непонятные мне звуки. При ближайшем рассмотрении заросли оказались джунглями – такие я видел только в кино, что вызвало изрядное беспокойство. Но делать нечего, нужно было как-то выбираться.

В сторону падения самолета я не пошел, ибо местность была явно непроходимой, да и вряд ли кто из летевших вместе со мной остался жив при таком раскладе. Решил направиться вдоль водного пути, поскольку озеро, в которое упал, скорее всего, было речным заливом. На это указывало медленное течение воды и теряющиеся вдали берега. Что внушало благие надежды. Как известно, все реки впадают в море или океан, по их берегам селятся люди, а потому следовало двигаться по течению вниз. Других вариантов не было.

Но для начала следовало подкрепиться. В последний раз я ел много часов назад, организм требовал калорий. В карманах штанов и пиджака, которые выглядели не лучшим образом, помимо бумажника с влажным паспортом и франками, а также зажигалки с размокшей пачкой сигарет да перочинного ножа, больше ничего не имелось. Разложив все это добро для просушки на плоском камне у берега и прихватив с собой нож, я направился в заросли леса, надеясь там найти чего-нибудь съедобное. Не получилось.

Перевитые лианами деревья были неизвестных мне пород, и бананов или кокосовых орехов на них не наблюдалось, хотя в кронах носились и орали небольшие рыжие обезьяны, обеспокоенные появлением незваного гостя. На разнообразных кустарниках подлеска ягод тоже не имелось и, спустя час, я не солоно хлебавши вернулся на берег. Усевшись на камень, проверил россыпь сигарет с зажигалкой (они высохли и годились в дело), размяв одну, закурил. Надеясь обмануть желудок. Глаза меж тем блуждали по берегу и неожиданно узрели метрах в тридцати впереди движущийся со стороны песчаной дюны к воде выпуклый объект.

– Дак это ж!.. – я едва не подавился сигаретой. И припустил в ту сторону.

Через минуту потенциальный обед в виде здоровенной черепахи лежал нижним щитком вверх, по инерции шевеля лапами, а я довольно потирал руки – подфартило! Затем в голове мелькнула мысль: а откуда она ползла?

– Известно, откуда, – подсказал внутри моряк. – Не иначе, откладывала яйца.

– Какие на хер яйца! – возмутились там же остальные. – Давай, кончай ее и на огонь! Жрать очень хочется!

Тем не менее я прошел по следам, оставленным пресмыкающимся, и в начале их нашел горку песка. А раскопав, обнаружил в глубине полсотни светлых крапчатых яиц. Величиной с гусиные, кожистые и мягкие на ощупь. «Живе-ем», – облизнулся, складывая их в подол рубахи.

Спустя еще час Этьен Готье сидел в тени деревьев у догорающего костра и с удовольствием поедал яйца. По вкусу они напоминали куриные, но были более нежными и маслянистыми. Черепаху я поместил в выкопанную неподалеку в песке яму.

Огородив ее для надежности срезанными в лесу прутьями.

– Ну вот, – сыто икнул во мне моряк, когда трапеза была закончена. – Слушай всегда меня.

Остальные составляющие помалкивали. Не иначе, им было стыдно.

После обеда я уснул, сунув под голову пиджак, сладко и безмятежно. Пробуждение было не из приятных. Рядом стояли три коричневых дикаря с копьями в руках и тихо перешептывались. Заметив, что я открыл глаза, они отпрыгнули в сторону и нацелили копья. Явно собираясь прикончить.

«Не иначе, каннибалы! – мелькнуло в голове. – Щас заколют и сделают кай-кай. Такое уже было с мореплавателем Джеймсом Куком».

Но, как известно, русские не сдаются. В следующий момент я вскочил, схватил лежавший рядом перочинный нож и принял боевую стойку.

– Ну, кто первый? Начинай! Попишу гады! – заорал на великом и могучем.

От моего клича с ближайших деревьев сорвалась стая попугаев, а самый рослый и мускулистый из дикарей (другие были много ниже) выпучил глаза:

– Ни хрена себе, русский?!

Теперь уже опешил я, но быстро овладел собою и сказал:

– Вообще-то я француз. А это просто так. С перепугу.

– Да ладно, – ухмыльнулся здоровяк. – Я тоже вроде как индеец. – После чего пробалаболил что-то своим. Дикари опустили орудия убийства.

Чуть позже стороны сидели друг против друга на песке, скрестив ноги, и вели дипломатическую беседу. В ней участвовали я и тот, что знал русский. Остальные с интересом меня рассматривали. При этом выяснилось, что вместо Бутана я попал в Венесуэлу, нахожусь на берегу великой реки Ориноко, а аборигены – индейцы племени пираха.

«Вот тебе бабушка и Юрьев день, – расстроено подумал я. – Это ж надо куда занесло. Гребаные террористы».

– Да, брат, влип ты по самые не горюй, – покуривая мою сигарету, значительно изрек здоровяк, оказавшийся вождем племени.

Его звали Андрей, а у соплеменников Кайман, и парень был украинцем. В свое время он закончил мореходку в Херсоне, плавал штурманом в торговом флоте, но случилась беда: при заходе в порт Каракаса загулял в местных кабаках и отстал от судна. Затем был таксистом в Маракайбо и собирал каучук в сельве, а потом пристал к индейцам, став вождем их племени.

– Вообще-то пираха раньше жили в Бразилии, но потом ушли сюда, на Ориноко, – сообщил Андрей, мечтательно пуская кольца дыма. – Тут рай земной. Честное слово.

О себе я рассказал, что наполовину француз (мать была русская), по профессии журналист, летел в Бутан сделать репортаж, но не привелось. Какие-то отморозки захватили самолет, а потом случилась то, что случилось.

– Не забирай в голову, – рассмеялся Кайман. – Что Бог не дает, все к лучшему. А репортаж можешь написать о нас, – кивнул на своих спутников. После чего представил их мне. Одного звали Кокои, второго Ораха. Те поочередно хлопнули себя ладонями по груди, согласно кивая головами.

Желая закрепить знакомство, я предложил зажарить сидевшую в яме черепаху, а к ней испечь оставшиеся эмбрионы, что было воспринято гостями с воодушевлением. Индейцы тут же вытащили рептилию наверх, быстро лишили ее жизни и принялись разделывать. Я же оживил все еще тлеющий костер охапкой сучьев, а Кайман, сходив к приткнутой у берега лодке, вернулся с оплетенной лианой тыквенной бутылью, в которой что-то заманчиво булькнуло.

– Самогон из папайи, – угнездил ее рядом с костром. – По бердянскому рецепту.

Вскоре на сооруженном индейцами вертеле, истекая соком, дразняще запахло мясо, в углях, на подложке из душистой коры зарумянились, словно пирожки, яйца, все было готово к действу. Далее каждый получил свою порцию в изумрудный лист лотоса, Кайман вынул из тыквы затычку, поднес емкость к губам и со словами «Ну, будьмо!» забулькал горлом. Потом крякнув, передал сосуд мне – угощайся.

– За дружбу народов! – сказал я и тоже изрядно приложился.

Напиток был крепчайший, пах ржаным хлебом и мне очень понравился. Далее эстафету приняли индейцы, после чего все навалились на яства. В воздухе слышался треск хрящей и чавканье. Насытившись, мы славно отдохнули в тени, пока жара не спала, после чего забрав с собой остатки провизии, погрузились в лодку. Она была искусно выдолблена из ствола дерева. Кокои с Ораха дружно заработали веслами, и вскоре мы вышли из залива на широкий простор реки, катившей воды в сторону океана.

Вокруг открылась впечатляющая картина тропической флоры и фауны. Зеленые густые леса уходили каскадами к горизонту, меж них, в легкой дымке, просматривались цепи горных вершин и взблескивали озера, в кронах деревьях носились стаи обезьян и слышался разноголосый птичий хор, а по берегам расхаживали сотни цапель с фламинго. В разных местах из воды то и дело выпрыгивали дельфины, изредка возникали, словно подводные лодки под перископом, темные контуры аллигаторов. Необыкновенным был и воздух. Чистый, словно хрусталь, напоенный запахами цветущих орхидей, трав и пряностей. – Да, здесь точно рай земной, – сказал я Кайману (Андрей попросил называть его только так). – Не иначе, тут и обретались Адам с Евой.

– Так я ж тебе говорил, – рассмеялся он. – Почему и сбежал от цивилизации.

– А расскажи-ка мне о своем племени, – поудобнее устроился я на банке[22]22
  Банка – табурет (жарг.)


[Закрыть]. – Что они за люди? Интересно.

Все это время подданные вождя невозмутимо опускали весла в воду, чавкая какие-то листья.

– С удовольствием, – ответил он. – Кстати, раха очень занимательные ребята. Вот, например, что говорят друг другу люди, отправляясь спать?

– Ну там, «доброй ночи», «спокойного сна» или «хорошего отдыха» – пожал я плечами. – У всех свои заморочки.

– Точно, – кивнул головой Кайман. – В разных культурах эти пожелания звучат по-разному, но в основном все они высказывают надежду говорящего на то, что его оппонент будет спать крепко, сладко, видеть во сне розовых бабочек и воспрянет утром свежим и полным сил. К новым трудовым подвигам. По-пирахски же «Спокойной ночи!» звучит как «Только не вздумай дрыхнуть! Тут всюду змеи!» раха считают, что спать вредно. Во-первых, сон делает тебя слабым. Во-вторых, во сне ты как бы умираешь и просыпаешься немножко другим человеком. И проблема не в том, что этот новый человек тебе не понравится – ты просто перестанешь быть собой, если станешь спать слишком долго и часто. Ну и, в-третьих, змей тут, и правда, навалом. А кроме них полно других ядовитых и агрессивных гадов, не говоря уже про духов, которые сидят в кустах и только и мечтают о том, чтобы прыгнуть тебе на шею и незаметно высосать кровь из затылка. Так что пираха не спят по ночам. Дремлют урывками, по двадцать-тридцать минут, прислонясь к стене хижины или прикорнув под деревом. А остальное время охотятся, рыбачат, танцуют у костров и играют с детьми или собаками.

– М-да, – покосился я на спутников вождя. – Действительно, занимательные.

– Это что! – оживился Кайман. – Слушай дальше. Сон, по их мнению, изменяет пираха – любой из них помнит, что раньше вместо него были какие-то другие люди. «Те были гораздо меньше, не умели трахаться и даже питались молоком из женских грудей. А потом они все куда-то делись, и теперь вместо них – я. И если я не буду подолгу спать, то, возможно, и не исчезну». Обнаружив же, что фокус не удался и он вроде как поменялся, пираха берут себе другое имя. В среднем хитрецы меняют его раз в шесть-семь лет, причем для каждого возраста у них есть свои, отвечающие запросам. Так что по имени всегда можно сказать, идет речь о ребенке, подростке, юноше, мужчине или старике. Вот такая вина.

– И по сколько ж имен сменили эти парни? – кивнул я на размеренно гребущих индейцев.

– По четыре, – растопырил пальцы рассказчик.

– Я-я, натюрлих, – осклабился Ораха, а Кокои лукаво прищурился.

– Ни хрена себе! – аж подскочил я в лодке. – Откуда он знает немецкий?

– Когда пираха жили в Амазонии, у них долго скрывался нацист. Сбежавший после войны из Германии. Они даже помнят песню «Лили Марлен». Но поют, только когда пьяные.

– Чем глубже в лес, тем толще партизаны, – удивленно покачал я головой. – Интересно излагаешь.

– Ну, так вот, – опустив в воду руку, хлебнул из ладони бывший моряк. – Возможно, именно такое устройство жизни, при котором ночной сон не разделяет дни с неизбежностью метронома, позволило пираха установить очень странные отношения с категорией времени. Они не знают, что такое «завтра» и что такое «сегодня», а также плохо оперируют понятиями «прошлое» и «будущее». Из примет колеса времени в сельве – лишь частые сезоны дождей, сменяющиеся сезонами относительно сухими, так что никаких календарей, счета времени и прочих условностей мои подопечные не знают. А потому никогда не задумываются о будущем, так как просто не умеют этого делать.

Кроме того, пираха не делают запасов еды. Вообще. Они просто ловят ее и едят (или не ловят и не едят, если охотничье-рыбацкое счастье им изменяет). Мысль о том, чтобы засушить, закоптить, заготовить что-либо впрок, просто не приходит им в голову. Хотя это можно понять. Зачем стараться, если в следующий раз вместо тебя может проснуться какой-нибудь совершенно посторонний человек? Пусть мерзавец сам попотеет, махая острогой на реке или стреляя из лука. Их женщины сажают овощи и некоторые злаки на маленьких огородах в сельве – что у пираха единственный пример хозяйственной дальновидности, дальше этого дело не идет. Когда у пираха нет еды, он относится к этому безразлично. Едят в племени не чаще двух раз в сутки и нередко устраивают себе разгрузочные дни даже тогда, когда пищи в деревне много. Ни один белый, за исключением меня, – сказал с гордостью Кайман, – не сумел выучить их язык. Поскольку он уникален. Ничего похожего на Земле больше не встречается. То, что в языке всего семь согласных и три гласных – это еще ерунда. Куда больше проблем со словарным запасом. Местоимений, скажем, индейцы почти не знают, и, если им очень нужно показать в речи разницу между «я», «ты» и «они», пираха неумело пользуются местоимениями, которые употребляют их соседи – индейцы-тупи (единственный народ, с которым пираха до сих пор кое-как контактирует). Глаголы с существительными у них особо не разделяются, и вообще любые привычные нам языковые нормы тут, похоже, утоплены за ненадобностью. Например, раха не понимают смысла понятия «один». Вот барсуки, вороны и собаки понимают, а пираха – нет. Для них это настолько сложная философская категория, что любой, кто попытается поведать моим парням, что это такое, заодно может пересказать им теорию относительности. Цифр и счета они тоже не знают, обходясь всего двумя понятиями: «несколько» и «много». Две, три и четыре пираньи – это несколько, пять – туда-сюда, а вот шесть – это уже явно много. А что такое одна пиранья? Это просто рыба. Проще русскому растолковать, для чего нужны артикли перед словами, чем объяснить пираха, зачем считать пиранью, если это пиранья, которую незачем считать. Поэтому пираха никогда не верят в то, что они – маленький народ. Сейчас их пять сотен, а это, безусловно, много. Про семь миллиардов с ними говорить бесполезно: семь миллиардов – это тоже много. Вас много, и нас много, это просто замечательно.